Опутанный полуденным томленьем,
закроет ставни, завернется в шторы,
в тисках неостывающей мигрени,
задремлет, раскален, прибрежный город.
Страницы площадей бледны от зноя,
пришиты на живую ниткой улиц
друг к другу. Прорастают в них грозою
сны влажные о море, запах устриц.
Тяжелою волной осядут стены,
стирая шум ненужной канители.
Взмывая перламутровою пеной,
мелькнут прозрачных парусников тени.
Пригрезится сирокко, гнущий крылья
упрямых чаек. Разольются реки,
с собою увлекая без усилья
обломки каменных мешков навеки
из тесноты постылого задворья,
из памяти, увязнувшей в узоре
кирпичного, заемного покоя...
А город спит и видит сны о море.

***

Становятся меж нами глубоки
все воды, глухо вырастают горы,
когда ты на меня глядишь с укором.
Как мы тогда безбрежно далеки -
от друга - друг, от нежности - упрямство,
от ветренности юной - постоянство,
от совершенства разума - желанья,
и, прерывая взгляд, взметаю длань я,
прикрыв глаза, стараясь гнев прогнать,
прощая ран глубокие порезы.
Я снова таю, я - не из железа.
Но брось, котяра, занавеску драть!

***

Заболеешь ангиной стихов
и в бреду ускользнешь, засыпая,
птичье слово губами лаская,
в полу-явь, полу-тень полу-снов.
Попытаешься спеть - не сказать,
лихорадкой терзаем прекрасной,
то, что здравым словам не подвластно,
и о чем невозможно молчать.
Сладкий яд пригубив, навсегда
позабудешь облатки спасенья -
соблазняет, суля воскрешенье,
строк певучих хмельная вода.
Исцеленья тебе не видать -
знай, меняй на монету увечность
и закидывай, звонкую, в вечность,
с тайной мыслью – однажды попасть.

Не оставляй меня. Пусть не сейчас
раздваиваться гулко время станет.
Пусть длится то, что было между нами,
что, возникая, прочило каркас
за-облачно построенного дома,
где плотью стало то, что невесомо
рождалось диалогом наших глаз,
теряя собственную первозданность,
«ты- значит-я» – легко приняв за данность
и эту веру сохраняя в нас.
Пока ты помнишь все, пока не гостья
я в снах твоих, и не – собаке – кости -
звонки твои мне объявляют час
в моем – уже – безвременном жилище,
пока моя любовь с улыбкой нищей
не клянчит крох… оставь меня сейчас.

***

И длится день. Он пеленою лет
подернут, словно патиною – бронза.
Как менестрель – изысканный сонет,
ты город мне дарил. Так дарят розы.

Его я примеряла, как венок,
как перед балом – новенькое платье.
Нас влек к себе шансона говорок,
бульвар Распай распахивал объятья.

Губной гармоники несмелый звук,
настоянный на запахе вербены,
плутая, вел нас, открывая вдруг
ажурный мост и влажный отблеск Сены.

Небесных полифоний дирижер
вплетал пропорций каменные гаммы
в тысячелетний, онемевший хор
гаргулий с ангелами на фасадах храмов.

Густел, темнея, витражей ликер,
мы весело, безоблачно пьянели.
Кружилось у подножья Сакре-Кёр
цветное блюдо звонкой карусели.

Амур французский доставал стрелу,
разил без промаха, вспорхнув синицей.
Земного шара юркую юлу
раскручивала Эйфелева спица…

Ты, как стихи, дарил мне свой Париж,
мерцающий литым стеклом соборов.
А он нам простирал ладони крыш
и мне дарил тебя, как дарят город.


***

"Я ехала домой, я думала о Вас…"
Романс Марии Пуаре




Как падал снег! Я ехала домой.
Первопрестольная вовсю шумела,
распоряжаясь нервно-неумело
дорожной, бесприютною толпой.
Вертушки равнодушно раскрутив,
в «зеленый коридор» толкала спины,
насвистывала в электричке длинной
старинного романса лейтмотив.
Я ехала домой, и снова снег
меня касался пальцами слепого.
Он вспоминал, как вспоминают слово,
казалось, позабытое навек,
и, наконец, вздыхая, узнавал,
и на моих ресницах, тая, плакал,
кружил у ног приблудною собакой,
которую никто не потерял.
Сиял с деревьев грудой эполет,
роскошным мехом устилал дороги,
пятиэтажки превращал в чертоги,
и примерял мой новенький берет.
Он назначал меня своим послом,
с вельможного плеча дарил полнеба.
Как падал снег… Моим не стал твой дом.
А мой твоим – как будто даже не был.

***


Здесь хлеб - как в детстве, молоко вкусней,
прозрачней звуки, тишина - немее,
здесь солнца диск воздушным детским змеем
натягивает ниточки теней.

А журавли, вставая на крыло,
так гулко, будто рядышком, полощут,
и листьев акварель, вздыхая, роща
меняет на бесстрастное перо.

Небес глубоких млечная река
в земной реке отыщет отраженье,
глядясь в нее до звездного круженья,
летучие лаская облака.

Здесь яблочного Спаса благодать
душистыми боками сладко дышит,
и запахом разбуженные мыши
на промысел ночной крадутся в кладь.

Здесь каждый домовенок - домовит,
варенья варятся, как варят зелье.
Здесь бисером рассыпанным дождит
у бабы-Осени, порвавшись, ожерелье.

***

В той стране, где ходики, трудясь,
делят час заботливо и мудро,
не будильник объявляет утро,
а петух - задира, рыжий князь.

Пироги с черемухой в печи,
золотистый мед и чай с душицей.
Бабушка с ухватом суетится,
внуки в доме – все на стол мечи!

Мы с аби-кой* за водой пойдем,
и в зеркальной глубине колодца
небо светлым эхом отзовется,
залопочет пойманным дождем.

Обольюсь от шеи и до пят, -
ледяную воду, жмурясь, пью я,
пьет цыпленок, разбивая клювом
радугу и радужных цыплят.

Терпкого кумыса аромат,
бархатная холка жеребенка.
Он кричит заливисто и звонко,
вольной жизни вместе с нами рад.

Ночь. Аби напоит молоком,
бусины на четках переложит.
Спать на печку теплую уложит,
оренбургским подоткнув платком.

Кочергою пошуршит в золе,
сказку вспомнит, страшную немножко,
осторожно покошусь в окошко -
не идет лохматый Шурале**?

Бабушкина смуглая рука,
профиль – неглубокая пиала,
«йорегим»*** – тихонько напевала,
и, качаясь, плыли облака.

Сон качает печку, старый дом,
на подушку лунный свет струится…
Детство мне давно уже не снится,
спрятано у жизни под крылом.

И, оставшись молодым, мой дед
машет с фотокарточки военной,
на стене бревенчатой, нетленной.
В той стране, которой больше нет.


***


И длится день. Он пеленою лет
подернут, словно патиною – бронза.
Как менестрель – изысканный сонет,
ты город мне дарил. Так дарят розы.

Его я примеряла, как венок,
как перед балом – новенькое платье.
Нас влек к себе шансона говорок,
бульвар Распай распахивал объятья.

Губной гармоники несмелый звук,
настоянный на запахе вербены,
плутая, вел нас, открывая вдруг
ажурный мост и влажный отблеск Сены.

Небесных полифоний дирижер
вплетал пропорций каменные гаммы
в тысячелетний, онемевший хор
гаргулий с ангелами на фасадах храмов.

Густел, темнея, витражей ликер,
мы весело, безоблачно пьянели.
Кружилось у подножья Сакре-Кёр
цветное блюдо звонкой карусели.

Амур французский доставал стрелу,
разил без промаха, вспорхнув синицей.
Земного шара юркую юлу
раскручивала Эйфелева спица…

Ты, как стихи, дарил мне свой Париж,
мерцающий литым стеклом соборов.
А он нам простирал ладони крыш
и мне дарил тебя, как дарят город.

***

Зовет палитра дрожью ожиданья.
Штрихом, полупрозрачный, как скелет,
набросок - отголосок мирозданья
на холст нарежет карандаш-стилет.
Мольберт плечо подставит, худ и долог.
Дневному Свету – Аве и поклон!
Касаясь устьев драгоценных створок,
развеешь красок влажный, терпкий сон.
И, разрушая радуги невинность,
ее мешаешь с воздухом, водой,
теряя-находя первопричинность -
владеешь ею ты? Oна - тобой?
Пусть сладкое мучение- нелепо,
но, любопытна, к скважине окна
Вселенная прикладывает небо,
участия и милости полна,
когда ты, светел, в нимбе озаренья,
создатель и создание - одно,
заносишь кисть в день первый сотворенья -
немножко Бог - над чистым полотном.

***

Уродец элегантный, золотой,
Гортани продолжением змеится.
И вскрикнула, заполошила птица,
И стихла перед новою грозой.

Толчками губ, потугами дыша,
Рвалась душа сквозь тело саксофона,
Стеная, расставалась с тесным лоном,
И - родилась под своды не спеша.

И - поплыла, тягучею волной
меня обвив до нежной сладкой боли.
Ее пила, как воду после соли,
Не чуя вкус, а только лишь покой.

Простив назойливую смуту дня,
в прозрачность звуков зримо погружаясь,
я открывала, перевоплощаясь,
иную, настоящую, меня.

И верилось мне в истину одну,
Что все пройдет, что будет все иначе,
И улыбнется весело удача,
Прильнув мордашкой детскою к окну.

***

Ты говоришь мне, словно невзначай,
мол, уезжаешь (Так случилось, милый).
Что голову весна тебе вскружила,
про время что-то - лучшего врача.

Я усмехнусь и снова закурю.
Мне проводить? Ведь не чужие люди.
Конечно, мы ошибку позабудем.
И я тебя – за все благодарю.

Я рассмешу тебя в который раз,
и ямка на щеке мне улыбнется,
так, отражаясь, на закате солнце
сверкнет в окне напротив,- не для нас.

Толпа вокзала слепо породнит
твои запястья и мои ладони.
Пусть Кто-то, наверху, всё остановит,
пусть будет бесконечным этот миг.

Да, ты права, я просто - баламут.
Да, не прожить, всю жизнь шута играя.
Да, ты права, права… Слова текут,
как кровь из раны, - не переставая.

***

Ты говоришь мне, словно невзначай,
мол, уезжаешь (Так случилось, милый).
Что голову весна тебе вскружила,
про время что-то - лучшего врача.

Я усмехнусь и снова закурю.
Мне проводить? Ведь не чужие люди.
Конечно, мы ошибку позабудем.
И я тебя – за все благодарю.

Я рассмешу тебя в который раз,
и ямка на щеке мне улыбнется,
так, отражаясь, на закате солнце
сверкнет в окне напротив,- не для нас.

Толпа вокзала слепо породнит
твои запястья и мои ладони.
Пусть Кто-то, наверху, всё остановит,
пусть будет бесконечным этот миг.

Да, ты права, я просто - баламут.
Да, не прожить, всю жизнь шута играя.
Да, ты права, права… Слова текут,
как кровь из раны, - не переставая.

***

А фиолетовое небо лета,
грозою рвясь в июле переспелом,
желаньем ослепляя неумелым,
растрачивало силы без ответа.

А гамма вместо радуги истлела,
и, рдея, «до» ожогами слезало,
«си» каплей синьки тая, иссякало,
над зноем затихая желтотелым.

А метроном, забыв свое призванье,
размерность счастья больше не пророчил,
и день уж не был обещаньем ночи,
а ночь не длилась дня воспоминаньем.

А лето саламандрой простонало,
оставив на губах немного соли,
под ложечкою – ожиданье боли
и новой кожи, что тебя не знала

Черною кошкой гуляет по крыше
Черная ночь, и летучие мыши,
Самые черные мыши на свете,
Звезды-глаза зажигают и светят
В комнату нашу. Не стоит бояться -
Мыши решили с тобой поиграться.
Лучик на щечке и лучик на пятке -
Эта игра называется «прятки».
Если ты спрячешься под одеяло,
Мыши расстроятся – места там мало.
Пусть полетают немного над нами,
Машут тихонечко крыльями-снами.
Не потревожит иx черная кошка -
Слушая сказки, мурлычет в окошко.
Мыши ночные – совсем не простые,
Сказки у них – по-дневному цветные.
Сон самый первый – оранжево-красный,
Как апельсин, – ароматно-прекрасный.
Сон посередке - зеленый и синий,
Глубже, чем море, и хрупкий, как иней.
В утреннем сне – вдоволь розовой краски…
Мыши устанут раскрашивать сказки,
И на рассвете всей стаей растают -
В лунную лунку они улетают.

Брось тасовать картонки слов,
но – обними, как было прежде,
когда нас в новенькой надежде
качало время общих снов.

Оно однажды родилось
и растопило громким смехом
немое время «до», в прорехи
дождем слепым, искрясь, лилось.

Не знало «нет» и «никогда»,
не ведало – за что, откуда,
естественное в мире чудо -
вдвоем – сейчас и навсегда.

Меня спасал один твой взгляд,
плечо твою искало руку…
Нас отдаляя друг от друга
слова неслышно шелестят.

Оставь длинноты запятых -
убогую родню неправды,
но – обними и, как однажды,
дождь рассмеется для двоих.

Я к Вам пишу… В который раз…
Нет, все не так, – в которой жизни!
В с ума сошедшем механизме
времен и судеб
горсткой фраз
пытаюсь все переменить,
спасти усильем этих строчек,
волшбой словесных оболочек
однажды прерванную нить.
Я невозможного хочу
и не желаю просыпаться, -
в незрячем, безрассудном танце
я к Вам безудержно лечу.
Я к Вам спешу из года в год,
сквозь города,
границы,
лица,
бесплотных жизней вереницы
на выстрел,
целящий в живот.
Пронизывая бездну лет,
у Черной речки вижу росстань.
Все кончится иначе.
Просто -
отталкивая пистолет,
судьба накажет подлеца,-
нанижется на выстрел небо,
и смертью день отмечен не был,
и жизнь не схлынула с лица.
Не отпевал вороний крик
потерю золотого века,
не холодили маску веки
Поэта в страшный, тайный миг.
Не плакал колокол вдали,
друзья не опускали взоры.
Простые, черные уборы
не надевала Натали…

Я вижу невредимым Вас -
Вы уезжаете в карете,
в который раз избегнув смерти.
Я Вас спасла.
В который раз…

Густое, синее вино
плескалось в бухте, как в бокале.
Я – трижды проклят! И едва ли
прощенным быть мне суждено.
Вы отвернулись от меня -
с лицом несчастного ребенка,
перчаток паутину скомкав,
афронт мой и меня кляня.
Мой стыд алел закату в тон,
терраса медленно пустела,
судьба моя в Аид летела…
Я каюсь! Это – моветон.
Но Как мне искупить вину?!
Вы пять минут уже молчите.
Вдруг шепчет робкое наитье:
Клянись! А то – пойдешь ко дну!
Любви нервущаяся нить
протянута мне, как Тесею -
Клянусь! Впредь, ангел, не посмею
чужую шляпку так хвалить!

Нас день морочил, жарко обхватив
ладонями, дышал неслышно в спину,
он воробьиный легонький мотив
свистел, дурачась, в дудочку из ивы.
Дразнил, чихая, старого ежа,
малиною набил тугие щеки,
он спящий ветер тормошил, кружа
над ним и верещал сорокой.
Травинками подошвы щекотал,
со стайкой бабочек играл в пятнашки,
в ручей с разбегу кинулся с холма,
прохладным душем напугав ромашки,
и выдул радугу на пузыре
небесном ловко, а за ней - вторую,
отвесно ястребком упал к земле,
и вдаль, за солнцем, поспешил, танцуя...
А мы, плутая, по его следам
в обнимку шли, как данность принимая -
лесное яблоко - одно, напополам,
две радуги над нами - своды рая.


© Copyright: Марина Рахимова

Марина Рахимова

А фиолетовое небо лета,
грозою рвясь в июле переспелом,
желаньем ослепляя неумелым,
растрачивало силы без ответа.

А гамма вместо радуги истлела,
и, рдея, «до» ожогами слезало,
«си» каплей синьки тая, иссякало,
над зноем затихая желтотелым.

А метроном, забыв свое призванье,
размерность счастья больше не пророчил,
и день уж не был обещаньем ночи,
а ночь не длилась дня воспоминаньем.

А лето саламандрой простонало,
оставив на губах немного соли,
под ложечкою – ожиданье боли
и новой кожи, что тебя не знала.

Марина Рахимова

«Указательными пальцами обеих рук два раза под ключицы.
Потом этими же пальцами дважды в направлении собеседника.
Это так просто.«Я люблю тебя».
«Одиночество в сети». Я. Вишневский.

Пытаясь воплощенье обрести,
слепые звуки тыкались щенками,
подранком, птицей бились взаперти
и становились крыльями – руками.

Два раза под ключицы, два – к нему, -
трепещут пальцы, вьются в ритме скерцо.
«Люблю тебя» – познав беззвучья тьму,
в ее ладонях - видишь?- бьется сердце.

Любви высокой метою горя,
в стремнине дня грохочуще-стоокой
Она и Он - в начале бытия,
одни, быть может, но – не одиноки.

Они – не немы, лишь иной крови,
и в разреженном вакуумe слова
рисуют души звонкие свои,
их отпуская и ловя их снова.

По улицам гортанных городов,
где перекрестки связки надрывают,
порхают дирижеры дивных снов,
себя над шумом жизни возвышая.

Так просто: «Я люблю» – ладони штрих,
и, чужеземцы в измереньe нашем,
руками – крыльями, в Страну других
летя меж нас, неслышных, машут, машут…

Черною кошкой гуляет по крыше
Черная ночь, и летучие мыши,
Самые черные мыши на свете,
Звезды-глаза зажигают и светят
В комнату нашу. Не стоит бояться -
Мыши решили с тобой поиграться.
Лучик на щечке и лучик на пятке -
Эта игра называется «прятки».
Если ты спрячешься под одеяло,
Мыши расстроятся – места там мало.
Пусть полетают немного над нами,
Машут тихонечко крыльями-снами.
Не потревожит иx черная кошка -
Слушая сказки, мурлычет в окошко.
Мыши ночные – совсем не простые,
Сказки у них – по-дневному цветные.
Сон самый первый – оранжево-красный,
Как апельсин, – ароматно-прекрасный.
Сон посередке - зеленый и синий,
Глубже, чем море, и хрупкий, как иней.
В утреннем сне – вдоволь розовой краски…
Мыши устанут раскрашивать сказки,
И на рассвете всей стаей растают -
В лунную лунку они улетают.

Марина Рахимова

Брось тасовать картонки слов,
но – обними, как было прежде,
когда нас в новенькой надежде
качало время общих снов.

Оно однажды родилось
и растопило громким смехом
немое время «до», в прорехи
дождем слепым, искрясь, лилось.

Не знало «нет» и «никогда»,
не ведало – за что, откуда,
естественное в мире чудо -
вдвоем – сейчас и навсегда.

Меня спасал один твой взгляд,
плечо твою искало руку…
Нас отдаляя друг от друга
слова неслышно шелестят.

Оставь длинноты запятых -
убогую родню неправды,
но – обними и, как однажды,
дождь рассмеется для двоих.

Марина Рахимова

Запорошенный и непрошенный,
растревоженный вдрызг февраль,
по-плохому ли, по-хорошему ль, -
отсвистал, отплясал, а – жаль.

Жаль тоски его, недоплаканной,
и шального безумья хмель,
аритмию влюбленных клапанов,
и на вдохе, в лицо – метель.

И того, что твое дыхание
сквозь ладони мои утекло, -
недосказанное признание,
замерзающее тепло.

Жаль того, что уже не сбудется,
заметелено вкривь и вкось
стылым посвистом снежной улицы.
Жаль того, что, увы, не сбылось.