Недавно умер Гриша Карпилов... Незадолго до смерти он попросил меня опубликовать свои рассказы. С помощью Liveinternet.ru выполняю его просьбу!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ.
(документальный рассказ)

Хацкель сидел на лавочке возле трёхэтажного деревянного дома и подставлял лицо лучам ещё тёплого осеннего солнца. Он ждал, когда женщины, готовившие на втором этаже праздничный обед, позовут его к столу. Сегодня ему исполнилось 90 лет. С тех пор, как их переселили в гетто, у него появилась куча свободного времени – и он думал, вспоминал, размышлял и всё никак не мог понять: где, когда он ошибся и пришёл – после столь долгой и полной трудов жизни – к этому дому, к этой скамейке, к воплям и расстрелам по ночам… А последнее время расстреливать стали и среди бела дня, вывозя на казнь по несколько десятков человек в переполненных грузовиках.
Нет, нельзя сказать, будто вся жизнь до гетто была безоблачной. «Еврейское счастье», – подумал он и усмехнулся, вспомнив, как решили они с женой, что жизнь у моря будет именно тем, что им надо, и пережили, – слава Богу, пережили! – одесский погром. И, бросив всё, вернулись в родную Карпиловку, где тоже было много всякого, но, по крайней мере, здесь их не убивали (хотя один раз всё же пытались – так, под горячую руку).

* * *

Вспомнилось, когда жили в Одессе, дружил он с огромного роста парнем. Звали его Семён, работал он на мясобойне. Вопреки расхожему мнению, пил он водку ничуть не меньше, чем остальные рабочие – русские, украинцы. На мясобойне пили водку все, даже татары. У Сёмы был друг, Никита. Добродушный увалень, тугодум. И незадолго до погрома предложил он Семёну, чтобы тот с семьёй перебрался к нему, пока не закончится смута. Семён семью к нему отправил, а сам остался дома – стеречь добро. Добра он не нажил, но не хотел в своём доме посторонних.
А перед самым началом погрома к нему пришёл Никита. Выпили они – немного, для смелости: не туши рубить. И когда черносотенцы пришли к дому Семёна, вышли оба друга на крыльцо с огромными топорами в руках и встали – плечом к плечу. Среди черносотенцев был брат Никиты, Николай. И стал он стыдить брата: мол, с кем связался, разве мы мало от них, жидов, терпели, да неужели ты на брата руку поднимешь. Постояли, побранились, да и ушли ни с чем – побоялись под топоры лезть, с бабами да стариками справиться было легче, да и веселее. А вечером того же дня зарезал пьяный Николай своего брата Никиту – дружки подначивали: разберись, мол, что это за брат, он тебя на жида променял. А наутро, поняв, что сделал, Николай повесился.

* * *
У Хацкеля с женой было семнадцать детей; не все, конеч-но, выжили (старик сейчас, пожалуй, и не вспомнил бы, как звали умерших – в основном, от болезней, которые в их местечке некому было лечить). Дети были хорошими, трудолюбивыми. Исаак стал раввином и жил сейчас в Палестине. Он учился на раввина в Вильно и там принял новую фамилию – теперь он Виленский. Изя – инженер, сейчас он вместе со своим заводом был где-то на Урале. Ефим ещё до революции стал уважаемым человеком – у него были свои дома на Московской улице в Минске. Вскоре после революции, когда уже всё стало ясно, уехал в Америку. Было от него одно письмо, писал, что дела идут на лад, собирается переехать в Аргентину. Там у него, писал, будет своё дело. Любимчик Гирш стал доктором – сейчас он на фронте.
Две дочери – Анна и Ева были сейчас рядом с ним, и это его пугало больше, чем то, что Гирш под пулями и снарядами спасал раненых бойцов. Что ждёт дочерей? Хорошо, что жена Хая не дожила до этого дня - она умерла бы от горя, а не от рака.

* * *
Старик вспомнил, как получал советский паспорт. Начальником паспортного стола был бывший «революционный матрос», ходивший на службу в бушлате, перевитом пулемётными лентами. В лентах не было патронов, их заменяли папиросы. Заполняя анкету, Хацкель написал в графе национальность – «бывший иудей». Матрос, наткнувшись на эти слова, сказал: «Не понято». И переправил «иудея» на «индея». Старик спросил, что такое «индей». Матрос стал уточнять, что такое «иудей». «Ну, это то же, что еврей», – решив не углубляться в суть, ответил Хацкель. Матрос, подумав, написал после слов «бывший иудей» «и настоящий дурак», а в паспорте написал – «еврей». Так Хацкель, крестившийся в своё время во имя избежания жизненных про-блем, вновь стал «евреем».
Причины, побудившие его креститься, были просты, но с посторонними о них не говорилось. Дело в том, что в 1914 году, когда началась война, на фронт из их Карпиловки должны были пойти шесть белорусов и два еврея (такой был порядок при про-клятом царизме). Поскольку в деревне было две еврейские се-мьи, но сыновья были только у Хацкеля, он решил их уберечь от армии. Помещица не хотела терять Хацкеля – он был прекрас-ным кузнецом, но понимала его и отпустила. Хацкель, крещённый под именем Харитон, вместе с семьёй уехал в Минск.
Жена Хая стала Раей, а для людей малознакомых – Раисой Васильевной (отца её звали Велвелом).
Гирш, ставший Григорием, уехал в Москву и поступил в Московский медицинский институт.
Интересно, что рабочие называли Изю Игорем Харитоно-вичем и думали, что так и есть на самом деле.
После «возвращения» еврейства все вернули себе преж-ние имена, но оставили благоприобретённую фамилию – Карпи-ловы, данную по названию брошенной родины, прежняя – Левины – канула в Лету…

* * *
Когда Гирш учился в Москве, его однокурсником и другом был Ханан, родные которого также жили в Минске. Однажды, на каникулах, когда оба были в Минске, Ханан познакомил Гирша со своей сестрой, Рахилью. Идейные расхождения – Рахиль была эсеркой – не помешали Гиршу влюбиться в неё.
Рахиль привозила подпольную литературу на явочные квартиры. Но вот беда – она совершенно не умела водить за нос сыщиков и после того, как сгружала литературу, в квартире неизменно появлялись жандармы с обыском. Был период, её даже стали подозревать свои – полиция появлялась в явочных квартирах каждый раз после её визита, а саму Рахиль не трогали. А зачем её было трогать? Кто бы ещё проявлял подобное легкомыслие, совершенно не следя за тем, есть «хвост» или нет?
Позже единомышленники Рахили использовали её «спо-собность» регулярно приводить за собой шпиков. То есть Рахиль была убеждена, что возит литературу: брошюры, газеты и т. д. На самом деле, под тоненьким слоем газет была мина с часовым механизмом. Когда Рахиль уходила, а в квартире появлялись полицейские, мина взрывалась. Один раз Рахиль не успела далеко отойти от дома, а заряд был очень мощным, и Рахиль получила небольшую контузию.
Вскоре она перешла на заграничную работу и оказалась в Турции. Через какое-то время она упала в пропасть – не смогла разминуться на горной дороге со встречной повозкой. Пропасть была не слишком глубока, на дне её росла высокая трава, и Рахиль упала в неё, не получив ни единого ушиба. Но сверху свалилась лошадь…
Итогом этого происшествия оказалась сломанная нога, которая затем неправильно срослась, и Рахиль на всю жизнь осталась хромой. Как знать, может, в этом и было её счастье? Гирш уверенно констатировал, что на этом революционную «карьеру» можно считать законченной и можно переходить к более спокойной семейной жизни. Рахиль не сочла нужным возражать. Специальности у неё не было, когда-то она окончила гимназию и фельдшерские курсы, этих знаний было достаточно, чтобы лечить собственных детей, периодически застревавших в разных детских болезнях – особенно этим отличался младший сын.
«И жили они долго и счастливо», и только в редкие минуты раздражения Гирш называл жену «Фанни», намекая на её «боевое» революционное прошлое.

* * *
Несмотря на почтенный возраст, у Хацкеля не было пра-внуков. А внуков было много, и он стал их вспоминать. И сразу вспомнил забавный случай. У Гирша был сын Саша. В 27-м году ему было десять лет, он отдыхал летом в деревне. И ему сказали, что скоро у него будет братик или сестричка. Саша понял, что в такой ответственный момент он не может оставаться в стороне от грядущих событий, и отправил в город телеграмму: «Если родится сын, назовите кретина Витей». До родов было ещё далековато, сын родился только в декабре, но Сашину просьбу выполнили.
А сейчас Сашенька был в Ленинграде и, судя по слухам, дела там плоховаты. Саша – талантливый мальчик, играет на мандолине и скрипке, закончил ВУЗ, учился то ли на физика, то ли на математика – Хацкель не помнил, но что-то связано с наукой. Прекрасно рисовал и делал иллюстрации к книге Гирша о разных страшных заболеваниях в носу – Гирш был отоларингологом, профессором. Когда-то Гирш работал в Минске, заведовал кафедрой в мединституте, но потом самый главный чекист Белоруссии посоветовал ему уехать из столицы; многих коллег Гирша уже забрали – никто из них не вернулся, и Гирш с семьёй переехал в Витебск.
Кстати, когда-то Хацкель спрашивал у Гирша, что за странная фамилия у главного чекиста республики – вроде не белорусская? Гирш ответил, что он из Грузии и настоящая его фамилия другая, но для удобства произношения в Белоруссии он её изменил. Удивительно, как много причин у людей для изменения настоящей фамилии. Из всей родни только Ефим оставил прежнюю – Левин, в Америке на это никто не обратит внимания.
Хацкель вспоминал эту историю с Гиршем и удивлялся больше всего тому, что началось-то всё с ерунды. Ещё во время учёбы в Москве Гирш посещал подпольный марксистский кружок, потом вступил в РСДРП. Во время какого-то партийного диспута – то ли до революции, то ли сразу после – какая-то революционерка, которую звали не по фамилии, а по кличке – «Землячка», назвала Гирша «толстовцем» в пылу полемики. Ну, назвала и назвала, кого это могло тогда волновать?
Почти через 20 лет после этого диспута кто-то из партийного начальства вспомнил слова Землячки и решил, что Гирш недостоин партбилета. Его «вычистили», как тогда говорилось, «с испытательным сроком» на год – решили посмотреть, как он себя будет вести.
А как он себя мог вести – так же, как и прежде: читал лек-ции студентам, делал операции, занимался научной работой, писал книги. Через год его вызвали в райком и сказали, что он «хороший коммунист» и партия решила восстановить его в своих рядах.
Что творилось в его голове тогда – так и не смог он объяснить потом родным своё поведение… Гирш сказал райкомовскому начальству: «Партия прожила без меня, я проживу без партии» и, не взяв партийного билета, лежавшего на столе, вышел из кабинета на глазах у оцепеневшего от изумления руководства. И поехал домой – готовиться к аресту. Дома наготове стоял чемоданчик с сухарями и двумя сменами белья.
За ним действительно быстро приехали, но не арестовывать, а, попросив взять с собой инструменты, отвезли домой к главному чекисту республики, который ждал его, раскрыв рот – в буквальном смысле слова. Дело в том, что за обедом он подавился рыбьей костью. Его родня обзванивала всю профессуру, но как только именитые врачи узнавали, в чём дело, сразу же отказывались под разными предлогами оказать помощь – ссылались на болезнь, на давнее отсутствие практики, на перепой накануне. Гиршу звонили, но он был в райкоме, и тогда за ним приехали домой. Приехав к чекисту, он вымыл руки, подошёл к нему, едва дышащему, и мгновенно вытащил кость. Его отвезли домой.
А через час в дверь позвонили: на пороге стоял спасённый им чекист. Он прошёл в кабинет Гирша, поставил на стол две бутылки водки. Гирш пить отказался, он вообще никогда не прикасался к спиртному. Чекист выпил обе бутылки, не закусывая, и объяснил Гиршу, что тот был на волосок от гибели и спасла его рыбья кость в высокопоставленном горле. «Но я не вечен, а тебе сейчас надо исчезнуть из Минска, если не хочешь исчезнуть навсегда», – сказал он.

* * *
Витя с мамой Рахилью – в эвакуации в Челябинске. Там, по крайней мере, не падают бомбы, и гетто нет. Витя ещё совсем маленький, чтобы понять, кем он станет – но тянется к театру, это хорошо, может быть станет, как Михоэлс. В семье нужны не только врачи и инженеры.
Брат и отец Рахили погибли ещё до того, как евреев загнали в гетто. Старый друг Хацкеля Исай видел, как застрелили брата Рахили возле Красного костёла. А смерть Натана, отца Рахили, Хацкель видел собственными глазами. Было это в Александровском сквере, в центре которого стоит фонтан с мальчиком и лебедем. Старика вначале закопали по шею в землю и отрезали бороду, а потом приехал немец на лошади. Лошадь долго гарцевала вокруг закопанного человека, не понимая, чего от неё хотят люди. А потом размозжила голову Натана копытом. Хацкель будто прирос к земле, хотя надо было как можно скорее убираться отсюда – у него тоже была борода, а в отношении его национальности ни у кого не могло быть сомнений, но он стоял, его била дрожь…
Как сказать об этом Рахили, когда кончится война? И ста-рик с усталостью подумал, что ему до конца войны, скорей всего, не дожить и Рахили о смерти отца и брата расскажет кто-то другой.

* * *
Оторвавшись от воспоминаний о внуках, Хацкель задумался о предвоенной жизни, которая казалась в сравнении с сегодняшним кошмаром безоблачной, хотя никогда такой не была. И тогда было много страха – но другого, более непонятного и оттого не менее, а более тяжёлого, давящего. Сейчас всё понятно: война, есть враги – вот они, сытые, довольные, словно на курорте; есть мы – жители этих мест, которым недолго уже осталось ходить по своей земле. А тогда, до войны, стали исчезать друзья. О каких-то прямо говорили или писали в газетах – враги, хотя Хацкель твёрдо знал, что они честные люди. О ком-то ничего не говорили, и они просто исчезали, будто их и не было никогда.
Чуть не исчез Гирш, но – повезло, он уберёгся, хотя и ли-шился хорошей работы в Минске. Ничего, он и в Витебске про-явил себя – врач везде врач.
Брату Хацкеля, Боруху, повезло меньше, он в лагере. Но, по крайней мере, не в гетто и не в немецком лагере. И, может быть, он ещё вернётся домой.
А после войны, думалось Хацкелю, всё будет иначе. Люди уже сейчас видят многое иначе, а после войны они окончательно прозреют и даже – возможно! – перестанут видеть в евреях врагов всего народа вообще и себя в частности.
Хая говаривала: «Ой, Хацкель, когда же ты поумнеешь?». Действительно, ему казалось, что мир прекрасен; люди, его окружавшие, чудесны все до единого, но чего-то недопонимают, и оттого мир не до конца совершенен. Но сейчас бы Хая с ним согласилась – как только кончится война, мир изменится, он просто не может не измениться. Конечно, хорошо бы ещё поменять кое-кого из власти, но после войны и на самом верху поймут, что прежние чиновники никак не годятся – они уже сейчас показали, что не могут руководить. Правда, Борух, который всегда был циником, часто говорил, что рыба гниёт с головы. Наверное, его потому и посадили, что он слишком много болтал. И не всегда его слушателями были близкие люди. А ведь Хацкель часто говорил брату, что надо быть осторожным в словах, не все понимают тебя правильно.
Племянник Яша тоже в лагере. Он был журналистом, ра-ботал на радио. Было это совсем недавно, меньше года тому назад, весной 41-го. Шло профсоюзное собрание, в президиуме сидели редактор Столин и представительница городских профсоюзов – Родина. Обычная фамилия, наверное, муж или отец – Родин. Яша часто любил играть словами и тут тоже не удержался. Негромко, вполголоса он сказал: «За Родину, за Столина». Ночью его забрали. Друг Яши, работавший с ним, сказал, что в редакции знают того человека, который донёс на Яшу. Да тот и не скрывал своего «авторства», объясняя свои действия тем, что если бы он не сообщил в органы о Яшиной фразе, то той же ночью был бы в тюрьме – «за недоносительство».
Яша получил 10 лет «без права переписки». Зачем лишать людей возможности писать друг другу письма? Боятся, что они напишут что-то лишнее? Что-то настораживает в этом приговоре… Перед войной из лагеря вернулся один из соседей, правда, уголовник. Так он сказал, что не встречал в зоне людей с таким приговором – ни среди уголовников, ни среди политических. Может, Яшу держат в какой-то особой зоне.
Мирра, сестра Хацкеля, жила в Западной Белоруссии. Какое-то время переписывались, но потом иметь родственников за рубежом стало небезопасно, и Хацкель перестал отвечать на Миррины письма. Она изредка писала, удивляясь, что брат не отвечает на письма, а затем перестала – может, ей сказали, что переписка навредит брату. Какое-то время сестра сидела в польской тюрьме, потом бежала. Долго скрывалась в подполье, почти до прихода в Западную Белоруссию советских войск.
После 39-го они встретились ненадолго. Мирра и её муж были активными коммунистами, состояли в компартии Западной Белоруссии и первое время, оказавшись волею судьбы и Красной Армии в Советской Белоруссии, Миррочка восторгалась и рукоплескала. Потом она стала удивляться и чрезмерным аплодисментам, и тому обличительному пафосу, с которым большинство «благословляло» вчерашних друзей, коллег и родственников на верную смерть. Она спрашивала Хацкеля, как он объясняет всё происходящее – ей, видно, казалось, что старший брат, как мудрый ребе, сможет внести ясность. Что мог он ей сказать? Только посоветовать вести себя осмотрительнее…
Мирра забыла, где находится, и её тонкий голосок бес-страшно звучал на многочисленных собраниях в защиту невиновных. Долго это продолжаться не могло. Вскоре Мирру забрали. Её муж ходил полумёртвой тенью по городу, его все сторонились и при встрече делали вид, будто не знакомы. Через два месяца после ареста Мирры он выбросился из окна.

* * *
… Хорошо бы Аню и Еву переправить отсюда подальше, но куда? Говорят, на Могилёвском направлении действуют партизанские отряды и среди них даже есть еврейский. Люди судачат, будто евреев в обычные отряды не берут и будто вышел об этом приказ самого главного партизанского командира. Верить в это не хотелось, но и еврейский отряд не от хорошей жизни появился. Уж сейчас хоть, перед лицом общей беды, могли бы нас не разделять. Тем более здесь, в Белоруссии, мы все жили мирно и сообща. Брат Борух жил до революции под Ивье, так он говорил, что если у соседа-татарина горе, никто во всём местечке не праздновал, а если у соседа-еврея свадьба, то на ней гуляли все – и татары, и поляки, и русские.
У писателя Исаака Бабеля есть рассказ, так там главный герой говорит про то, что лучше бы бог поселил евреев в Швейцарии, где горы, озёра и сплошные французы. Это Бабель написал, чтобы вышло посмешнее; евреям везде плохо, их нигде не любят, да и они сами порой себя не любят и стараются лишний раз не говорить о том, что они – евреи.
А теперь их и вовсе решили со свету сжить и если Красная Армия будет продолжать отступать, возможно, их действительно всех уничтожат. Ну, не всех, где-то евреи останутся – в Америке, Палестине, Китае, но большинство убьют. А те, кто останется, не должны высовываться, чтобы кому-то следующему не пришла в голову идея, что без евреев жизнь будет лучше.
Гитлер не одинок в своих идеях, совсем не одинок. И если подумать хорошенько, то и советская власть не в восторге от евреев, это давно стало ясно.
Бывший сосед, Абраша Иоффе, частенько говаривал: «Знаешь, Хацкель, за что нас не любит мелиха? За то, что в Ле-нина стреляла Каплан. А знаешь ли ты, за что нас не любят враги мелихи? За то, что она промахнулась». Абраша часто говорил то, что даже слушать было страшно. Но он был одинок и стар; Хацкель уже тоже не мальчик, но у него большая семья.
Хацкель всё понимал, но бывали минуты, когда он терял душевное равновесие. Он закипал от злости, когда соседи гово-рили о проворовавшемся герое газетного фельетона: «Ну, с ним всё ясно! Он же из этих…». И якобы стыдливо уводили глаза в сторону от Хацкеля. «Что! Вы! Имеете! В виду!» – кричал он, чувствуя, как стискивает голову железным обручем. Он словно тонул в куче навоза, беспомощно барахтаясь, не находя нужных слов, подходящих аргументов и задыхаясь от бешенства. Соседи понимающе улыбались…
А потом он приходил к Абраше – отдышаться, поделиться наболевшим. Абраша ласково говорил: «Мишугинер, ты надор-вёшься, будь ироничнее. Зачем ты хочешь лишить гоя радости превосходства над тобой? Ведь на самом деле и он понимает, что для этой радости у него нет никаких оснований. Прости ему эту слабость… А если ты постоянно будешь напоминать ему о его убожестве, то в один прекрасный – для него! – день гой с наслаждением зарубит тебя. Вспомни Одессу!».
Хацкель понимал, что Абраша прав, но ерепенился, гово-рил о справедливости, о чувстве долга, о защите несправедливо обиженных… «Да, да, да! Ты, конечно, прав! Но забудь о правде, вспомни о милосердии, оно выше справедливости, не меряй на свой аршин окружающих, они не простят тебе этого. Никто из них всё равно не поймёт твой праведный гнев, для этого понимания им надо побывать в твоей шкуре. Не мечите бисер, да не судимы будете!», – увещевал Абраша.

* * *
… Да, вряд ли Красная Армия будет торопиться ради того, чтобы Хацкеля и его родных не расстреляли в этом проклятом гетто. Конечно, всем сейчас плохо и стреляют не только в евреев. Но только в евреев стреляют потому, что они евреи.

* * *
В 37-м Абраше было 97 лет, но на это не посмотрела со-ветская власть, и Абраша исчез – будто его и не было. Соседи говорили, что он оказался японским шпионом. Наверное, потому, что любил японскую живопись и дома у него были две небольшие картинки с иероглифами по бокам. Абраша говорил, что они очень старые и очень ценные – после обыска они исчезли. Через два месяца после того, как Абрашу забрали, в его комнате поселился угрюмый лейтенант госбезопасности – может, оттого, что ему нужна была комната, Абраша и оказался шпионом?

* * *
Яша, Борух и Абраша Иоффе часто говорили лишнее. Но были люди, которые не говорили ничего лишнего, а их тоже забрали. Видно, дело не только в длинном языке.
Сашенька, приехав как-то на каникулы в Минск, рассказы-вал странные вещи - оказывается, в Ленинграде есть целая сис-тема, по которой совершаются аресты: сначала забирают поля-ков, затем – латышей (странно, вроде латыши раньше охраняли Ленина, а теперь они враги; Саша сказал загадочную фразу: «Именно поэтому»).
А ещё в Ленинграде арестовывают по буквам. Допустим, две недели арестовывают людей, чьи фамилии начинаются с буквы «А», а потом будут брать букву «Б».
Это не укладывается в голове. Получается, что власть знает, что эти люди никакие не враги, а делает из арестов нечто вроде п л а н а, да ещё стремится всячески этот план перевы-полнить? Может, этот ужас творится только в Ленинграде?
Друга Гирша, ленинградского профессора Гинтавта, рас-стреляли в 38-м. А в 39-м, чувствуя, что НКВД подбирается (по буквам) всё ближе, старый знакомый Гирша, родственник компо-зитора Танеева, заменил в своей фамилии две буквы, став Тореевым, и уехал с семьёй в какую-то глухую деревню на Вологодчине. Его маленькие дети, когда вырастут, могут и не узнать, из какого рода происходят.

* * *
Странно устроена жизнь. До войны Изя говорил, что на их заводе работает иностранный специалист, немецкий инженер – помогает устанавливать оборудование. А потом этот инженер оставил дома циркуль, надел шинель и стал разгуливать с автоматом где-нибудь неподалёку или сел за штурвал самолёта и сбрасывает бомбы на города, заводы которых помогал строить. Правда, может, всё и не так и инженер стал антифашистом и сидит в концлагере или валяется, расстрелянный, в яме? К Ане недавно подошёл немец – хорошо говорит по-русски, и они больше часа говорили о Чехове. Такой не будет радостно гоготать, разбивая черепа детей прикладом автомата, но, если прикажут, расстреляет и Аню, и Еву, и Хацкеля. Или его застрелит Ося, сын Боруха, и не будет знать, что Курт беседовал с Анечкой о Чехове. А может, – всё может быть, с надеждой подумал Хацкель, – Курт поможет дочкам выбраться из этого ада.

* * *
…Возле скамейки остановился немец и улыбнулся. «Какое у него хорошее, открытое, простое лицо. Наверное, бывший рабочий или крестьянин. Зачем такому война? Работал бы на заводе или на ферме, по вечерам пил пиво с друзьями, по ночам любил свою добрую и работящую жену и было бы у них много ребятишек», – успел подумать Хацкель.
Женщины, готовившие обед, услышали, как внизу коротко и сухо протарахтел автомат. Кинулись к окну и увидели старика, лежащего у скамейки, и уходящего солдата, весело что-то насвистывающего.