Я - ваш царь и бог

Шамиль Алядинов. Автобиографическая повесть
Читать книгу полностью http://www.shamilalyadin.com/ru/page.php?id=3&book=16&title=112
Шамиль Алядин, 4-й Фронт, 12 августа 1943 г.
Из книги:

*Уже которые сутки я ехал в воинском эшелоне. Прошло всего полгода, как кончилась война.А что ждет меня? Неужели моя Фатма не выйдет встречать меня на вокзал? Неужели правда то, что я услышал от начальника нашего штаба? «В Крыму ваших никого нет! Поезжайте прямо в Среднюю Азию!» — сказал он мне. Как это так, никого нет? Я ему не поверил. Поговаривали, что фашисты собирались выслать из Крыма всех татар, раздать землю высокопоставленным чиновникам вермахта, а весь Южный берег превратить в место отдыха для одних только арийцев. Но ведь мы вышибли «арийцев» из Крыма? Так неужели же... Если — хоть это страшно представить себе и на минуту — все обстоит так, как мне сказал начальник штаба, то что тогда?


*— Какая это улица? — спрашиваю у прохожего.
— Крылова! — отвечает тот хмуро и следует мимо.
Кому помешал Мустафа Субхи, руководитель коммунистической партии Турции, первый редактор коммунистической газеты «Ени Дунья» («Новый мир»), издававшейся в Крыму с 1919 года по октябрь 1941, вплоть до оккупации Крыма фашистами?

*Сворачиваю вправо, в переулок, по обеим сторонам которого растут в ряд дубы. Высокие, кряжистые, они почти соприкасаются прозрачными в эту пору кронами. Это и есть переулок Шамиля Токтаргазы; летом он напоминает длинный зеленый тоннель. И здесь нет таблички с названием переулка.
Ну а чем провинился пламенный революционер-демократ, классик крымскотатарской поэзии Шамиль Усеин Токтаргазы, которого злодейски убили беи феодосийского уезда в 1913 году? Он же отдал свою жизнь за светлое будущее. Потому и дали маленькому переулку его имя. А теперь что же, безымянный переулок?

*Я был строевым командиром, командовал ротой, был дважды ранен. В первый раз очень тяжело. Во второй — полегче. Лечился в госпиталях. Попадал в окружение и с боями пробивался к своим. Тонул при форсировании Северного Донца. Горел, спасая коней из конюшни, в которую угодила фугаска. Все было... Все позади... И вот я стою и смотрю на темные окна родного дома.

*— Болтать-то вы можете все,— говорил он. — Не удивлюсь, если и военная форма на тебе чужая, и ордена не твои. Может, ты убил какого-нибудь офицера и напялил на себя его форму. Таких, как ты, нынче по Крыму знаешь сколько шныряет! Сбежали из тех краев, куда их отправили, переодеваются в демобилизованных из армии и шуруют по квартирам, грабят, убивают!
— Таких, как ты, сволочь! Я приехал из Вены, а не из «тех краев»! Дай мне войти в мою квартиру!
— Ограбить хочешь. Сейчас позвоню в военную комендатуру! — и, шлепая стоптанными тапками, побежал в комнату.
Я просунул ногу поглубже, подналег на дверь плечом, коленом. Конец цепочки с треском выскочил из паза. Дверь распахнулась и трахнулась о стену. В прихожую выскочил Фанковский, попятился и сразу исчез. Это был обрюзгший мужчина лет пятидесяти пяти, с сизым носом и мешками под глазами, в серой полосатой пижаме, застегнутой всего на одну пуговицу, поскольку куртка на животе не сходилась. Я слышал, как он набросил крючок, закрывшись в моем кабинете. Мне было не до него. Я пересек гостиную, зашел в спальню. Кровати, гардероб, большое трюмо, комод, старинный буфет и посуда в нем, стеллажи с книгами, ковры на полу, на стене — вес это мое, куплено мной. Я выдвинул один из ящиков буфета. Уходя на фронт, я положил сюда неоконченную рукопись. Конечно, было бы чудом, если бы она оказалась на месте. Вместо нее тут лежали ложки, вилки, тряпье. Перед войной я начал работать над пьесой «Ненкеджан-ханум» на историческую тему. Много раз ездил в Бахчисарай, долгие часы проводил в библиотеке ханского дворца, подбирая нужный мне материал. Крымскотатарский драмтеатр торопил меня, планируя эту пьесу поставить. Увы, помешала война...
Я резко задвинул ящик. Открыл шифоньер. В нем висели платья Фатмы, пальто с лисьим воротником, вязаная шапка, мой костюм, а внизу стояли резиновые боты. И от всего этого на меня повеяло нашим былым уютом, даже духами жены. На глаза мои навернулись слезы. Не было больше сил видеть это. Я резко повернулся и направился к выходу.

Из-за двери моего кабинета доносился пронзительный голос Фанковского. Он кричал в телефонную трубку:
— Да, да! Скорее! Он грозится меня убить! Я сильно толкнул дверь. Она открылась. Трубка выскочила из его трясущихся рук.
— Вы живете один? — спросил я.
— П-п-почему один? — его побелевшие губы дрожали. — У меня же-же-жена, дети, они сейчас придут, с минуты на минуту должны прийти!
— И как вы себя чувствуете среди всего этого? — окинул я взглядом комнату. — Не вашего, чужого?
— Ну, знаете ли... — развел он руками.
Я тихо закрыл дверь и вышел вон.

В углу двора еще до войны находилась маленькая сторожка. Она и сейчас была там. Зашел туда. Оказывается, наш дворник, Дядя Христофор, жив! Узнав меня, он вскочил, обнял за плечи и тихо заплакал. «Боже мой, боже мой, что с вами сделали — бормотал он. — За что? В чем ваша вина?»
— Дядя Христофор,— сказал я. — В нашей квартире поселился какой-то тип. Я не смог у него ничего узнать.
— Где моя Фатма, где её искать?
— Этого не знаю и я, сынок... Подъехали на рассвете на огромных военных грузовиках. В каждую квартиру заходили офицер и два солдата. Подняли с постелей стариков, женщин, детей, дали пятнадцать минут на сборы. Бедные люди одеться-то толком не успели, их вывели во двор, погрузили на машины и увезли. Многие думали, что на расстрел их везут, видели, как немцы это делали... Но нет — оказывается, на вокзал. А там — кто видел, потом рассказывал — запихнули всех в товарные вагоны и повезли куда-то, а куда, никто толком не знает. Год уже минул. Сейчас поговаривают, что в Среднюю Азию... Я, помнится, с перепугу в котельной спрятался, оттуда через грязное оконце смотрел. И твою Фатму видел, когда ее вывели и подсаживали в машину. Она у меня и сейчас перед глазами. В тоненьком старом пальто была. В одной руке узелок, а другой ребенка за руку держит. У тебя же дочка родилась...
— Дочь? — переспросил я.

*Дядя Христофор налил в эмалированную кружку густо заваренного чаю, придвинул мне. Долго еще мы сидели со старым греком и беседовали о былом. Близился вечер.
— Уж и не знаю, свидимся ли еще, — сказал я, поднимаясь.
Мы распрощались, и я вышел из сторожки. Пересек двор и направился за ворота…
На тротуаре стояли солдаты внутренних войск специального назначения. Шестеро. Все вооружены. Лейтенант, двое старших сержантов и трое рядовых. Лейтенант остановил меня, даже не подумав отдать честь старшему по чину, потребовал предъявить документы. Проверив их, сунул к себе в нагрудный карман и кивнул сержантам. «Не двигаться!» — раздался грозный голос у меня за спиной. Меня обыскали, вывернув карманы, ощупав голенища, переворошив все в вещевом мешке. Один из сержантов сильно толкнул в спину, так, что едва не слетела фуражка: «Шагай, шагай, не оглядывайся, потомок Чингизхана!»
Я шел впереди, они сзади, отпуская по моему адресу насмешки, смеясь. «Что же это такое? — у меня все плыло перед глазами, заплетались ноги. — Свои взяли в плен? Свои ли?»
— Не оборачиваться!
Когда мы повернули на Советскую улицу, то я увидел напротив республиканской библиотеки огромный жарко пылающий костер. Высокое приплясывающее пламя высветило почти всю улицу, рыжие блики скользили по стенам домов, карнизам крыш.
— Пожар, что ли? — обеспокоено спросил лейтенант.
— Не-ет! — ответил сержант. — Книги сжигают! На их собачьем языке. Все до единой. Чтобы ничего татарского тут не осталось.

*«ВОЕННЫЕ ЛОШАДИ ИЗ ВЕТЛЕЧЕБНИЦЫ КАРТАЛ-КАЛЕ ». К нему меня и подвели. В левом углу двери висел большой замок. Комендант, скрежетнув ключом, отпер его и снял с петель, солдаты толкнули дверь, и она откатилась на шарнирах немного в сторону. Меня неожиданно схватили втроем и кинули внутрь. Дверь захлопнулась.
Я, падая, ударился лицом об пол. Поднялся, пощупал щеку. Под рукой пощипывало. Вокруг меня слышались какие-то шорохи, я стоял, боясь пошевельнуться; двинет сейчас какая-нибудь лошадь копытом.
Шамиль Алядин


*Подполковник с ног до головы окинул меня взглядом, как бы оценивая, на что я годен, и сел на пол рядом со мной. Матрос вернулся на место.
— Скажите, вы намерены смириться с этим, терпеть этот позор?
— На войне тоже всякое бывало,— сказал я. — Там были и умные офицеры, и тупые самодуры. Однако приходилось подчиняться и тем, и другим. Мы люди военные...
— На войне обязывает устав!
— А в мирной жизни?
— Растоптана Конституция! Поругано самое святое — наша честь! Мы, защитники Родины, победившие фашизм, объявлены предателями! Нужно быть круглым идиотом, чтобы не видеть, что это нужно было тем, кто с фашистами заодно!
— В этом вы, наверное, правы. Давайте напишем коллективное письмо товарищу Сталину.
— Япарым мен онынъ башыны! — крепко выругался подполковник и словно обдал меня ушатом холодной воды; меня взяла оторопь, пропало желание разговаривать с ним; у меня не было ни малейшего сомнения, что, сказать такое про нашего вождя, с именем которого мы, как с развернутым знаменем, бросались в атаки, человек, преданный своей Родине, не может. И я невольно отодвинулся от него. А он все гнул свое:
— В то время, когда мы добивали фашистов в их логове, наших близких, наших родных, наших жен, детей выталкивали из домов и гнали неизвестно куда! — голос у него сел, будто его душили слезы. — И вы думаете, что усач всего этого не знал?
—Тогда не знаю, кому верить и как жить дальше,— вздохнул я.
— Верить и полагаться можно только на себя

*— Он татар невзлюбил даже за то, что в Крыму много кипарисов! Они, видите ли, напоминают ему кладбище...
— Вся Испания и Италия в кипарисах! — сказал я. — Там они считаются украшением.
Я стал вспоминать о том, как татары издревле старались украсить свою землю и с каким трудом им это давалось. Как они на себе таскали в мешках землю на каменные террасы горных склонов, из года в год расширяли там плодородные участки, разводили виноградники, сажали табак. А чабаны, когда пасли овец на горных и лесных пастбищах, примечали, где растут дикие яблоньки, груши, сливы, и в следующий раз, отправляясь в эти места с отарой, брали с собой, втыкая за пояс, свежие черенки лучших сортов фруктов и прививали. Поэтому в крымских лесах часто можно набрести на деревья с прекрасными плодами... Я об этом писал в своих книгах.

*— Подполковник Осман Мангуш, — представил его Рустем Меметович. — Командовал группой разведчиков. Всего за несколько дней до конца войны был тяжело ранен. Настоял, чтобы пораньше выписали из госпиталя,— домой спешил...
Лежал на шинели, подложив под щеку руку, пожилой седой полковник. На груди у него мерцали три ордена Красного Знамени и орден Александра Невского. Тут у всех были ордена и медали, но трех орденов Красного Знамени и ордена Александра Невского не было ни у кого. Глаза у него были открыты. Он о чем-то думал. А что еще остается людям, оказавшимся в подобном положении? Благо, хоть этого права думать их не лишили.
— Керим Бекиров,— представил его Рустем Меметович, и тот передернулся, будто согнал муху с щеки. — Приехав, узнал от соседей, что жену и детей расстреляли фашисты за то, что помогали партизанам... Теперь рассчитывает разыскать своих стариков, отца, мать...

*Как это страшно, когда судьба людей не зависит от них самих... Скажите, Элида, как вы-то здесь оказались?
— Как и все, — грустно усмехнулась она. — Демобилизовалась в Будапеште. Приехала в Мисхор — дом наш занят. Какие-то чужие люди... меня не пускают. Прожила несколько дней у соседки, Зинаиды Степановны. Смотрю, обстановка у нее вся наша. «Успела, — говорит — перетащить, когда родителей твоих выслали. Не отдавать же чужим, я как-никак соседка, ведь душа в душу жили!» Куда ни глянешь, незнакомые лица. Куда ни зайдешь, слышишь о татарах только плохое. А те, кто говорит, татар-то и в глаза не видели. Еще не обжились, а уже комнаты курортникам сдают, за сутки по три рубля дерут. Так тяжело было смотреть на это. Поехала я в Ялту на катере — работу подыскать да комнатку, если повезет, снять. Зашла в военный госпиталь прямо к начальнику, так и так, говорю ему, ищу работу. Есть, отвечает, работа. Попросил предъявить документы, взял, посмотрел, велел подождать и вышел. Сижу, радуюсь удаче. Жду. Вдруг заходит чуть ли не целый взвод солдат, берут меня под руки и повели, как миленькую. Посадили в грузовик, расселись вокруг с автоматами и повезли через Ай-Петри прямо на станцию Сюйрен. Сижу, окаменела вся и слова вымолвить не могу, даже слез нет. Смотрю на них, на этих молодых ребят, и глазам своим не верю: ведь я с такими же до Будапешта дошла, раненых из-под огня вытаскивала... Так вот оказалась тут, — вздохнула она и посмотрела на подружку, устремившую застывший взгляд в одну точку. — И ее там же... В тот же госпиталь пришла на работу наниматься...

*Когда из туалета вышли все, один из охранников вошел в мужское отделение, другой в женское, проверили, не спрятался ли там кто-нибудь. Затем нас построили, пересчитали и повели к вагону. Я заметил, что из тамбура нашего вагона торчит ствол с танкового пулемета.
Теперь таким же способом сопроводили в туалет следующую группу «пассажиров люкса».
Нет, никакого полустанка или разъезда тут не было. Просто здесь останавливались поезда с заключенными именно для такой процедуры. На городских вокзалах или многолюдных станциях, вблизи которых находились большие селения, предпочитали нас держать взаперти, подальше от глаз. Ибо многим показалась бы довольно странной картина, когда ведут под конвоем советских офицеров при погонах и орденах. Пережившим оккупацию людям привычнее было видеть, как наших пленных сопровождают таким же способом конвоиры в иной форме...

*Их было человек тридцать. Все офицеры. Фронтовики. При орденах. В разных деревнях были задержаны. Каждый в своей. У большинства на лицах ссадины, синяки. Видно, сопротивлялись, потому что и у конвоиров у некоторых были морды хорошо разукрашены. Да и как было не хватать их за грудки, если ты только что с войны и нервы у тебя на пределе, а они с тобой, как с врагом? Даже теперь, когда их вели под конвоем вьющейся среди холмов предгорной дорогой, с их языка нет-нет да и слетали проклятья. Давным-давно отлученные от бога, они теперь взывали к небу, чтобы оно обрушило свои кары на головы тех, кто поступает с ними так бесчестно и коварно. И когда конвоиры разражались бранью, они отвечали тем же.
Ночь застала их в пути. Не дойдя до станции километра три-четыре, они остановились в деревне. Пленных загнали в длинное приземистое строение, похожее на амбар. Там оказалась солома. Люди обрадовались неожиданно представившемуся отдыху, улеглись...
Караулить их остались у двери двое солдат, остальные разбрелись по хатам.
Капитан разговорился с солдатами. Сказал, что если они позволят ему пройтись по деревне, то он раздобудет самогону или вина и предстоящую длинную ночь они могут скоротать в веселье. «Валяй, — согласились солдаты. — Да не задерживайся! Не забудь и про закуску!»
Зашел он к молодой вдовушке, которая оказалась хлебосольной хозяюшкой, угостила щедро и самогоном, и салом, и он, расслабившись, у нее и остался...
А утром перепуганная насмерть женщина, прибежав со двора, растолкала его, полусонного и полупьяного. «Беги!.. — говорит. — Беги скорее! Ваших всех расстреляли!..» — «Как?.. Кто?.. За что?..» — мгновенно протрезвел капитан. «Сказывают, они Сталина матом крыли. Их ночью всех подняли: пора, дескать, на станцию, поезд скоро должен прийти. Встали, пошли. А верстах в двух от деревни дорога через ущелье проходит. Там уже пулеметы наготове были. Как только ваши в ущелье вошли, их всех из пулеметов и уложили... Потом наших мужиков туда послали, чтобы их в яму покидали да землей засыпали. Ты всех везучее оказался...»

http://shamilalyadin.com/ru/page.php?id=3&book=16&title=112
См. также СТРАНИЦЫ КРЫМСКОЙ ИСТОРИИ. ПИСАТЕЛЬ ШАМИЛЬ АЛЯДИН
http://www.liveinternet.ru/users/4768613/post370708375/