И этого, который ужас птичий,
бродяге морок и кроту погибель,
стоящего под ветром, береги.
Пиджак его хозяина не знает,
а знает только мокрую солому,
похожую чуть-чуть на человека.
И шарф его хозяина не знает,
висит, побитый молью и погодой,
и трогает соломенное горло
(которая вязала - умерла).
Смотри, как он стоит.
И в дождь, и в стужу.
Такая ночь в рукав к нему залезла,
такой подземный гул живет в жестянках,
а все равно, держи его и слушай,
пускай стоит: плечо его - причал
для всех стрекоз и бабочек-крапивниц.

И этого, чьи мраморные руки
обуглены закатом и пылают,
простертые над городом неспящим,
где в каждом доме чайник и свеча,
где в каждом доме глобус голубой,
где каждый дом вертеп неутолимый,
подсвеченный, горящий изнутри.
Пускай стоит недвижный и прямой
над площадью и площади не чует,
отравленный искрящим языком
проезжей бестолковой фотовспышки.
Он держит только собственные крылья -
и это очень важная работа,
ведь там, внизу, и голуби, и дети,
и два киоска, и блошиный рынок.

И этого, бредущего в запое,
несущего латинское клеймо
холодное меж сердцем и ключицей,
поющего на мертвом языке.
Он потерял читательский билет,
и кошелек, и проездной, и память,
и говорит: душа моя сибирь.
Он говорит и сам не понимает,
но слышит, как под ребрами растет
крылатый жар, один сквозной простор
огромный, от которого так больно,
что боли нужно дать другое имя.
И он ее по имени зовет.

Всех нас, пожалуйста.
Любой, кто сам себе
бессменный часовой - других не видит.
И даже если любит - то не видит,
и даже если плачет - то не видит,
и охранять не может. И в ночи
не смеет ни позвать, ни дотянуться.

Поэтому смотри и охраняй.

(с) Екатерина Перченкова

главное – спрятать:
в костяной шкатулке, в каменном сундуке,
в отсыревшей варежке и ледяной руке,
в жестянке, где тысячу лет назад
были мятные леденцы,
а теперь пуговицы.
высушить на ветру, выровнять под стеклом,
нанизать на льняную нить,
как будто похоронить.

когда ты стоишь в дверях и видишь, как делают то, что нельзя:
оглядываются, достают из кармана украденный ключ,
открывают шкатулку, перебирают открытки,
старые письма, камушки с моря,
а потом находят колокольчик из темного серебра
и говорят: вот и все.
вот и меня разменяют на этот звон,
разменяют на шепот и свет.
ты говоришь «нет».

ты отвечаешь: я разберусь, я разберу ее
на простейшие ноты, на разные голоса,
на винтики и шестеренки,
я скажу ей: ты легкого легче и проще простого,
сердце мое,
неразменное горе мое.

это – то, что однажды нужно сказать,
то, что я не умею сказать, и хочу, чтобы кто-нибудь:
незнакомому,
оставленному,
приросшему к сердцу,
прохожему,
попутчику и врачу,
любому, кто назовется попутчиком и врачом,
всякому, кто родной:
ты ни при чем.
я могу делать с этой музыкой
все, чего захочу

после того что она со мной

Перченкова Екатерина

Девочки, читающие журналы, будут мечтать пройти по ее следам –

маленькой женщины без улыбки, которая видела все – и теперь ей никто не нужен.

У нее будет черный парик и короткое платье. К семидесяти годам

она сменит шестнадцать профессий, воспитает двух внуков и похоронит мужа.

Она чертовски фотогенична – такая серьезная, злая, спокойная одиночка.

Она будет сниматься в кино, петь рок-н-ролл и чинить машины,

побывает пилотом почтового флаера, фотокорреспондентом в горячей точке,

увидит дно Марианской впадины, поднимется на вершину

Килиманджаро и помашет рукой проплывающим облакам.

И дольше всего проработает подмастерьем у Фанточини,

пока тот не умрет в сто четыре года от второго инфаркта.

У нее будет много имен: Абигайль, Алисия, Алджернон –

и, конечно, Агата.



Семьдесят свечек на кремовом торте Агата задует с первой попытки,

выпьет с гостями, накинет куртку – и уплывет на лодке,

пока не стемнело, не потускнела закатная позолота.

В лодке фонарь, прорезиненный плащ и двадцатилетний коньяк.

У Агаты страшно сквозит меж ребер: внутри у нее маяк,

плачущий днем и ночью на всех частотах.



Агата правит в ущелье, к замшелым и мокрым скалам,

к сырым и темным пещерам, к бездонным страшным провалам

в земле у самого берега.

Агата посмотрит вниз -

и увидит черные воды, уходящие справа налево,

и увидит черные воды, текущие медленно и величаво,

и увидит ладью без паруса,

и узнает, что это Стикс –

безнадежно и просто, как будто в груди кольнуло,

безошибочно, будто бы пальцы легли на струны.



Голос Агаты сольется с подземным гулом,

выйдет из горла толчками, как кровь из раны:

«Воды и ветер, море и небо, все мне свидетели, я готова,

солнце зашло, я стою у края и ожидаю знака».

Тот, кто правит ладьей, никогда не слышал такого зова.

Тот, кто глядит с небес, никогда не знал, что Агата умеет плакать.

«Вы, кто меня оставил, слышите, что стучится в груди моей вместо

сердца? Пусть прощают живых, а я не могу простить.

Ради вас я три года была первой скрипкой в похоронном оркестре.

Вы не можете не придти».



У Агаты привычка - никогда, ничего не делать наполовину,

Агата идет до конца – и, значит, она сильней.

Голос взлетит под холодные своды, и все, кто ее покинул

головы вскинут, протянут руки и направятся к ней.

Вспомнят свои имена – с именами проснуться легче,

поднимут слепые глаза к черному камню низких небес.

Полночь пробьет, и все тени к ней выйдут навстречу,

обретая почти что плоть и почти что вес,

обретая как будто смысл и как будто радость

рядом с ней, заблудившейся девочкой, маленькой и одинокой…

…И у каждой тени на левой щеке будет след от ладони Агаты,

и каждая повернется и подставит правую щеку.



Тот, кто правит ладьей, будет ходить по воде кругами,

делать-то нечего,

будет читать ее жизнь c ладони.

Глупая девочка, будет думать, глупая-глупая девочка,

я вот сижу тут, бессмертней некуда, подливаю масла в фонарь, болтаю ногами

в черной холодной воде, напеваю под нос себе –

и никто обо мне не плачет, и никто обо мне не помнит.



Подойдет к ней, готовой кинуться по следам неживых теней,

накинет куртку на плечи и покажет ей путь на свет:

«Поговорили – и будет; поверь, так пока что лучше».

Протянет руку, погладит золотистый крошечный ключик,

который Агата носит на шее, и скажет:

«Передавай привет.

Как давно мы не виделись с ней…»


Екатерина Перченкова

Допустим, сегодня ты едешь по кольцевой, немного уставший, но в целом почти живой, и день на исходе, и праздники впереди. А город вокруг – растревоженный темный улей, гудит и шепчет, крадется и караулит, и ночь уже близко – она серебряной пулей
горит в груди.
Ты чуешь ее сквозь камень, как мертвую воду, и посередине тусклого перехода вдыхаешь воздух и понимаешь – яд; стоишь у холодной стены и глядишь под ноги, и шепотом говоришь: подожди немного,
кажется, я…

Да, ты: врастая в подземный седой гранит, отчетливей с каждым вдохом, страшней и глубже, прозрачный до дрожи, придумывай – почему ты прячешь глаза, нестерпимо желая – быть, как можно дольше, хоть тушкой, хоть чучелом,
только не в эту тьму…
На этот раз ты останешься невредим; чертовски странная штука – твоя удача; но все же послушай: поблизости есть один смешной человек, который живет иначе. Нет, он не удачливей, не веселей, не злее, ты даже делаешь вид, что его жалеешь – его, живущего в шаге от пустоты. Тогда зачем ты смотришь его глазами на город и мир, неумело скрывая зависть к тому, кто боится немного меньше, чем ты?
Он будет рядом. Всегда. Сейчас. Вечно, ночью и днем.
Это случится еще не раз. Попробуй помнить о нем.

Попробуй вспомнить, откуда берется страх, как он прорастает в тебя - это город, город, последний оплот немоты, что сжимает горло и черными искрами вспыхивает в глазах, дробится камнем и дышит подземным ветром… Он держится крепко и рвется лишь там, где тонко. Ты знаешь, что выход найдется: родить ребенка, построить дачу и развести в саду зеленую неприхотливую ерунду,
к примеру, бессмертник…

А он встает над тобой как бесплотный морок, не различая, август или январь: не бойся, стой и смотри, это город, город, в котором толпятся и ходят по головам, живут без затей, обжигаясь слепыми снами, укладывают детей и ложатся сами, боятся чужих и цепляются за похожих,
и если ты будешь жив –
у тебя это будет тоже:
под вечер такси с вокзала, по двести дешевой водки, принцессы рабочих кварталов – раскрашенные идиотки, живые сердца в плену полумертвых тел. Глядишь в витрину – похмельная злая рожа, испуганно плачешь шепотом: Боже, Боже,
я этого не хотел…

И было бы лучше, чтобы ты спал до восхода солнца, покуда он чертит тропы по черным полям бессонниц, в такой вышине, что кружится голова… Но каждый раз, засыпая в объятьях случайных женщин, ты заново понимаешь: он просто боится меньше, он знает больше, и этим – уже виноват. Ты шел бы за ним до края, бросая слова на ветер, беспечно подозревая, что он неподвластен смерти, как камень, как городская выжженная трава; он боль в подреберье, неприкаянный знак в междустрочье, но не беспокойся, он тоже не знает точно: ему наплевать.
Он будет так близко, что незачем окликать его: ты хочешь его увидеть танцующим на канате, и задохнуться от страха, решив не ждать на краю, за ним ступая медленно и осторожно, шептать ему в спину: «только не падай», а может быть - «да оступись наконец уже, мать твою!»

…Это проходит; город, где твое жало, где острые иглы уличных фонарей? Здесь можно бродить, выговаривая усталость в провалы ночных дверей. Город не дремлет, он знает, что ты чужой, как камень в горле у водосточной трубы; и кем бы ты ни был, куда бы теперь ни шел –
ты скоро забудешь, что был.

Ты прорастаешь заживо в каменный потолок, выше и выше, страшно, спокойно, слепо;
чувствуешь, как зарастает привычный младенческий родничок, навсегда закрывая тебя от пустого неба, от черных крыш, от огненной крови заката, от лишних взглядов, от белых бесстрастных лиц;
знаешь, теперь ты можешь, почти без труда
угадывать руны в трещинах на асфальте,
предсказывать дождь по полету случайных птиц
над тонкими проводами

Перченкова Е. (с)

как моя дженни ходила по росам босая,

бусы низала в четыре ряда, на углях плясала,

время шло к сентябрю, а ей-то какое дело -

пила и пела, спала с кем хотела,

глядела вполглаза, любила вполтела,

потом совсем улетела.



дженни дразнит меня каждый август,

да так, что я уже заикаюсь.

то у порога рассыплет бисер,

то среди ночи зовет как будто, куда-то тянет,

видно, в такие дали, в такие выси,

что если трезвый - без слез не взглянешь, живым не встанешь.

то постучит, то на гвоздик повесит четки,

то свое имя соломинкой пишет в пыли,

то запоет о желтой подводной лодке

так далеко, еле слышно, как будто снится, совсем вдали.

дженни, не надо, я пью две недели, за мной пришли.



я просыпаюсь мертвым четвертый август,

осень за дверью, осенью будет еще темней.

была бы дженни, колокольчик бы положила на подоконник,

снизка зеленых бус разлетелась бы по ступеням,

мы бы проснулись в одной постели.

я ведь не знаю, как ее звали на самом деле,

кто был я такой, чтобы смотреть в ее паспорт,

кто я такой теперь, чтобы каждое лето в память о ней

вешать на грудь невесомый колючий орден -

сухой репейник.

---------------------------------------------------------
Е. Перченкова (с)

если гроб на столешнице, ночью сломается стол.
по каленой брусчатке грохочет в ночи колесница.
беспокойная тетка: любому и храм и престол,
никому не столица.

никому не беда — далека, далека, далека,
открывает ли двери в ночи, укрепляет ли стены,
но под каждой стеной заключенная бьется река,
и дрожит над рекой подколодной царицы рука
в обескровленных спавшихся венах,

не привыкшая править от века, привыкшая ткать,
подгонявшая долго и ситец и бархат по росту,
одиночка, гордячка, процентщица, кузькина мать,
покрывало, рука, повилика, итака, сиротство.

испугалась — не ходит на рынок, не красит лица,
отпорола карманы с пальто, не бывает на людях.
возвращайся скорей, или сын не узнает отца,
приведет парикмахершу любу,

и за это — светилась царицей, а будет — свекровь,
постаревшая ведьма, хозяйка чумного барака,
заболеет и станет совсем никому не любовь:
ни воспеть, ни оплакать.

посмотри: на окраине дикая бродит метель
и швыряет расстроенный снег в очумелые лица.

вот большая земля.
никому она не колыбель.
никому не гробница.(с)
---------------------------------------
моя любимая Перченкова Катя

и фото автора