Цитата сообщения beauty_Nikole Дмитрий Воденников. Не для Всех..


©Фотограф Ольга Паволга
Дмитрий Борисович Воденников родился 22 декабря 1968 года, русский поэт, живет в Москве. Закончил филологический факультет Московского государственного педагогического института. В 2007 году в рамках фестиваля "Территория" (Политехнический, автор идеи Кирилл Серебренников) избран королем поэтов. Активно экспериментирует с синтезом поэзии и музыки: сотрудничает с группами "Пластинка мсье Ф.", "Rock’o’Co", "4`33", "Елочные игрушки", "Вуаеры", "Рада и Терновник", отдельными композиторами. Выпустил несколько дисков авторского чтения под музыку: "Воденников не для всех", "Второй диск", "Live" (концертный альбом с группой "Rock’o’Co"). Выступает в театре "Практика".
Читать стихи Воденникова стыдно, страшно и сладко. Стыдно — потому что Воденников предельно искренен. Страшно — потому что детский восторг, брат–близнец детского ужаса, бродит по страницам его книг, бросается на читателя. Сладко — потому что капризная и убийственно точная интонация завораживает и не отпускает.
Не бойтесь, она не отпустит вас уже никогда.©"Вечерний Клуб"


МОИ ТЕБЕ ЧУЖИЕ ПИСЬМА

1.
.............
................
.................
.............
.....................
....................
.................
..............................
...........................
2.
Есть такое понятие «открытые блоги», электронные дневники.
Раньше были дневники Шелли, Байрона, потом Марины Цветаевой, потом Анны Франк
(девочки спасавшейся от фашистов в нидерландском полполье),
а вот теперь наши —
открытые всем ветрам: простые, загадочные, тупые, как лопухи у дороги...
Вот девушка пишет: о как я хочу уехать отсюда! —
а потом узнаешь, что это была ее последняя запись
(ее вроде изнасиловали и убили),
а вот уже взрослая женщина пишет,
вспомная свое детство в советской больнице (ей нет еще 40):
«..я подошла к ней ночью и положила ей на лицо подушку,
потому что это был мой единственный выход
так как я не могла больше терпеть их унижения и побои,
но я и теперь ни о чем не жалею» —

но всё не так страшно (как же не страшно?),
чаще смешно, вызывающе, неинтересно...

3.

Едва осознана мужская красота,
но тут же схвачена и заперта в подвале.
— Скажи, что там осталось от тебя,
нецарский сын, князёныш и царевич,
в 1492 году, 20 сентября,
четырнадцатилетний Иван, семилетний Дмитрий Андреич?

— Ничего я вам не скажу, гуси-лебеди вы, дураки,—
отвечает князёныш (наверное, кареглазый),
во влажной рубахе, истлевший, из самой земли...
...А я пишу тебе второе письмо: «Здравствуй,
видно, чего-то сильно мне не хватило в этой жизни (или хватило выше крыши)
если я — к человеку, который к тому же и младше меня —
обращаюсь с приказом, нет, с требованияем — понимания и пощады»..

4.

В этом смысле — открытая жизнь, подорожники, лопухи
становятся невиданным опытом (всем предшественникам непонятным):
— Всё тайное когда-то становится явным, — говорят нам они.
— Нет, всё тайное становится явным сегодня, — им отвечаем мы
из лопухов подзаборных, из-под лютиков неопрятных.

— Сам подумай, что именно ты много-много столетий спустя
перепутаешь леску, морковку от птиц охраняя,
оглянешься, увидишь: стоит у калитки твоя молодая жена,
а ты даже не вспомнишь, как звать ее — Наденька? Рая?

5.

Ты мне пишешь: «...Я тебе не нужна как женщина, как живое тело, как живая душа.
Я тебе нужна как стихотворенье.
И ты, не осознавая в полной мере силу своего могущества, сделал этим своим стихотворением так, что я в сознании других стала „умирать на глазах“, или — что я уже вообще кладбищенская „статуя“.
Удивляются, увидев живой.

Чего уж тут спорить, мраморное надгробие может быть настоящим шедевром.
Твоя роль „пигмалиона-наоборот“ меня не обижает, нет.
Ты на самом деле не виноват. Я не хочу, чтобы ты за прошлое винил себя.
Просто имей ввиду — мне вполне хватит одного надгробья.
И больше не надо, договорились?»

6.

Я тебе пишу: «... Мне очень понятна тоска тютчева, когда он идет вдоль большой дороги. Потому что он взывает к костям и праху. Или к ангелу, что в сущности не важно. Он хочет не потереться причинным местом через фланельку брюк об этот призрак, если бы тот явился на мгновение. Он просто хочет его обнять. НО НЕ МОЖЕТ.

А я мог. Как я мог обнять Олю, когда она уходила по улице после вечера 22 декабря в ОГИ, когда мы увиделись первый раз после разрыва. Мы стояли замерев какие-то 10 секунд на темной улице, чувствуя, как бьется у нас человечье сердце, но мы знали, что ближе нас уже никого не будет. И что изменить ничего невозможно.
И СЕРДЦЕ НА КЛОЧКИ НЕ РАЗОРВАЛОСЬ, — как сказал тот же Тютчев.
Ну что ж, зато теперь оно разрывается постоянно.»

7.

Ты — мне пишешь: « ...и вот, в куче старых штрафов за неуставную парковку нашел твое раритетное письмо. От 15 Июля 2003 года. Распечатка на принтере. Письмо, понятное дело, было прощальным. Зачем я его некогда распечатал —
не знаю. Наверное хотел порыдать над ним в лопухах, но по живости натуры отвлекся и забыл.
А может все же и порыдал, потому что оно было в каких-то разводах (я люблю разбирать почту в росистых полях).
Кто знает — уже не вспомнить. И что я подумал?
Что это твое старинное со мной прощание номер три тыщи сорок семь так же соотносится к нашему настоящему прощанию, как тот черновик к готовому продукту.»

8.

Вот и мы точно так же строчим эти письма — к тебе, ни к кому,
к никуда, в ни зачем — как китайские Gucci и prada.
— Жизнь прожить, не запачкав подошвы, нельзя никому,
у меня на подошвах — две бабушки, мама и Прага.

9.

Но покуда — в 12 раз, поимённо (имейте ввиду)
огрубевший, медовый, июльский, тупой и медвежий —
в 21 столетье цветет, распускаясь у всех на виду,
мой единственный письменный ты,
мой бессмысленный стихотворешник,

10.

и покуда над этим над всем — над проплешинами земли,
над Древней Русью, над петровской Россией, над Советским Союзом, над новой Россией плывет,
неважно кому адресованное (да я и не помню): маме ли, Лене, отцу ли, сестре или Коле,
(потому что всё это сейчас мне важнее — всех наших любовных историй), —
мое золотое письмо,
я сажусь и пишу:

...И вот только тогда через сутки, уже в москве, за минуту, как пришла твоя смс-ка,
я вдруг понял, ЗАЧЕМ Я ЕХАЛ ТУДА.
Через все месяцы, все километры, через эти три дня.
Я ехал, чтоб посмотреть на тебя в упор.
И чтобы обнять.
Очень может быть, что в последний раз.
Как тогда на улице, в поднебесном аэропорту.
Просто так: не по-братски, не по-дружески, не как любовник, и не как бывший любовник.

А так просто — на десять секунд, как будто бы навсегда.
Вот интересно, стоит вся эта груда времени, все эти безумные километры одного десятисекундного объятья

апрель-июнь 2006
__________

Мне нравится наблюдать, как многое из того, что казалось важным, а теперь - нет, истончается.
Истончаться - это еще не уходить бесследно, это значит становиться прозрачным.

И ты можешь выбирать: или рассматривать фильтр (а он видится очень ясно, как именно фильтр, то есть прозрачная пластинка с определенным цветом), или мир через фильтр, или сам мир.
И то, и другое и третье по-настоящему увлекает.

И мир через фильтр ( через тщеславие, жалость, нежность, обиду), и сам фильтр (ты никогда его не видел так отдельно, он казался вмонтированным, а оказалось, что он съемный), и мир без всего (если это вообще возможно).

Ты можешь поднести фильтр к глазам, можешь убрать.
Ты можешь смотреть на мир, можешь не смотреть.
Ты можешь сомневаться, что видишь мир как он есть, без добавочных искажений, или понимать, что это невозможно.

Так, например, ты за долгий срок оказываешься дома один - и вот ночью и утром понимаешь, что тебе нравится быть одному.
Таким образом ты понимаешь, что готов к одиночеству.
И что, может быть, и пора давно завести себе это твое одиночество (как заводят собаку или ежа).

А потом - когда сейчас-твой человек приходит к тебе - ты понимаешь, что прекрасно можешь жить не-один (и это отдельная радость, и даже гордость: ты вообще никогда не мог ни с кем жить).
__________

И не дописывать концовки ты тоже сейчас - можешь.