И.Н. Медведева - Томашевская

Ирина Николаевна Медведева - Томашевская (10 август 1903, Женева — 26 октябрь 1973, Гурзуф) — советский литературовед, жена пушкиниста, профессора Б. В. Томашевского. В 1920-х годах вышла замуж за новгородского крестьянина Медведева, сохранила его фамилию на всю жизнь.

Что сказать об этой удивительной женщине? В официальных источниках информации, как правило, приводятся сведения следующего порядка. В 1930 году Ирина окончила Ленинградский институт истории искусств. Её учителями были Ю. Н. Тынянов, Л. В. Щерба, В. М. Жирмунский, Г. А. Гуковский, Б. М. Эйхенбаум, Б. В. Томашевский, Л. Я. Гинзбург и другие. Одно перечисление имен обязывает ко многому. В 1949 году защитила кандидатскую диссертацию на тему «Гнедич в общественной и литературной борьбе первой четверти XIX века». Подготовила книгу "Н. И. Гнедич. Стихотворения и поэмы" для Малой (1936) и Большой серии "Библиотеки поэта" (1956).

Оставим за скобками ее знакомство с А.И. Солженицыным, под влиянием которого она написала книгу об авторстве "Тихого Дона".

С середины 30-х началась ее дружба с Ахматовой. Именно поэтесса и познакомила Ирину Николаевну с молодым Бродским. А дальше состоялась их собственная дружба. Бродский часто бывал в семье Томашевских, а когда они купили дом на окраине Гурзуфа, то гостил у них. Результатом этого общения явилось приведенное ниже стихотворение.



И.А. Бродский. 1969 год


С видом на море

И.Н. Медведевой

1

Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечетку выбивают. Луч
светила, вставшего из моря,
скорей пронзителен, чем жгуч;
его пронзительности вторя,
на весла севшие гребцы
глядят на снежные зубцы.

2

Покуда храбрая рука
Зюйд-Веста, о незримых пальцах,
расчесывает облака,
в агавах взрывчатых и пальмах
производя переполох,
свершивший туалет без мыла
пророк, застигнутый врасплох
при сотворении кумира,
свой первый кофе пьет уже
на набережной в неглиже.

3

Потом он прыгает, крестясь,
в прибой, но в схватке рукопашной
он терпит крах. Обзаведясь
в киоске прессою вчерашней,
он размещается в одном
из алюминиевых кресел;
гниют баркасы кверху дном,
дымит на горизонте крейсер,
и сохнут водоросли на
затылке плоском валуна.

4

Затем он покидает брег.
Он лезет в гору без усилий.
Он возвращается в ковчег
из олеандр и бугенвилей,
настолько сросшийся с горой,
что днище течь дает как будто,
когда сквозь заросли порой
внизу проглядывает бухта;
и стол стоит в ковчеге том,
давно покинутом скотом.

5

Перо. Чернильница. Жара.
И льнет линолеум к подошвам...
И речь бежит из-под пера
не о грядущем, но о прошлом;
затем что автор этих строк,
чьей проницательности беркут
мог позавидовать, пророк,
который нынче опровергнут,
утратив жажду прорицать,
на лире пробует бряцать.

6

Приехать к морю в несезон,
помимо матерьяльных выгод,
имеет тот еще резон,
что это -- временный, но выход
за скобки года, из ворот
тюрьмы. Посмеиваясь криво,
пусть Время взяток не берет --
Пространство, друг, сребролюбиво!
Орел двугривенника прав,
четыре времени поправ!

7

Здесь виноградники с холма
бегут темно-зеленым туком.
Хозяйки белые дома
здесь топят розоватым буком.
Петух вечерний голосит.
Крутя замедленное сальто,
луна разбиться не грозит
о гладь щербатую асфальта:
ее и тьму других светил
залив бы с легкостью вместил.

8

Когда так много позади
всего, в особенности -- горя,
поддержки чьей-нибудь не жди,
сядь в поезд, высадись у моря.
Оно обширнее. Оно
и глубже. Это превосходство --
не слишком радостное. Но
уж если чувствовать сиротство,
то лучше в тех местах, чей вид
волнует, нежели язвит.

Октябрь 1969
Гурзуф

Они переписывались даже тогда, когда Бродский отбывал «северную ссылку» в архангельской деревне Норенское. От тех дней сохранилось письмо, напечатанное в 1996 году во втором номере журнала "Постскриптум".



И.А. Бродский. Ссыльные вечера. Из архива Я. А. Гордина

Письмо И. Н. Томашевской

19.1.64. Норинское

Дорогая Ирина Николаевна!
Более чем с месячным опозданием попробую ответить на Ваше письмо, которое сейчас взял и перечел. Попробую -- потому что действительно ответить невозможно. (Да и вообще невозможно).
Тут все так складывалось, что был не в состоянии даже просто поблагодарить, не говоря уж о письме, для которого нужно хоть физическое равновесие. Теперь чуть лучше.
Все время -- в "Крестах", на пересылках, в Столыпине -- все время я читал (позволили брать книгу) Вашу статью в томике Баратынского. Она, по-моему, действительно замечательна, лишена всякого блеяния (как, впрочем, все, от Вас исходящее), а своим разделением (эпигр., элегии и проч.) Вы превратили его <в> классика (нужен чисто формальный прием), за какового его никак не хотят признавать. По-моему, теперь (1946-1964) все стало на свои места, и при переиздании следует настаивать на таком его виде. Вообще-то, наиболее трогательное впечатление <его> стихи производят вперемежку, но если будет академич. издание, нужно, чтобы он принял именно такой вид, какой придали ему Вы. <Знакомые (в письмах) поговаривают, что, м.б., пришлют мне машинку; тогда (во что бы то мне ни стало) напишу о нем статью и пошлю ее Вам, если хотите. (Если напишу). Столько неубитых медведей!.. -- машинка, напишу ли, захотите ли. Медведей! Простите, Ирина Николаевна!>
Я живал по-разному и поэтому всем происшедшим не очень обескуражен. О причинах я и вовсе не думаю. По-моему, никто ни в чем не виноват. Видимо, слишком велико было мое аутсайдерство; но, должен сказать, от перемен оно не изменилось, во всяком случае, не стало меньше. Мне было очень плохо в тюрьме, но, очевидно, все переносят тюрьмы. В конце концов переносят. Да и, кроме того, всей этой истории предшествовали муки более сильные, так что я был как бы оглушен и многого не слышал.
Сейчас я работаю в совхозе. Иногда очень выматываюсь, иногда совсем легко. Знаете, под открытым небом, тучи, птицы и прочее. Недавно начал писать стихи. Вся история в том, что я никогда не старался ради чего бы то ни было конкретного. Моя самая главная цель, как я теперь понимаю, -- звучание на какой-то ноте, глуховатой, отрешенной. Не знаю, как и сказать. Знаю только, что ни звонкой, ни убедительной, и еще какой-то она не будет. Вот ради этой "ноты" и вся жизнь. И самые главные стихи где-то этого достигают. Поэтому теперь в писании превалирует компози<ци>я, а не экспрессия, эмоция. Я теперь скорее драматург, Ирина Николаевна.
К сожалению, сказанное почти никак не относится к тому, что сочиняю сейчас. Эти стихи -- я пришлю как-нибудь -- говорят, в общем, о какой-то заинтересованности в окружающем, чего на самом деле вовсе нет. Но они как-то связаны (нет, пожалуй) с действительностью. <Впрочем, в них действительность сомневается сама в себе -- вот в чем дело (и, м.б., обаяние).>
Самое горькое -- потому что всего остального я не помню, -- самое горькое, что я не могу здесь писать свои главные стихи. Для этого нужна все же какая-то ясность, которая совсем невозможна <музу можно упрекать только в капризности>. Часть этих больших стихов я написал летом у Вас на канале, а часть осенью в Комарово. С тех пор силы земли (и неба!) на меня весьма ополчились, и только сейчас похоже на отбои (где тут плюнуть, чтоб не сглазить).
Простите, пож., устал: попозже продолжу.
Я никаких особенных надежд не питаю. Хорошо, если мне споловинят (статья половинится); тогда через 2,5 года дома. Но надеяться на это не приходится, потому что кое-кто не хочет уняться. В общем, с одной стороны, все очень плохо, но, с другой, стараюсь не думать об этом.
Как-то неудобно писать это, но я, видите ли, меньше всего литератор. Это правда. Поэтому вполне утешительные аналогии исчезают очень быстро (да и будь я литератором -- было б то же самое). Поэтому-то мне иногда особенно худо. Дело ведь в том, что мне 24 года (24 мая!) и я еще мог бы стать, скажем, врачом (была такая тихая мысль).
Вы простите, что столько накатал: не сказав ничего. Нельзя сказать ничего -- даже в разговоре, а тут еще эта мистика почты. И на душе очень переменчиво. Жизнь тут -- песочные часики -- только переворачиваются сами (сами живут). Простите всю эту болтовню.
Сейчас утро, надо идти куда-то в поле. Я никого не кляну и никого не виню -- не подумайте. Просто сейчас тяжело. К вечеру будет легче, а сейчас вот так.
Большое Вам спасибо за шоколад, блокнот и -- особенно -- за травку. До Крыма теперь так же далеко, как до детства. И вот что я скажу Вам, Ирина Николаевна, напоследок: главное не изменяться, я сообразил это. Я разогнался слишком далеко, и я уже никогда не остановлюсь до самой смерти.
Все как-то мелькает по сторонам, но дело не в нем. Внутри какая-то неслыханная бесконечность и отрешенность, и я разгоняюсь все сильнее и сильнее. Единственное, о чем можно пожалеть, что мне помешают сказать об этом всем остальным, -- не будет возможности написать эти главные стихи. Но даже тогда -- в этом сожалении -- я буду знать, что я чист перед Богом (и перед землею), потому что я поступал так, как это нужно было небу. В общем, -- я ни в чем на свете не виноват -- ни духовно, ни нравственно. В первом я не сомневаюсь, а второе сумел искупить. И это во мне говорит не гордыня, а смирение, но смирение гор перед небом. Хватит с меня. Горе должно рождать не грусть, а ярость, и я яростен.
Очень хотел бы обнять -- крепко-крепко -- Вас, Зою и Настика. Вы втроем и порознь -- гораздо ближе мне, конечно, чем я вам. Но это -- далеко, очень далеко. Настик будет здоровой девкой, когда вернется
Ваш Иосиф.

Жизненный круг Ирины Николаевны Медведевой – Томашевской завершился в семьдесят лет. Произошло это в полном одиночестве в гурзуфском доме. Многим не дает покоя мысль – не было ли это самоубийством? Хотя известно, что у нее было очень больное сердце. Очередная тайна истории…