Художник Николай Смирнов, его жизнь, картины-обманки и красота Боливии
Предлагаю прочитать очень интересное интервью из журнала "Семья и школа" 1991 с художником Николаем Смирновым.
Он рассказывает и о себе, и о том, что происходит в сфере Культуры в России.
Лия Осипова: Было ли ваше детство счастливым?
Николай Смирнов: Задавать такой вопрос людям моего возраста, я бы сказал, не корректно. Мой отец был военным, его арестовали и расстреляли в 1939-м, мать тоже арестовали, меня, шестимесячного, больного дизентерией, как ни умоляли родственники, увезли в детский дом для детей заключенных — умирать. Но я не умер. Бабушка меня разыскала и взяла к себе, я рос в бабушкином доме, по счастливой случайности судьбы мать выпустили через полтора года. Но эти полтора года она не забывала всю жизнь.
А если вернуться к моему детству, оно было счастливым только в одном: никаких иллюзий относительно «светлого будущего» у меня не было, лапши на уши мне никто не вешал, я знал все. Я помню, в день смерти Сталина мать вошла в комнату, стала у шкафа, перекрестилась и сказала: «Слава Богу, эта сволочь подохла».
Когда на кухнях ругают власть, а на работе этой власти беспрекословно повинуются, ложь становится образом жизни, двоедушие убивает волю, талант... Это большое счастье, что ложь не перекорежила меня.
Л. О.: Родные знакомили вас в детстве с искусством?
Н. С.: Родные думали о том, как выжить. Вся оленинская родня перебывала в лагерях... Жили мы в коммуналке, и комната была похожа на свалку. А по нынешним понятиям — музей. Музей этот постепенно таял, барахло продавали, чтобы прокормиться.
Когда-то бабушка занимала большую квартиру на углу Арбата и Калошина переулка, в бельэтаже дома, где теперь разместилось Министерство культуры. Потолки в шесть метров — большая концертная зала. Квартира эта превратилась в коммуналку...
Л. О.: В вашей памяти остались какие-нибудь любимые вещи, картины?
Н. С.: Нет, не осталось. Мы ели и спали на антикварной мебели, обедали из тарелок, за которые сейчас коллекционеры заплатили бы бешеные деньги. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из взрослых обращал мое внимание на ценность или красоту вещей. Не до этого было. К вещам относились без трепета, как к чему-то необходимому, и расставались с ними легко. Только благодаря им и не умерли с голода...
Но в доме было много книг, старинных гравюр, и они исчезали медленней. Я рано прочитал «Жизнеописания» Вазари, мог отличить Филиппо Липпи от Луки Синьорелли. Писал маслом пейзажи, подражая мастерам Возрождения.
Л. О.: Тем не менее художником вы стали только к сорока годам, так и не получив специального художественного образования?
Н. С.: К великому счастью, меня не приняли в художественную школу. А произошло это потому, что на экзаменах дали тему «Пионерское лето». А я в пионерлагере никогда не бывал. Провалился с треском. Рыдал, потом многие годы кисть в руки не мог взять. И поступил в МГУ на искусствоведческое отделение. После окончания работал в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, когда еще там Виппер был, потом в издательстве «Изобразительное искусство» был автором и составителем многих альбомов — по Эрмитажу, Историческому музею, по постимпрессионистам, по Ван Гогу...
Л. О.: Вы знали запасники всех музеев, которые многие годы были доступны столь немногим, были вхожи к коллекционерам, изучали частные собрания — наверное, именно тогда заразились той страстью к предметам искусства, без которой ваша живопись немыслима?
Н. С.: Наши запасники!.. Я не могу говорить об этом спокойно... Существовавший когда-то Музей мебели не пропал, как представляют некоторые, он в фондах
Исторического музея, там же хранится 10 тысяч русских портретов всех времен, начиная с парсун, — все это пропадает в безвестности, никогда не выставляется.
Я уж не говорю о коллекциях фарфора, стекла — все это под спудом. А запасники провинциальных музеев, очень часто не имеющие условий для хранения, —как мучительно видеть гибель прекрасных вещей!..
Да, когда приходишь в музей не как посетитель, когда ты можешь взять картину в руки, можешь остаться с ней наедине — совсем другое восприятие, другое отношение. Хочется сказать «доверительный контакт», но уж слово больно заезженное...
Но не становилось легче. Когда начальство тебе говорит: «Что вы нам все время подсовываете эти физиономии аристократов» или резюмирует: «Народу это не нужно»... И наплевать им на твое образование, на твое понимание, на твой талант. Они прекрасно обойдутся без тебя...
Л. О.: А как получилось, что вы стали художником?
Н. С.: А вот так и получилось: понял, что служить больше не смогу. А тут и случай подоспел. Поехал с семьей и своим другом в Кусково, загляделся там на тепловские «обманки» — помните, нарисовано несколько предметов, самых простых, и муха сидит, хочется муху отогнать. Очень захотелось сделать, так, ради развлечения, что-то в этом духе. Написал маслом. Приятель похвалил, я даже удивился, стал писать другую вещь. Мне говорят: «Ты же художник!» Вот и освобождение!
Читать далее...
