Павел Евсеевич Спиваковский — кандидат филологических наук, в 2004-2011 гг. — доцент кафедры русской литературы Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина, с 2011 г. — доцент кафедры истории русской литературы XX века филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. В 2012/2013 учебном году Visiting Associate Professor в University of Illinois at Urbana-Champaign.

Лекторий Правмира
Участвуйте в Лектории «Правмира» и следите за событиями в нем на нашем сайте, а также на страничках в Фейсбуке и Вконтакте.

Сегодня четвертая лекция цикла «Реальность как иллюзия», и посвящена она антиномии веры и неверия в поэзии Иосифа Бродского. Откуда берётся эта антиномия и почему мы должны об этом думать? Дело в том, что у Бродского было очень сложное отношение к вере. Если говорить непосредственно о том, что поэт считал реальным, то его картина мира скорее тяготеет к позитивистской, то есть чаще всего по-настоящему реальным Бродский признает лишь материальное начало. Казалось бы, все просто, но когда заходит речь о художественном мире, в его поэзии возникает очень мощная метафизическая струя, сугубо художественная, и она возникает как бы в отрыве от его буквальных эпистемологических представлений.

Например, в эссе, посвящённом разбору стихотворения Цветаевой «Новогоднее» (это стихотворение обращено к Райнеру Марии Рильке), Бродский говорит о лингвистической реальности того света. То есть метафизическое, мистическое для него оказывается лишь феноменом языка (Бродский очень любил такую, можно сказать, постхайдеггеровскую постановку вопроса). Вообще, мышление на сугубо языковом уровне для него было совершенно естественно. С другой стороны, Бродский очень серьёзно погружается в изображение метафизических образов, когда пишет свои произведения, причём делает это вполне сознательно.

Например, в книге интервью, данных Соломону Волкову (это интереснейшие беседы), Бродский говорит о своём раннем стихотворении, написанном ко дню рождения Ахматовой, о стихотворении «Закричат и захлопочут петухи…». Он говорит, что начало этого стихотворения слабое, а конец хороший: более или менее подлинная метафизика. То есть метафизика (в данном случае метафизическое — это сверхфизическое, то, что находится вне физического, материального мира) оказывается критерием художественно качества. Давайте вспомним это стихотворение.

Закричат и захлопочут петухи,
загрохочут по проспекту сапоги,
засверкает лошадиный изумруд,
в одночасье современники умрут.

Запоёт над переулком флажолет,
захохочет над каналом пистолет,
загремит на подоконнике стекло,
станет в комнате особенно светло.

И помчатся, задевая за кусты,
невидимые солдаты духоты
вдоль подстриженных по-новому аллей,
словно тени яйцевидных кораблей.

Так начнётся двадцать первый, золотой,
на тропинке, красным солнцем залитой,
на вопросы и проклятия в ответ,
обволакивая паром этот свет.

Но на Марсовое поле дотемна
Вы придёте одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.

Только трубочка бумажная в руке,
лишь такси за Вами едет вдалеке,
рядом плещется блестящая вода,
до асфальта провисают провода.

Вы поднимете прекрасное лицо —
громкий смех, как поминальное словцо,
звук неясный на нагревшемся мосту —
на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слёз,
не услышу я шуршания колёс,
уносящих Вас к заливу, к деревам,
по отечеству без памятника Вам.

В тёплой комнате, как помнится, без книг,
без поклонников, но также не для них,
опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!
этот воздух запустевший — только плоть
дум, оставивших признание своё,
а не новое творение Твоё!»

Павел Евсеевич Спиваковский — кандидат филологических наук, в 2004-2011 гг. — доцент кафедры русской литературы Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина, с 2011 г. — доцент кафедры истории русской литературы XX века филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. В 2012/2013 учебном году Visiting Associate Professor в University of Illinois at Urbana-Champaign.

Лекторий Правмира
Участвуйте в Лектории «Правмира» и следите за событиями в нем на нашем сайте, а также на страничках в Фейсбуке и Вконтакте.

Сегодня четвертая лекция цикла «Реальность как иллюзия», и посвящена она антиномии веры и неверия в поэзии Иосифа Бродского. Откуда берётся эта антиномия и почему мы должны об этом думать? Дело в том, что у Бродского было очень сложное отношение к вере. Если говорить непосредственно о том, что поэт считал реальным, то его картина мира скорее тяготеет к позитивистской, то есть чаще всего по-настоящему реальным Бродский признает лишь материальное начало. Казалось бы, все просто, но когда заходит речь о художественном мире, в его поэзии возникает очень мощная метафизическая струя, сугубо художественная, и она возникает как бы в отрыве от его буквальных эпистемологических представлений.

Например, в эссе, посвящённом разбору стихотворения Цветаевой «Новогоднее» (это стихотворение обращено к Райнеру Марии Рильке), Бродский говорит о лингвистической реальности того света. То есть метафизическое, мистическое для него оказывается лишь феноменом языка (Бродский очень любил такую, можно сказать, постхайдеггеровскую постановку вопроса). Вообще, мышление на сугубо языковом уровне для него было совершенно естественно. С другой стороны, Бродский очень серьёзно погружается в изображение метафизических образов, когда пишет свои произведения, причём делает это вполне сознательно.

Например, в книге интервью, данных Соломону Волкову (это интереснейшие беседы), Бродский говорит о своём раннем стихотворении, написанном ко дню рождения Ахматовой, о стихотворении «Закричат и захлопочут петухи…». Он говорит, что начало этого стихотворения слабое, а конец хороший: более или менее подлинная метафизика. То есть метафизика (в данном случае метафизическое — это сверхфизическое, то, что находится вне физического, материального мира) оказывается критерием художественно качества. Давайте вспомним это стихотворение.

Закричат и захлопочут петухи,
загрохочут по проспекту сапоги,
засверкает лошадиный изумруд,
в одночасье современники умрут.

Запоёт над переулком флажолет,
захохочет над каналом пистолет,
загремит на подоконнике стекло,
станет в комнате особенно светло.

И помчатся, задевая за кусты,
невидимые солдаты духоты
вдоль подстриженных по-новому аллей,
словно тени яйцевидных кораблей.

Так начнётся двадцать первый, золотой,
на тропинке, красным солнцем залитой,
на вопросы и проклятия в ответ,
обволакивая паром этот свет.

Но на Марсовое поле дотемна
Вы придёте одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.

Только трубочка бумажная в руке,
лишь такси за Вами едет вдалеке,
рядом плещется блестящая вода,
до асфальта провисают провода.

Вы поднимете прекрасное лицо —
громкий смех, как поминальное словцо,
звук неясный на нагревшемся мосту —
на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слёз,
не услышу я шуршания колёс,
уносящих Вас к заливу, к деревам,
по отечеству без памятника Вам.

В тёплой комнате, как помнится, без книг,
без поклонников, но также не для них,
опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.

Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!
этот воздух запустевший — только плоть
дум, оставивших признание своё,
а не новое творение Твоё!»