Майя Орлова|






О, в эти дни - дни роковые,

Дни испытаний и утрат-

Отраден будь для ней возврат

В места, душе ее родные!



Пусть добрый, благосклонный гений

Скорей ведет навстречу к ней

И горсть живых еще друзей,

И столько милых, милых теней!

Ф. И. Тютчев «Графине Ростопчиной» 16 октября 1855



«Воронежская ласточка» - так любовно называли друзья Евдокию Петровну Ростопчину, поэтессу, современницу Пушкина, Жуковского, Вяземского, Лермонтова. Принято считать, что женская русская поэзия началась с Серебряного века, но почти за сто лет до него в поэзии уже звучали женские голоса, и Евдокия Ростопчина – одна из самых ярких представительниц российской поэзии середины XIX века. Она писала не только о любви, ее стихи многогранны и удивительно современны, хотя критика тех времен и упрекала поэтессу в том, что она «отстала от времени». Возможно, от своего времени она действительно отстала. Зато осталась – во всех временах.



Ее, Бог весть почему, называли «московской Сафо». За красоту? Она не была красавицей. За стихи, похожие, по мнению поэта Серебряного века Владислава Ходасевича, на «романс, таящий в себе особенное, ему одному свойственное очарование, которое столько же слагается из прекрасного, сколько из изысканно-безвкусного»? За драматичную судьбу? А может быть, за ту женственность, которую она не уставала воспевать?

«А я, я - женщина во всем значенье слова,

Всем женским склонностям покорна я вполне;

Я только женщина,- гордиться тем готова,

Я бал люблю!.. отдайте балы мне!»

(«Искушение»)

Евдокия Петровна Сушкова родилась 23 декабря 1811 года в Москве, в особняке своего деда по матери Ивана Александровича Пашкова на Чистых прудах. Шести лет девочка потеряла мать, умершую от туберкулеза. А отец, Петр Васильевич Сушков, все свое время уделял работе и редко бывал дома. Девочка находилась на попечении деда, бабушки и многочисленных тетушек. Ее воспитывали для света, а потому дали прекрасное домашнее образование.

Додо - так она в детстве произносила свое имя и так ее впоследствии звали друзья и близкие – знала все европейские языки, много читала, музицировала, рисовала, прекрасно танцевала. Барышни в то время вели дневники, это была возможность выразить себя, познать себя… в общем, это было модно. Додо в дневник записывала… стихотворения, причем в тайне от родных: для благородной барышни это занятие считалось почти позорным. И вообще в доме Пашковых занятие литературой считалось делом неприличным.

И все равно своенравная и скрытная Додо писала. Тот же Владислав Ходасевич в исследовании «Графиня Е. П. Ростопчина. Её жизнь и лирика» упоминал:

«Ещё в 12 лет Додо сама стала писать стихи. Как водится, своевременно была написана и сожжена первая подражательная поэма «Шарлотта Кордэ». Ни эта поэма, ни ранние стихи, кроме одного французского экспромта, до нас не дошли».

Действительно, первое сохранившееся стихотворение – «К страдальцам» -датировано 1827 годом. Шестнадцатилетняя девушка посвятила его… декабристам.

«Пусть вас гнетет, казнит отмщенье самовластья,

Пусть смеют вас винить тирановы рабы,

Но ваш тернистый путь, ваш крест - он стоит счастья,

Он выше всех даров изменчивой судьбы…

Удел ваш - не позор, а слава, уваженье,

Благословения правдивых сограждан,

Спокойной совести, Европы одарение,

И благодарный храм от будущих славян!».

Пройдет немало времени, прежде чем Ростопчина преподнесет это стихотворение и созвучное ему «Мечту» с теплой подписью вернувшимся из Сибири Болконскому и Чернышеву. А пока стихотворения ходили по гостиным в анонимных списках. Никому и в голову не могло прийти, что их автор в это время прилежно берет уроки танцев у знаменитых учителей и ездит на так называемые «детские праздники», где девушки и юноши постигают азы светской жизни.

Судьбе было угодно распорядиться так, чтобы на одном из таких праздников Додо повстречала невысокого молчаливого мальчика с темными «сумеречными» глазами. Мальчика звали Мишелем, и он тоже тайно писал стихи. Оба вспомнили эту встречу, когда спустя много лет в одном из великосветских салонов уже знаменитый поэт Лермонтов был представлен блистательной графине Ростопчиной. Но всему свое время.

Пока же кумиром юной Додо был, разумеется, Пушкин. Она знала на память едва ли не все его известные стихотворения и втайне надеялась на встречу с вернувшимся из долгой ссылки поэтом: Пушкин знался со всей ее родней.

Когда юную Евдокию Сушкову родные начали вывозить в свет, на одном из балов в доме Д.В. Голицына ей представили Пушкина. Танцы были забыты – едва ли не час Пушкин беседовал с Додо, как с равной. И не только о ее стихах, которые оказались ему известны, а обо всем, что одинаково волновало их умы и души. Всегда насмешливый Пушкин ни разу не позволил себе тени легкомыслия или иронии в отношении «прелестной поэтессы».
«На бале блестящем, в кипящем собранье,

Гордясь кавалером и об руку с ним,

В тот вечер прекрасный весь мир озлащался…»

Так впоследствии описала Ростопчина свою первую встречу с прославленным поэтом России. Этот момент многое решил в жизни начинающего автора.

«Стихи без искусства ему я шептала,

Он исповедь слушал души молодой!»…

Но даже самой себе юная поэтесса не признавалась в том, насколько сильное впечатление произвел на нее Пушкин. Впечатление на всю жизнь.

На глазах у нее проходили все московские увлечения поэта. Их было немало, но ни разу она не сделала попытки обратить на себя внимание своего кумира. А потом в жизни поэта появилась Натали Гончарова. Любящим сердцем Додо, возможно, лучше других понимала характеры и душевные особенности участников будущей драмы, но не только не выдавала своих чувств, а с удивительным добросердечием отнеслась к Натали. Не завидовала, не ненавидела, наоборот, стремилась ободрить, помочь.

Правда, весной 1832 года было написано стихотворение «Отринутому поэту». В нем Додо с потрясающей проницательностью заметила:

«Она не поняла поэта!

Но он зачем её избрал?

…………………………

Зачем он так неосторожно

Был красотою соблазнён?

Зачем надеждою тревожной

Он упивался, ослеплен?

И как не знать ему заране,

Что все кокетки холодны.

Что их могущество в обмане.

Что им поклонники нужны.

Почти не знавшая настоящей жизни молодая девушка удивительно точно описала истоки будущей трагедии Пушкина.

«Ее чувства были не по нашим меркам», – признавался брат Додо, Сергей Сушков, отмечавший, кстати, что его сестра «далеко не была красавицею в общепринятом значении этого выражения. Она была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своей наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью, при обширной начитанности на пяти языках, она обладала замечательным даром блестящего разговора и простосердечною прямотою характера, при полном отсутствии хитрости и притворства».

Да, она была очаровательна, романтична, но не только эти черты собирали вокруг Евдокии Петровны толпы поклонников. Не о юной светской красавице думал, например, Николай Огарев, едва не каждый день приезжавший в дом на Чистых прудах. Общность взглядов, мыслей, литературных увлечений казалась дороже всего остального.

Первым опубликованным стихотворением юной девушки стал «Талисман». Князь Пётр Андреевич Вяземский, посещавший дом её родных, случайно увидел ее тетрадь, переписал оттуда стихи и отправил их в Петербург Дельвигу. Тот поместил их в своем альманахе «Северные цветы» 1831 года с подписью «Д...а».

«Есть талисман священный у меня.

Храню его: в нем сердца все именье,

В нем цель надежд, в нем узел бытия,

Грядущего залог, дней прошлых упоенье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но не назвать вам талисмана,

Не отгадать вам тайны роковой.

Мне талисман дороже упованья,

Я за него отдам и жизнь, и кровь:

Мой талисман – воспоминанье

И неизменная любовь!»

Тем не менее, заботливые родственники меньше всего думали о литературных дарованиях Додо, их мысли были заняты поисками блестящей партии для юной интеллектуалки. Выбор родных пал на сына бывшего московского генерал-губернатора Ф.В. Ростопчина, графа Андрея, богатого, доброго, хорошо известного в Москве. Правда, Пашковы испытали некоторый шок, когда узнали, что жениху, выглядевшему лет на тридцать с изрядной лысиной, всего… девятнадцать лет, то есть он на два года моложе невесты.

Свадьба состоялась 28 мая 1833 года, и невеста отнюдь не выглядела несчастной. После венчания молодые поехали в родовую усадьбу Ростопчиных - село Анна Воронежской области.

В Анне Ростопчины прожили три года, иногда ненадолго выезжая в Вороново (ещё одно родовое имение мужа) и на Кавказские минеральные воды. Здесь – вдали от столичной суеты - молодая графиня писала стихи и прозу, писала пока для себя. Принято считать, что граф Андрей был абсолютно равнодушен к литературному дарованию своей супруги. Это, мягко говоря, неверно. Еще до свадьбы Ростопчин входил в круг поклонников поэтического таланта Додо. А со временем стал известным библиографом, книжным знатоком и даже почетным членом Петербургской Публичной библиотеки.

С 1834 года стихи Евдокии Ростопчиной стали появляться в московских журналах, и сразу были отмечены читателями. Появились и первые кри­тики. П.А. Вяземский в письме к Александру Тургеневу писал по по­воду напечатанного в «Московском наблюдателе» стихотворения « Послед­ний цветок»:

«Каковы стихи? Ты думаешь Бенедиктов? Могли бы быть Жуковского, Пушкина, Баратынского, уж верно, не отказались бы они от них. И неужели сердце твоё не забилось радостью Петровского и Чистых прудов, и не узнал ты голоса некогда Додо Сушковой?.. Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении и между тем столько женского!»

Осенью 1836 года чета Ростопчиных поселилась в Санкт-Петербурге. Имя графини было уже окружено громкой славой. Журналы охотно предоставляли свои страницы ее поэзии, критики не скупились на восторженные похвалы.

Ростопчина не претендовала на обычный столичный салон. Ростопчинские обеды собирали всех самых знаменитых литераторов, включая, разумеется, Пушкина. Бывали у них и известные приезжие итальянские певцы, и великолепные музыканты - братья Виельгорские, Глинка, Даргомыжский. Круг литературных друзей расширился за счет Вяземского, Тургенева, Владимира Одоевского, Плетнева, Соболевского, Соллогуба. Для Ростопчиной наступила вторая и самая счастливая, по ее собственному признанию, пора ее жизни.

Два бальных сезона Ростопчина, необыкновенно любившая балы, занимала одно из первых мест среди петербургских светских красавиц. Бальные триумфы приятно щекотали тщеславие. Но светский шум, бал, успех в обществе быстро приелись. Помимо этого, были и другие события, омрачавшие внешне беззаботную светскую жизнь молодой графини, особенно дуэль на Чёрной речке, ведь за день до рокового выстрела Пушкин обедал у Ростопчиных.

Для нее гибель поэта стала страшным ударом. Окруженная музыкой, масками, поклонниками, игрой страстей в столице, она теперь пыталась скрыть сердечную тоску и одиночество в не слишком счастливой супружеской жизни: даже рождение трех детей не принесло ожидаемого умиротворения.

Ростопчина решила уехать в деревню и там заниматься тем, что было ей всего ближе: творчеством. А незадолго до отъезда получила посылку от Жуковского с запиской, которая потрясла ее и окончательно утвердила в правильности выбранного пути:

«Посылаю вам, графиня книгу, которая может иметь для вас некоторую ценность. Она принадлежала Пушкину; он приговорил ее для новых своих стихов и не успел написать ни одного; мне она досталась из рук смерти; я начал ее; то, что в ней найдете, не напечатано нигде. Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения».

В это время уже засверкал талант Лермонтова, жив был Баратынский, пробивалась молва о редком таланте Тютчева, но Жуковский вручил пушкинскую тетрадь именно Ростопчиной. Впрочем, не только Жуковский, но и другие литераторы и критики восторженно отзывались в эти годы о творчестве Евдокий Петровны.

«..Таких благородных, гармоничных, легких и живых стихов вообще немного в нашей современной литературе… произведения исполнены жизни и красок», - писал Плетнев, сменивший Пушкина на посту издателя «Современника». А в апрельском номере «Московского наблюдателя» за 1838 год В.Г.Белинский отметил: «После этих двух стихотворений А.С. Пушкина, опубликованных в «Современнике», замечательны только... «Тайные думы» графини Е. Ростопчиной: в нем прекрасными, полными души и чувства стихами воспеваются достоинства одной высокой особы».

Известно, что с 1838 года до осени 1840 года Ростопчина провела в Анне, выезжая летом ненадолго в Вороново и в Пятигорск. Но эти поездки были непродолжительными, а рифмы охотнее и легче всего приходили к поэтессе на дорожках старого анненского парка, под шорох опадающих листьев, хруст снега, весенние птичьи трели. Именно здесь, в деревенской глуши, было написано большинство стихотворений, прославивших Ростопчину.

А в 1841 году Евдокия Петровна вернулась в Санкт-Петербург с готовым к печати сборником стихотворений «Талисман». Успех книги превзошел самые смелые ее ожидания: друзья, знакомые, университетская молодёжь – все были в восторге от свежести её таланта. Её стихи заучивали наизусть, более ста композиторов писали на эти тексты романсы: Алябьев, Булахов, Даргомыжский, Рахманинов, Рубинштейн, Чайковский.

Начиналась третья пора ее жизни:

«Но третия пора теперь мне наступила, —

Но демон суеты из сердца изженен,

Но светлая мечта Поэзии сменила

Тщеславья гордого опасно-сладкий сон.

Воскресло, ожило святое вдохновенье!..

Дышу свободнее; дум царственный полет Витает в небесах, и Божий мир берет

Себе в минутное, но полное владенье;

Не сердцем – головой, не в грезах – наяву,

Я мыслию теперь живу!»

И все же ее словно преследовал какой-то злой рок: еще один избранный ею поэт внезапно и трагически ушел из жизни.

Знакомство с Лермонтовым, который был всего на три года моложе Ростопчиной, относилось еще к годам ее «московского житья». Но с тех пор произошло слишком многое в жизни обоих. Лермонтов поплатился за свои строки на гибель Пушкина, успел побывать на Кавказе и снова стать причиной императорского гнева. В эти дни он часто бывал у графини. Воспоминания и рассказы Ростопчиной об их общем кумире особенно трогали его.

«Отпуск его подходил к концу, – вспоминала впоследствии Ростопчина. – Лермонтову очень не хотелось ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия. Наконец около конца апреля или начала мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку... Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его казавшимися пустыми предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце».

Поэты обменялись посвященными друг другу посланиями. Стихотворение Ростопчиной называлось «На дорогу», лермонтовское давно известно всем его читателям:

Я верю, под одной звездою

Мы с вами были рождены;

Мы шли дорогою одною.

Нас обманули те же сны...

Предвидя вечную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать,

Боюсь предательскому звуку

Мечту напрасную вверять...»

5 июня 1841 года Лермонтова не стало. Ростопчина отозвалась на эту новую потерю строками:

«Поэты русские свершают жребий свой,

Не кончив песни лебединой...»

К тому времени ей было всего тридцать лет, но груз потерь и разочарований был так велик, что, казалось, ей уже не удастся оправиться. Но… неожиданно пришла новая любовь: глубокая и… запретная для замужней женщины. С сыном известного историографа Николая Михайловича Карамзина – Андреем – Ростопчина познакомилась еще в конце 1837 года. Светское знакомство, общий круг друзей, благоговение перед одним и тем же поэтом – Пушкиным. Но чуткое сердце женщины откликнулось на эту встречу совсем не по-светски. Затем последовала череда волнующих встреч и объяснение в любви. «Он сказал, что любит меня, что находит меня прекрасной и что мне навсегда отдано его сердце».

Боясь стать пленницей страсти и окончательно потерять голову, молодая графиня выказывала любимому напускное равнодушие. А он начинал подозревать в ней холодную кокетку. Но голос сердца звучал все громче, к тому же, отношения с мужем окончательно превратились в простую формальность: каждый жил своей жизнью. Пройдя испытание двухлетней разлукой, чувства Евдокии и Андрея только окрепли. Судя по стихам 1840 – 43 годов, в сознании поэтессы исчез страх греха, который преследовал ее раньше, возможно, созревшая страсть смела эту преграду. Счастливая пора оставила след в стихах «Молитва за себя», «Верую», «Запретный кубок», «Накануне Нового года», «Подаренный букет».

Но брат поэтессы – Сергей Сушков - усердный ревнитель женской чести, скрыл от читателей шедевр «Неизвестный роман», не менее трёх десятков стихотворении, внушённых любовью к Карамзину, две поэмы. Самый известный биограф поэтессы, он, насколько мог тщательно, заметал даже самые слабые следы, ведущие к потаённому роману сестры. А ведь плодом этого романа были две дочери, отосланные на воспитание в Швейцарию под фамилией Андреевы!

Но замолчать финал этой любовной истории оказалось невозможно: Андрей Карамзин, подчиняясь воле своей властной матери, давно приглядевшей ему невесту, а также по материальным причинам, в 1845 году женился на Авроре Демидовой, богатой вдове. А Ростопчина с мужем и детьми уехала за границу, в Италию. В дороге была написана «Молитва в грустный час», - самое, пожалуй, трагическое и пронзительное стихотворение из ее любовной лирики. Предчувствия, как и прежде, не обманули поэтессу. Все стихи итальянского периода она переслала в «Северную пчелу» Ф.В. Булгарину. Увы, из всего отправленного была напечатана только баллада «Неравный брак», в которой критики усмотрели… скрытое осуждение деспотической политики российского самодержавия в Польше. Ростопчина стала «персоной нон грата» в столице и вынуждена была надолго поселиться в Москве. Только смерть царя в феврале 1855 года положила конец опале.

Тем не менее, Растопчины устроились в особняке на Садовой-Кудринской с полным комфортом. В доме была великолепная библиотека и редкое собрание картин и скульптуры – коллекционированием увлекался муж поэтессы. Дом-музей гостеприимно распахивал двери для всех желающих. Никаких ограничений для посетителей не существовало.

В салоне Ростопчиной собиралась вся литературная Москва: Загоскин, Григорович, Писемский, Сухово-Кобылин, Полонский, Мей, Тургенев, Майков, Павлова. В этих стенах Лев Толстой познакомился с Островским, живописец. Федотов с Гоголем. В мае 1850 года Ростопчины устроили выставку Федотова, пользовавшуюся исключительным успехом. Кстати, именно он написал потом превосходный портрет графини.

В мае 1854 года Ростопчиной пришлось пережить еще один сильный удар -Андрей Николаевич Карамзин, полковник конной артиллерии, был изрублен на куски в стычке с турками. Эта трагедия стёрла в сознании поэтессы все обиды, всё мучительное и мрачное, что принесла ей разлука с любимым человеком.

В письме одному из друзей, спустя полгода после гибели Андрея, у нее вырвались такие слова:

«Я хочу бросить писать и сломать свое перо; цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось, эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу и подмечать, какое чувство или воспоминание в них отражено! Что свету до моих сочинений и мне до его мнения и вкуса!»

Пережив депрессию и нервный срыв, Евдокия Петровна все-таки снова взялась за перо. Но разночинцы, получавшие все большее влияние в литературе, восприняли её поэзию как выпад против реализма. В 1850-е годы Ростопчина почувствовала себя чужой среди непонятных ей «мне­ний и начал». Примкнув вначале к славянофилам, она вскоре порвала с ними, но не примкнула и к западникам.

«Вместо того, чтобы убояться сблизиться с этим миром, тогда только рождающимся у нас в России, я обратила на него внимание… Иду себе прямо своею дорогой и, вследствие моей близорукости, не вижу, не замечаю кислых физиономий: мне до них дела нет! Я-я!! Кто меня любит и жалеет – тому спасибо, кто бранится, особенно без причин, - тем - более чем презренье: невниманье!» - написала она позже Погодину.

В 1856 году вышло из печати двухтомное собрание её лирики, дополненное стихами, дожидавшимися своей поры. Уже перед смертью в 1857 году двухтомник был дополнен и переиздан. Но время Ростопчиной ушло. Она ещё кипела, не могла смириться с этим. Но прорывалось горькое: «Жрицей одинокой у алтаря пустого я стою...».

Пожалуй, единственным человеком, понимавшим истинную природу её поэзии, в те годы был Ф. И. Тютчев. В одной стихотворной строке он сумел дать сжатое определение всего её творчества: «То лирный звук, то женский вздох...»

А к ненавистным «умникам-разночинцам» Ростопчина обратилась в стихотворении «Моим критикам»:

«Я разошлася с новым поколеньем,

Прочь от него идёт стезя моя.

Понятьями, душой и убежденьем

Принадлежу другому миру я!»

В 1856 году графине Ростопчиной исполнилось 45 лет. В Москву приехала Наталья Николаевна Пушкина-Ланская, и они часто наносили визиты друг другу. Пушкина-Ланская вспоминала:

«Сегодня утром мы имели визит графини Ростопчиной, которая была так увлекательна в разговоре, что наш многочисленный кружок слушал ее раскрыв рты. Она уже больше не тоненькая... На ее вопрос: «Что же вы ничего мне не говорите, Натали, как вы меня находите», у меня хватило только духу сказать: «Я нахожу, что вы очень поправились».В 1858 году с уже умирающей сорокашестилетней Ростопчиной в Москве познакомился путешествовавший по России Александр Дюма-отец. В своих путевых заметках он записал:

«Она произвела на меня тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы... Разговор с очаровательной больною был увлекателен... Графиня пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев».

По просьбе Дюма, Евдокия Петровна написала короткие воспоминания о Лермонтове и переслала их французскому романисту вместе с переводом стихотворения Пушкина «Во глубине сибирских руд». Это послание Дюма получил, когда Ростопчина уже скончалась.

«Я выполнила свои обязательства в отношении всех, кого сердцем любила», – сказала она перед смертью.

«Вы вспомните меня когда-нибудь... но поздно!

Когда в своих степях далёко буду я,

Когда надолго мы, навеки будем розно –

Тогда поймете вы и вспомните меня!» Журнал "Смена".№2 2013 г.[more/]