Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!».
С Рождеством нашего Господа и Спасителя Иисуса Христа!

Галина Пятисотских
О, если бы душа была чиста

О, если бы душа была чиста,
И возвратилась в давнее начало.
Туда, где всё цвело, благоухало,
К истоку рая, в лоно бытия.

Вернулась хоть на время, на чуть-чуть
В благое единение с Предвечным!
Где ангельские песни бесконечны...
Адам и Ева, Бог и вечный путь.

Хотя б минуту Бога созерцать,
Его Черты, Величие Святое!
Его одежд дотронуться рукою,
Следы на чистых травах целовать.

И вечно жить в присутствии Творца,
Как было Им желанно от начала.
Я ничего бы больше не желала.
У той бы жизни не было конца!

Повсюду радость, Божий рай для всех!
Где боли нет, печали и потерь...
О, Боже, приоткрой мне эту дверь,
Что вдруг захлопнул первородный грех.

Земля, где Бог ступает по цветам,
Где нет тоски, не давит суета.
О, если бы душа была чиста,
Мы все бы до сих пор ходили там.

Мой сын, он очень любит меня и он всегда приходит ко мне в комнату. Я молюсь, читаю, пишу, а он всегда приходит ко мне и тихонько садится в уголке, и просто сидит и смотрит что я делаю... я поворачиваюсь и говорю:

- Как дела сынок, ты что-то хотел ?

- Не папа, я просто... можно я тут посижу ?

- Конечно сынок

Раньше я закрывал свою комнату, но сейчас я перестал это делать, потому что мой сын стал очень часто приходить ко мне. Он просто приходит, он не приходит что-то просить у меня, он просто приходит к отцу, ему просто нравится быть с папой...

И вы знаете, мое отцовское сердце настолько ценит эти моменты, что мне не хочется чтобы он выростал. Он привязал мое сердце к себе и я понял, что любовь - это когда кто-то из своего собственного побуждения приходит к вам, ведь только тогда нашему сердцу по настоящему хорошо.

И я подумал ведь мы точно такие же дети у своего Отца и все, что Ему нужно от нас - это наша любовь. Ведь так мало людей на этой земле, приходят к Богу просто так, ничего не клянчат, ничего не просят, а просто хотят быть с Ним...

В особняке пахло французскими духами и нелюбовью. Маленькая Лиза знала только одни тёплые руки — руки домработницы Нюры. Но однажды из сейфа пропали деньги, и эти руки исчезли навсегда. Прошло двадцать лет. Теперь Лиза сама стоит на пороге — с ребёнком на руках и правдой, которая жжёт горло...

***

Тесто пахло домом.

Не тем домом с мраморной лестницей и хрустальной люстрой в три яруса, где Лиза провела детство. Нет — настоящим. Тем, который она выдумала себе сама, сидя на табуретке в просторной кухне и наблюдая, как Нюрины руки, красные от воды, месят упругий ком.

— А почему тесто живое? — спрашивала пятилетняя Лиза.

— Потому что дышит, — отвечала Нюра, не отрываясь от работы. — Вишь, как пузырится? Это оно радуется, что в печку скоро. Странное, да? Радоваться огню.

Лиза не понимала тогда. Теперь — понимала.

Она стояла на обочине разбитой просёлочной дороги, прижимая к груди четырёхлетнего Митьку. Автобус уехал, выплюнув их в серые февральские сумерки, и теперь вокруг была только тишина — та особенная деревенская тишина, в которой слышно, как скрипит снег под чужими шагами за три двора.

Митька не плакал. Он вообще почти перестал плакать за последние полгода — научился. Только смотрел своими тёмными, не по-детски серьёзными глазами, и Лиза каждый раз вздрагивала: Славкины глаза. Его подбородок. Его молчание — то самое, за которым всегда что-то пряталось.

Не думать о нём. Не сейчас.

— Мам, холодно.

— Я знаю, маленький. Сейчас найдём.

Она не знала адреса. Не знала даже, жива ли Нюра — двадцать лет прошло, целая жизнь. Всё, что осталось в памяти: «Деревня Сосновка, Тверская область». И запах того теста. И тепло тех рук, которые единственные во всём огромном доме гладили её по голове просто так, без повода.

Дорога вела мимо покосившихся заборов. Кое-где в окнах горел свет — жёлтый, тусклый, но живой. Лиза остановилась у крайней избы — просто потому, что ноги больше не несли, а Митька стал совсем тяжёлым.

Калитка скрипнула. Две ступеньки крыльца, занесённые снегом. Дверь — старая, рассохшаяся, с отслоившейся краской.

Она постучала.


Тишина.

Потом — шаркающие шаги. Звук отодвигаемого засова. И голос — севший, постаревший, но такой узнаваемый, что у Лизы перехватило дыхание:

— Кого там носит в такую темень?

Дверь открылась. Читать далее...

Галина Пятисотских

Возрадуйся, что есть! Что рядом - душу греет.
Журавль - в облаках, воробышек милей.
Господняя Любовь к тебе не оскудеет,
Восходит солнца свет, на сердце веселей!

Хоромы и дворцы, высокие заборы,
Бассейны и фарфор, за всё богатство - страх...
Художник твой Творец соткал берёз узоры,
И серебрится снег на нивах и лугах.

Смотри, какая синь небес над головою,
И это всё твоё - хрусталь и серебро.
Ты сказочно богат простою красотою,
Бери бесценный дар, цени Его добро.

От ветра волны, рябь по невысоким склонам,
Искрится снежный наст, кудрявые кусты.
И подпирает высь раскидистая крона
Задумчивой сосны столетней красоты.

Кружись и песни пой, как кружатся метели,
Раскрой свои крыла и Бога славословь.
Ведь многие в миру имели, что хотели,
Но в "царствии своём" не ведали Любовь!

Владислав Поклонов
Однажды я заехал в пиццерию, чтобы купить разливного лимонада для строителей. Было очень жаркое лето, а хороший разливной лимонад продавался в нашем городе только в одном месте. Сам я был одет в рабочую рваную, драную и заляпанную краской одежду и выглядел совсем как бомж, потому что только что слез с крыши. С несколькими бутылками лимонада в руках, которые я нёс в охапке как дрова, я споткнулся на ступеньках и неловко упал на четвереньки на бетон. Полторашки с лимонадом без этикеток выглядели как пиво. Они разлетелись вокруг. Наряду с моим внешним видом всё выглядело так, как будто я очень пьян, не держусь на ногах, к тому же с пивом. Было очень больно и не получалось сразу встать. Мимо меня шли люди, брезгливо отворачивались, проходили мимо. И вот, из общей толпы подошли мужчина и женщина, которые по одежде были похожи на меня и соответственно попахивали. Эти двое, в отличие от хорошо одетых и благополучных внешне прохожих, помогли мне встать, собрали и отдали все бутылки и спросили, всё ли со мной в порядке. Бомжи оказались самыми добрыми и отзывчивыми людьми в тот день.

Bo время блокады эту маленькую девочку эвакуировали из Ленинграда. Леночка её звали. А фамилию свою она забыла, такая она была маленькая и измученная. Она потеряла всю семью; маму, бабушку, старшего братика..
⠀
А ее нашла специальная бригада истощенных девушек - тогда ходили по квартирам страшной блокадной зимой, искали детей, у которых погибли родители или при смерти были.
Вот Леночку нашли и смогли отправить в эвакуацию. Она не помнила, как детей везли в тряском грузовике по льду, не помнила, как попала в детский дом; она маленькая была. Как истощённый гномик с большой головой на тонкой шейке.
⠀
И она уже не хотела кушать. Такое бывает при дистрофии. Она лежала в постельке или сидела на стульчике у печки. Грелась. И молчала. Думали, что Леночка умрет. Много детей умерло уже в эвакуации; сильное истощение, и нет сил жить и кушать. И играть. И дышать..
⠀
И одноногий истопник, фронтовик дядя Коля лет двадцати от роду, свернул из старого полотенца куклу. Как-то подрезал, свернул, пришил, - получилась уродливая кукла. Он химическим карандашом нарисовал кукле глазки и ротик. И носик-закорючку.
⠀
Дал куклу Леночке и сказал серьезно: "ты, Леночка, баюкай куклу. И учи ее кушать хорошо! Ты теперь кукле мама. И уж позаботься о ней получше. А то она болеет и слабая такая. Даже не плачет!".
⠀
И эта Леночка вдруг вцепилась в куклу и прижала ее к себе. И стала баюкать и гладить тонкими ручками. А за обедом кормила куклу кашей, что-то шептала ей ласковое. И сама поела кашу и кусочек хлебца, - кормили не разносолами в эвакуации.
⠀
Ну вот, Леночка и спала с куклой, и у печки ее грела, обнимала ее и хлопотала о кукле. Об уродливой кукле из старого полотенца с нарисованными глазами.
⠀
Девочка выжила. Потому что ей нельзя было умереть, надо заботиться о кукле, понимаете?
КОГДА НАДО О КОМ-ТО ЗАБОТИТЬСЯ, - ЭТО ОГРОМНАЯ СИЛА ЖИЗНИ ДЛЯ НЕКОТОРЫХ ЛЮДЕЙ.
⠀
Для таких, как эта девочка. Которая стала медсестрой потом и прожила долгую жизнь. И руки ее были всегда заняты. А сердце - наполнено..
11,3K
113
964

Двадцать лет назад я ездил вахтовиком в якутский край. Жил в общаге, на втором этаже, а первый этаж занимал временный приют для детей оленеводов. Детки, которые не могли кочевать с родителями, весь сезон кочевья жили здесь. Возраст разный, старшие учились, младшенькие просто под присмотром нянечки.
После работы мы всей бригадой готовили ужин, травили байки, коротали время за телевизором.
Как–то раз, в нашу комнату кто–то тихонечко постучал.
Я открыл дверь, на пороге стоял мальчонка, годика 3 не больше. Крепенький, волосы как смоль, ёжонком на голове торчат, ускоглазенький, водит носом, принюхивается, а у нас на ужин гречка с тушёнкой.
Спрашиваю:
— Ты есть хочешь?
Кивает головой и вперёд прямо к столу, опустошил тарелку молниеносно, забрался ко мне на колени и уснул.
Что делать? Отнёс, отдал нянечке.
У нас с женой детей нет, Бог не дал, да мы уж и свыклись с мыслью, что старость вдвоём коротать будем.
А тут, пока нёс мальчонку, что–то тоскливо стало. Вроде и дом большой и хозяйство свое есть, а детского смеха в доме не слышно.
Каждый вечер, на ужин, приходил якутёнок.
Говорить не умел, то оленя покажет, то медведя изобразит, смешил нас и сам смеялся заливисто.
Последний вахтовый день, вещи собраны, ждём, нам пора уезжать.
В дверь тихонечко постучал и вошёл наш новый дружочек.
Тычет в меня пальчиком и приглашает ручонкой за ним пойти.
Пришли на чердак, достал из угла, завёрнутую в тряпицу странную штуку и заиграл.
Странные звуки заполнили чердак, слышался и шум деревьев и крик птиц, и вой вьюги. Что–то природное мистическое и, в то же время, жалобное в этих звуках.
Мальчонка играл на варгане. Прощался.
Следующую вахту еле дождался, набрал сладостей, игрушек.
Приехал и сразу в приют, а мальчонки моего и нет.
Три года ему исполнилось, перевели в детский дом, сиротой оказался, родители в тундре пропали.
И так мне грустно стало, привык я к нему.
Поехал в детский дом.
Захожу, а он ко мне навстречу несётся, ручки растопырил, что–то на своём якутском языке лопочет.
Тут–то я и принял решение:
— Мой ребёнок! Заберу, отогрею, полюблю...
Не доработал смену, отпросился и к жене. Рассказал ей историю якутского мальчишки. Уговаривать не пришлось, собралась и вместе со мной знакомиться поехала.
Долго не буду рассказывать, как нам это удалось.
Обратно возвращались уже с сынишкой.
Имя его Толлуман — бесстрашный значит, по-якутски.
А мы с женой его Толей стали называть.
Толюшка — сыночек, радость наша!

Юрий Рубцов

Всякий раз перед тем, как попустить испытание, Бог старается привести человека в чувство по-доброму. Однако Его не понимают, и поэтому Он попускает испытание.

Посмотрите: ведь если непослушный ребёнок не слушается отца, то вначале отец пытается исправить его по-доброму, разрешает ему делать то, что он хочет. Однако если ребёнок не исправляется, то отец меняет доброту на строгость — для того чтобы исправить своё чадо.

Так и Бог — иногда, если человек не понимает по-доброму, даёт ему испытания, чтобы тот пришёл в себя. Если бы люди не испытывали немного боли, болезней и подобного этому, то они превращались бы в зверей и совсем бы не приближались к Богу.

Эта жизнь ложна и коротка. И хорошо, что она коротка, потому что те горькие скорби, которые, подобно горьким лекарствам, исцеляют наши души, пройдут быстро. Посмотри, ведь и врачи, когда больные мучаются, дают им горькое лекарство, потому что больные исцеляются не от сладкого, а от горького. Я хочу сказать, что горькое влечёт за собой и здравие тела, и спасение души.

Слова преподобного Паисия Святогорца

— Всех обидчиков простила? — задал в конце исповеди батюшка свой обычный вопрос. И я с готовностью закивала. И передо мной женщина тоже кивала. И после меня тоже...
Я, правда, старалась в тот момент не думать о тех, кто меня обидел. Роились в голове мысли, что вот там мне не так сказали, там не так посмотрели, там нагрубили. Но я старалась не думать. Хотя бы до Причастия. Но не думать и простить — это разные вещи... И я вдруг вспомнила Машку-дурочку. Та вообще никогда никого не прощала.
Лет семь, как нет ее в живых.Один раз за эти годы удалось мне побывать на ее могилке... Маленькое простое сельское кладбище, простая оградка, простой деревянный крест. Все простое, потому что Машку хоронил простой маленький провинциальный приход — больше было некому. И прямо на ее могильном холмике откуда ни возьмись — цикорий.
Я тогда еще подумала, что не зря именно он вырос здесь, у Машки. Синий кусочек неба на земле. Она сама была кусочком этого Неба.
Когда Машка умерла было ей за шестьдесят. Но ее все так и звали — Машка. И на приходе у отца Евгения, и просто в том маленьком южном городке. Обращались на «ты» даже дети. И считали местной дурочкой.
Когда-то в далеком детстве Машка полезла на шелковицу за застрявшим там котенком. Положила его в сумку, посидела на ветке, поела ягод, а когда начала слезать, не удержалась, упала и ударилась головой. Котенок убежал, а она осталась ребенком навсегда. Машкой-дурочкой. Отец Евгений даже причащал ее в ее шестьдесят без исповеди, как маленькую.
Все свое время Машка проводила у него в храме. Но опять же вела себя, как дитя, чем очень раздражала взрослых благочестивых прихожан. И меня, если честно, тоже. Она могла заговорить прямо во время службы, могла вдруг забить земные поклоны. Могла повиснуть у кого-нибудь на шее или запросто подойти во время молебна к батюшке и взять его под руку. Или начать копаться в моей сумке, изымая оттуда содержимое.
— Машка, отстань, — говорила я ей. Читать далее...

Я красила стену в гараже, а моя 3-летняя дочь рисовала мелками на бетонном полу. Как вдруг она произнесла: “Я так рада, что Бог сделал тебя моей мамочкой”. Я не была готова к подобному и переспросила: “Что?” На этот раз у нее получилась еще более неуклюжая фраза: “Я рада, что ты моя мамочка от Бога”.

Мои глаза наполнились слезами. Потом моя малютка начала молиться: “Господи, спасибо тебе за то, что ты дал мне мою любимую мамочку. И спасибо тебе (эту фразу я не разобрала). Спасибо тебе за то, что она всегда готовит мне завтраки, и что мы будем сегодня делать тыквенные бисквитики. Я надеюсь, они у нас получатся”.

Потом она открыла глаза и продолжила рисовать. “Кто научил тебя всему этому?”, – начала расспрашивать я, пытаясь перебороть комок, ставший в горле. Ей всего три годика, и я понятия не имела, что в ее маленьком сердечке уместилось столько благодарности. Обычно наша дочь никогда не хотела молиться вслух, даже когда мы поощряли ее сладостями. Поразительно, что ее крохотное сердечко может вмещать в себе больше любви, чем я могла себе представить, а ее мысли охватывают такие понятия, как Бог, любовь и благодарность…

Спасибо, Анна, – сказала я, улыбнувшись. — Я очень-очень рада, что Господь послал мне такую доченьку”. Я бы обняла ее, если мои руки не были в краске, и между нами не было бы такого большого расстояния. Я уже подумала, что это конец разговора, но дочь задала еще один вопрос…

“Тебе пришлось долго ждать меня, мамочка?”, – спросила Анна. Я уже рассказывала ей эту историю миллион раз, но она хотела услышать ее снова. Я подошла к ней немножко поближе: “Да, дорогая моя. Я просила Бога о ребеночке снова и снова, но он долго не давал его мне. А потом, когда мы с папой узнали, что ты у меня в животике, мы были несказанно счастливы!”

“Ты знаешь, почему Бог так долго не давал тебе ребеночка?” – спросила малышка.

“Нет, милая, я не знаю”, – растерянно ответила я.

“А я знаю, почему”, – сказала дочь. “Потому что он делал меня”.

Я посмотрела в ее глубокие голубые глаза, которые казались сейчас просто неземными; ее кудрявые светлые волосы пропускали сквозь себя солнечные лучи. В тот момент мне показалось, что ей тысяча лет.

“Он делал меня” – этого ответа мне было вполне достаточно. Ну конечно! В этом было столько смысла! Глядя на нее в тот момент, я поняла, что этот ребенок очень долго спал у Бога на груди, будто небеса не хотели отпускать ее.

Я пишу это для всех, кто уже очень долго молиться о появлении детишек. Я пишу это для тех, кто уже потерял надежду когда-нибудь завести ребеночка. Пожалуйста, не отчаивайтесь, не сердитесь на Бога. Он слышит ваши молитвы. Просто пока что он создает вашего ребеночка.

Я честно не знаю, появятся ли у вас дети при родах или при усыновлении. Никому не дано понять, как там на небесах все устроено, но, может быть, Бог так долго не дает вам малыша, потому что он творит настоящее произведение искусства. И однажды, совсем скоро, ваш малыш скажет вам: “Бог просто делал меня очень долго”. И это будет вашим счастьем. Просто дождитесь его.

Тюремный священник спускается в «смертный барак» колонии строгого режима. Там, в камере, пропитанной хлоркой и безнадёгой, его ждёт человек, от которого шарахались даже конвоиры. Но сегодня этот страшный старик попросил...

Лязг засова отдался в позвоночнике.

Отец Александр переступил порог и замер, давая глазам привыкнуть к сумраку. В нос ударило — сладковатая гниль, хлорка, застоявшаяся человеческая беда. Он задержал дыхание, потом заставил себя вдохнуть. Господи, помилуй. Господи, помилуй.

Камера была узкой, как гроб. Серые стены в потёках, под потолком — зарешеченное оконце, сквозь которое сочился мутный январский свет. На железной койке, под байковым одеялом, угадывались очертания тела — слишком плоские, слишком неподвижные.

— Пришёл, значит, — раздался голос. Сиплый, как ржавая петля. — Ну, заходи. Я не кусаюсь. Уже не кусаюсь.

Священник сделал шаг. Ещё один. Подошвы прилипали к бетонному полу.

Он сжал в руках ручку старого требного чемоданчика — потёртая кожа, латунные застёжки. Там лежали епитрахиль, требник да святая вода. Но главное сокровище было не там.

Отец Александр чувствовал, как под плотной тканью рясы, на груди, у самого сердца, покоится Дароносица, подвешенная на шелковом шнуре.

Металлический ковчежец чуть касался тела при ходьбе, напоминая: он здесь не один. С ним — Сам Христос.

Человек на койке повернул голову. Отец Александр увидел лицо — и что-то дрогнуло в груди, какая-то давно забытая, детская жуть.

Это было лицо мертвеца, который ещё дышал. Кожа обтягивала череп так туго, что казалось — вот-вот лопнет на скулах. Запавшие глаза смотрели из чёрных провалов глазниц.

На шее, на руках, выброшенных поверх одеяла, синели наколки — купола, кресты, оскаленные волчьи морды, какие-то перстни, звёзды. Вся эта тюремная летопись расползлась по высохшему телу, как плесень по старой стене.

— Чё, страшно? — Губы раздвинулись в усмешке, обнажив чёрные обломки зубов. — Меня тут все боялись. Даже вертухаи обходили. А теперь вон... Сам себя боюсь. В зеркало смотреть не могу.

Дыхание. Священник слышал его дыхание — тяжёлое, влажное, с присвистом, будто внутри этой грудной клетки что-то хлюпало и булькало. Каждый вдох давался с трудом, каждый выдох звучал как последний.

— Я пришёл, — сказал отец Александр. Голос вышел ровным, и он сам удивился этому. — Ты звал.

— Звал. — Глаза умирающего блеснули. — Тридцать лет не звал, а тут позвал. Смешно, да?

Священник не ответил. Он искал глазами, куда поставить чемоданчик, и не находил — ни стола, ни тумбочки, только параша в углу да ржавая раковина. Наконец опустился на корточки, положил ношу на колени у изголовья койки.

— Табуретку принести? — раздалось из-за двери. Конвоир. Отец Александр кивнул, не оборачиваясь.

Пока ждали, молчали. Умирающий смотрел в потолок, священник — на его руки. Пальцы — узловатые, скрюченные, в каких-то шрамах и рубцах. Этими руками... Не думать. Не судить. Ты не за этим пришёл.

Табуретка оказалась колченогой, отец Александр сел осторожно, чувствуя, как она шатается под ним. Дверь лязгнула, закрываясь. Они остались вдвоём.

— Лютым меня кликали, — сказал умирающий, не отрывая взгляда от потолка. — Слыхал, может?

Слыхал. Начальник колонии предупреждал: «Этот — зверь. Четыре ходки. Мокрые дела. Авторитет из старых, блатных. Только он сейчас никакой, ждёт своего часа. Вы уверены, что хотите к нему?»

— Слыхал, — ответил отец Александр.

— И пришёл?

— Пришёл.

Лютый медленно повернул голову. Взгляд его был мутным, плавающим, но в глубине что-то теплилось — не злоба, не насмешка. Что-то живое и испуганное.

— Исповедоваться хочу, — сказал он хрипло. — Только... — Он закашлялся, долго, надсадно, выворачивая себя наизнанку. Священник подался вперёд, хотел помочь — но чем тут поможешь? Ждал, пока кашель уляжется.

— Только я не умею, — выдохнул наконец Лютый. — Не знаю, как это... Я ж некрещёный даже был. Тут покрестили. Три месяца назад. Когда уже совсем... — Он не договорил.

— Ничего, — сказал отец Александр. — Просто говори. Как умеешь. Господь поймёт.

Он достал из-под рясы епитрахиль, расправил. Ткань была старая, вышивка кое-где стёрлась, но кресты ещё виднелись — золото на тёмно-лиловом. Привычным движением накинул на шею.

Лютый смотрел, не отрываясь. В глазах его плескалось что-то странное — может, страх, а может, надежда. Трудно разобрать.

— Начинай, — тихо сказал священник.

И он начал.

Сначала — медленно, запинаясь, путаясь в словах. Потом — быстрее, торопливее, будто боялся не успеть. Голос срывался на хрип, слова лезли друг на друга, и отец Александр слушал, чувствуя, как внутри что-то сжимается, скручивается в комок.

Это была не исповедь. Это было извержение. Гной, копившийся десятилетиями, рвался наружу — чёрный, зловонный, страшный.Читать далее...