http://interviewmg.ru/724/

 Как отважный капитан, он объездил много стран. И вкусно, смачно, красиво передавал нам запахи диковинных мест, создавал неповторимый эффект присутствия. Но не только кругосветными телепутешествиями славен Михаил Кожухов. В его жизни был театр — благодаря маме, театральному критику, и отчиму, замечательному актёру Алексею Петренко. В его жизни был Афган — свинцовый, кровавый. Наконец, в его жизни был Путин. Правда, о работе с премьер-министром Михаил рассказывать не любит. Он вообще довольно закрытый человек. Тем и интересен.

Беседовал Дмитрий Тульчинский

— Михаил, ваш цикл передач о Москве закончился, так понимаю?
— Да, это был проект из восьми серий, который придумал Александр Пономарёв, руководитель канала ТВ Центр. Некая попытка взглянуть на Москву сверху, с высоты птичьего полёта. Чтобы объяснить, что всё здесь происходит не само собой, что за этим стоят колоссальные усилия людей, что это очень сложная система крупнейшего мегаполиса...

— Раньше вы всегда осторожно говорили: пока восемь серий, а там посмотрим. Вам хотелось, чтобы проект продолжился?
— Сложно сказать — в той работе были как положительные, так и отрицательные моменты. Один из отрицательных — то, что Москва жёстко структурированный город, и довольно сложно пролезть через определённые бюрократические структуры, без которых многие темы сделать просто невозможно.

— «Метро-2» имеете в виду или что-то в этом роде?
— Нет, речь о другом совершенно. Например, о том, что руководитель «Скорой помощи», а это крупнейшая структура подобного рода в мире, не вправе решить, могу я проехать на машине «скорой» или нет. По какому-то абсолютно идиотическому порядку разрешение на это надо спрашивать у господина Сельповского, который возглавляет всю московскую медицину. Та же история с директором института Склифосовского. Он почему-то лишён права решить, впустить меня в больницу или не впустить.

— То есть вы погрязли в бюрократической паутине Москвы.
— Совершенно верно. Поэтому, с одной стороны, я, может, и продолжил бы цикл, а с другой — то, что мы сделали, уже достойно аплодисментов. Не потому что это гениально сделано, а просто потому, что это всё-таки было сделано.

— Вы ведь коренной москвич и, наверное, Москву неплохо знаете?
— Ну, когда-то, бесконечно давно, когда учился в инязе, у нас была практика в «Интуристе», и я водил экскурсии по Москве. Правда, на испанском языке. Но с тех пор утекло много воды, в памяти мало что осталось, поэтому я не могу считаться москвоведом.

— А почему вообще променяли экзотические страны на домашнюю Москву? Кризис тому виной или самому надоело уже мотаться по миру?
— И то, и другое, и третье. Во-первых, у меня была двухлетняя пауза в поездках. И вызвана она была в большей степени даже не тем, что я устал, а тем, что просто наскучило. Даже такое разнообразие в какой-то момент становится однообразным. А во-вторых, если в представлении зрителя я такой дяденька, который на облаке живёт и сам решает, куда ему ездить и о чём рассказывать, то в действительности я возглавляю небольшую телекомпанию и больше думаю о том, чем платить зарплату сотрудникам, чем о том, куда бы мне ещё поехать.

«Уже жалею, что сел за баранку этого пылесоса»

— Кризис сильно вас задел?
— Очень. Я пока держусь изо всех сил и не позволяю себе делать фильмы о том, как тигры покусали дрессировщиков или как кто-то сменил пол, пока ещё мне удается оставаться в области осмысленного телевидения.

— Но вам должно быть проще — вы же ещё владелец ресторана «Петров-Водкин».
— Давно уже нет... В 98-м школьный товарищ предложил мне открыть ресторан. И для меня это был больше творческий проект, чем коммерческий. Оказалось, что придумывать ресторан с чистого листа не менее интересно, чем поставить спектакль или снять фильм. А почему всё закончилось? Ушёл из жизни товарищ, пришли другие собственники. И дальше уже стало не комфортно, не интересно.

— Сейчас совмещать телевидение с побочным бизнесом не получается?
— Не ставлю себе такой задачи, мне хватает головной боли и в кресле продюсера. Вообще, телевидение — одна из самых нестабильных, нервных и кровососущих сфер человеческой жизни.

— Вы столько лет на ТВ, и сейчас такое говорите?
— Да, и я начинаю жалеть уже о том, что когда-то «сел за баранку этого пылесоса».

— Наверное, все продюсеры жалуются, но никто эту «баранку» из рук не выпустит.
— Я с удовольствием выпустил бы, если б умел делать что-нибудь ещё.

— Судя по передачам, умеете вы всё на свете. Или это только видимость?
— Нет, на скрипке я играть не умею, рисовать тоже, к сожалению... Серьёзно говорю: если б была возможность зарабатывать на жизнь чем-то другим и это бы получалось и доставляло удовольствие, — давно бы уже развернулся и ушёл. Нет такой возможности.

— Неужели настолько все надоело, настолько тяготит?
— Я не говорю, что надоело, я говорю, что на телевидении всё очень сложно. Что рынок уродливый и чудовищный, такой же коррупционный, как и вся остальная страна. И что на ТВ абсолютно наплевать всем на твои способности и таланты.

— В своё время вы сделали несколько резких шагов: покинули ТВ-6, неожиданно закрыли программу «В поисках приключений», ушли из «Вокруг света»...
— Ну, с ТВ-б я ушёл, потому что отказался вести программу, которая мне была неинтересна. Поступило предложение вести патриотическое ток-шоу об армии, а все вопросы о вооруженных силах, которые у меня были, я уже задал в другой период своей жизни. «Поиски» я закрыл по «человеческим» причинам, потому что дальше не мог сосуществовать с продюсером, количество отрицательных эмоций уже перевешивало. Так что никаких резких неосмысленных шагов я не делал. А все эти разговоры про наркотик эфира ко мне вообще никакого отношения не имеют, ради того, чтобы остаться в телевизоре, я через себя не перешагну.

— В обыденной жизни вам тоже свойственны резкие, пусть и осмысленные движения? Что-то не понравилось и — до свидания?
— Нет, мне свойственна, конечно, некоторая резкость характера, но всё-таки есть какой-то жизненный опыт и достаточно мозгов для того, чтобы эту резкость не проявлять в начальственных кабинетах. Я просто не могу себе этого позволить. Даже если очень хочется. Всё-таки зрелость, я так сформулировал себе, — это не более чем умение держать себя в руках. Мне кажется, я вполне этим умением владею.

«Мне было хорошо на войне»

— А сколькими языками владеете?
— Думаю, что можно уверенно говорить про три языка: испанский, португальский и английский. Хотя сейчас я был в Кабуле, и вдруг из подсознания выплыли какие-то выражения на фарси, я даже не подозревал, что они где-то там ещё таятся.

— Я и хотел спросить, из каких соображений именно вас в своё время послали в Афганистан?
— Это как раз был необдуманный поступок с моей стороны. О котором я не только не жалею, наоборот, — считаю, что в большой степени он определил мою биографию. И я благодарен судьбе за то, что однажды с моего языка сорвалось: а давайте поеду я. В то время вопрос «кто хочет выполнить интернациональный долг?» нередко оставался без ответа... Да, и у меня в книжке «Над Кабулом чужие звёзды», которая недавно вышла, есть такой эпизод. Жена корреспондента Гостелерадио Михаила Лещинского однажды при мне похвасталась, что ходила за покупками в район, в который советским было запрещено ходить. И Лещинский ответил на это очень короткой и точной фразой: ума бы тебе столько, сколько смелости.

— Это и про вас тоже?
— Думаю, да.

— Более логичной для вас стала бы командировка в Латинскую Америку.
— Да, но тогда были другие условия игры. И международная журналистика часто предоставляла «крышу» для сотрудников внешней разведки. В частности, от «Комсомольской правды», где я работал, не являясь сотрудником КГБ, уехать в Латинскую Америку было невозможно. А сидеть в Москве мне тоже не хотелось.

— Люди, которые были на Великой Отечественной, в Афгане, — на вопрос, когда было лучшее время их жизни, часто отвечают: на войне. Можете сказать так же?
— Да, безусловно. Самое лучшее, самое яркое время в моей жизни. Во многом ещё потому, что это было время наибольшей профессиональной востребованности. Вам должно быть хорошо известно, что человек, который серьёзно относится к журналистскому ремеслу, работает не только за деньги. Ему нужно ещё, чтобы гладили по головке, чтобы звучали аплодисменты, то есть некое общественное признание. И там это общественное признание выражалось в том, что я понимал: каждый номер газеты читают люди, и они находят в моих репортажах имена близких, что-то о них узнают. И это дорогого стоит... А потом, я всегда привожу фразу Хемингуэя. Который на вопрос: «что вы думаете о войне?» ответил: я никогда не любил войну, но у меня, по-видимому, есть к ней некоторые способности. По всей вероятности, к войне у меня тоже есть «некоторые способности». Мне там было хорошо. От чувства опасности, от мужского братства, от запаха раскаленной брони, от грохота батареи «Ураган». И если чем-то я могу гордиться, — то только тем, что сделал очень много, чтобы стать вровень с солдатом. Конечно, все равно я был журналистом, и в полной мере солдатскую лямку тянуть не получилось. Но я очень старался, очень...

«До смерти боюсь ночных бабочек»

— В боях вы тоже участвовали? Понятно, что не с автоматом...
— Почему, и с автоматом. Я тогда не знал о существовании Женевской конвенции 1913 года, которая запрещает журналистам брать в руки оружие.

— Стрелять приходилось?
— Да.

— И убивать?
— На этот вопрос ни один человек вам не ответит. Не будет просто отвечать.

— А страшно было?
— Было... Об этом тоже толком не расскажешь. Очень многословно будет... В общем, была ситуация, когда перевернулся бронетранспортер и погиб корреспондент «Известий» Саша Секретарёв. БТР перевернулся потому, что водитель просто не умел водить. Там, где это произошло, я оказался через месяц. Ехал на БМП. Объезжая колонну, машина пыталась взобраться на насыпь, все сидели и спокойно курили. А мне в какой-то момент показалось, что сейчас БМП перевернётся, и я погибну так же, как Саша Секретарёв. И вот это было самое страшное.

— Но были же и обстрелы, и на фугасах люди подрывались...
— Да как-то не принимаешь на свой счёт, тебе-то кажется, что ты Дункан Маклауд, пуля тебя не берёт и мимо пролетает. Я читал какие-то социологические исследования про то, что каждый третий находившийся там испытывал постоянный страх обстрела. Но у меня такого страха не было.

— Можете про себя сказать, что вы смелый человек?
— Нет, не могу. Думаю, я достаточно трусливый человек, такой же, как и все.

— Что же вас может напугать? Таракашка, что ли, какая-нибудь, гадюка?
— Я до смерти боюсь ночных бабочек. Они вызывают у меня панику просто. Понятия не имею почему, но это так.

— А было страшно, когда назначили пресс-секретарем Владимира Владимировича?
— Ну, стоя перед дверью премьер-министра в первый раз, я, во всяком случае, испытывал волнение.

— Вы комфортно себя чувствовали на этой должности?
— Нет, не комфортно.

— Почему, можете сказать?
— Не хочу.

— Вы занимали должность несколько месяцев. Что же, потерянное время?
— Нет, конечно. Было очень интересно, и я дорожу этим опытом. Он многое объяснил мне: как живет страна, как она управляется, что такое бюрократический механизм. Который все клянут, а в действительности без него никак. Интересно было наблюдать за тем, что происходит с людьми, когда они оказываются пред вратами власти. Очень было любопытно.

— Из кресла пресс-секретаря вы вернулись на ТВ. Это можно считать неким понижением статуса?
— Мне абсолютно всё равно, чем это можно считать, я ничего про статус не знаю. Я знаю, что такое репутация. И на моей репутации это никак не отразилось.

«Мама вовремя объяснила, что к театру у меня способностей нет»

— Знаю, вы собираете ножи. Сколько экземпляров, не считали?
— Более сотни.

— Такое увлечение о чём может говорить?
— Не думаю, что оно свидетельствует о моей кровожадности. Это увлечение по наследству мне передалось. И началось лет в 11-12, когда папа, а он собирает холодное оружие всю жизнь, подарил мне первый нож. Но я не собираю антикварное оружие, качество стали и сертификат меня никак не вдохновляют. Меня в первую очередь интересует этническое оружие. То есть в каждой стране я ищу нож, который несёт в себе знания о народе, о традициях. Например, такой, как нож крис со змеевидной форма клинка, который распространён в Малайзии и Индонезии. Это священный нож. Считается, что он несёт свою карму, хранит память о владельце, может принести удачу или, наоборот, несчастье.

— Не носите с собой?
— Нет, конечно.

— Тогда о другом увлечении. Театр мог стать таковым?
— Мог. Просто в силу биографии: мама — театральный критик, и люди, которых в детстве я видел, имели отношение к театру. И какое-то время мысли о сцене меня посещали. Всё детство я ходил в театр, мне было удивительно, если кто-то не был на премьере в «Современнике» или на Таганке...

— Почему же не стали поступать в театральный?
— Наверное, потому, что мама вовремя объяснила, что у меня нет к этому ярко выраженных способностей. Впрочем, телевизионная деятельность требует неких способностей к лицедейству.

— Мама давала вам советы по актёрскому мастерству? Или, может быть, ваш отчим, замечательный актёр Алексей Петренко?
— Ну, он мне не отчим, у меня жив отец, и я затрудняюсь в формулировке, поэтому называю его Василичем... Нет, по актёрскому мастерству они мне советов не давали. Мама дала мне главный совет, и очень правильный. Что человек, который говорит с экрана, должен быть самим собой, что любая попытка придумать о себе что-то закончится неудачей, что успех может прийти только в том случае, если человек сам представляет из себя какой-то интерес. Но что это за интерес и почему людям интересно наблюдать за мной, я, честное слово, не знаю. И когда мне предлагают провести спецкурс по телемастерству, я отказываюсь, потому что не способен объяснить, что надо делать, чтобы остальным было интересно на тебя смотреть.

— Знаю, мама у вас недавно умерла. Алексей Васильевич один остался?
— Да. Но это его желание. Пока ему комфортнее одному. Но если он когда-нибудь захочет переехать ко мне, это сразу же произойдет.

— У вас отношения отца и сына?
— У человека не может быть двух отцов, поэтому это не как сын с отцом. Но это очень близкие отношения.

— Всё с ним можете обсудить? Довериться, открыться?
— Я вообще не люблю открываться и обсуждать всё с кем бы то ни было. Например, отношения с женщинами за всю свою жизнь я не обсуждал никогда и ни с кем. У меня потребности

— А у ваших детей есть потребность обсуждать с вами что-то для них очень важное? У вас ведь сын и дочь?
— По сути, у меня два сына — есть ещё сын жены, который тоже мой сын. Но вот старший, видимо, по складу характера похож на меня и в каких-то своих душевных переживаниях в собеседнике не нуждается. Уже не нуждается. А дочка, ей 16, ещё не нуждается.

— Чем они занимаются?
— Старший сын работает в кинопрокатном бизнесе, второй учится на философском факультете, а дочь собирается поступать в этом году.

— Вы бы могли работать с сыном? В одном из интервью вы сказали, что хотели бы заняться кино.
— Не кино. Я сказал однажды о том, что с удовольствием занялся бы выпуском сериалов, и мне кажется, что справился бы с этим не хуже, чем многие другие продюсеры, которые пришли из журналистики или из КВН. Мне не думается, что они знают про это что-то такое, чего не знаю я. Но пока не сложилось...