Много пишущих - мало читающих.

Борису Евсееву – шестьдесят. Золотая пора для прозаика! А в его лице, признаем, для всей нашей прозы. Чьи самые весомые достижения последних лет как раз на плечах этого поколения – в охвате от станичника Николая Ивеншева до сибиряка-питерца Василия (Второго!) Аксёнова, от Юрия Полякова до Анатолия Королёва, от Павла Крусанова до Бориса Евсеева. Как ни тужатся распиарить себя тридцатилетние («новый реализм», «свежая кровь» и прочие диковатые глупости), но ничего сопоставимого с «Индексом счастья» или «Малыми святцами», «Козлёнком в молоке» или «Головой Гоголя», «Укусом ангела» или «Юродом» нет у этой оравы и близко.

Недавно попалось мне на глаза небрежно обронённое замечание одного известного критика-буки о Борисе Евсееве: нет, мол, у него темы. Сам критик пишет вычурно и претенциозно, но горой стоит за художество – пусть и корявое, серое, зато обличительное, красным знаменем осенённое. Как многие теперь, путая тему с тенденцией. Пусть, говорит, и плохо написано, зато понятно, куда автор клонит. Люблю, говорит, когда плохо, но яро пишут.

То и дело приходится убеждаться: у нас мало кто из пишущих о художественной литературе умеет эту самую литературу читать. Ценить чудо слова как таковое. Никто не признаётся – но Писарев им ближе, чем Пушкин. Ликбез надо проводить и с большинством редакторов. Прозу, а то и поэзию почитывают, как газету, как худо-бедно иллюстрированную публицистику. Заметишь где-нибудь ненароком, что это, мол, прежде всего искусство языка, выявление выразительных возможностей куда-то в будущее протекающей родной речи, – засмеют, в фельетон вставят. Будто только тем и любы нам классики, что копались в проблемах своего времени. До коих нам-то теперь как до прошлогоднего снега. А ведь художественное слово их по-прежнему завораживает. Доходит, однако, видимо, не до всех, избравших почему-то словесность своим предметом.

Этих самых тем и проблем у стилиста Бориса Евсеева – как волос в его пышной шевелюре. Да и как иначе, если его главный предмет – метафизика русской души, помещённой в историю жизни. Лукаво оправдывается писатель: ходил, мол, целый год в Замоскворечье на работу, да и повстречал на мосту всех героев своих до единого. И заполонили они собой его новую книгу – «Красный рок». А что кто-то из них обернулся стрельцом или боярином, а кто-то нарядился, смущая народ, начальником басурман Наполеоном (а мог бы – и Тохтамышем), а иной какой вознёсся из древних подвалов к Кремлю, с Даниилом Андреевым говоря, Небесному – так это всё игра невинной фантазии, карусель чаровных, обманных видений, великим затейником Гоголем вдохновлённых.

Мрачны, загадочны в «Красном роке» подземелья Кремля – прямо как в своё время «Подземелья Ватикана» у Андре Жида. А тайный лифт из резиденции правителей в небо – каково? Претензии, посягательства, грандиозных планов тришкин кафтан. Евсеев умеет писать такую синтетичную прозу (сказал бы, верно, Замятин), что накушались бы своего и символисты, и конструктивисты, и фантасты, и магические, и самые сермяжные реалисты. Этих, с темами, искренне жаль, как глухих людей, хоть и видящих, как водят оркестранты смычками, но не слышащих музыки. Одни только разветвления современной, быстро, оказывается, сменяющей свои акценты рок-музыки даны здесь с небывалой в своей живости и весело остранённой полнотой. Будто клипово беглой кистью художника рисует автор атмосферу чадных нынешних дискотек – и будто палочкой дирижёра ведёт все изъеденные синкопами мелодии сменяющих друг друга, но в чём-то (в попытках выделиться) безнадёжно одинаковых оркестрантов. И тоже: вроде бы один пласт явлен нынешней жизни, а за ним и вся жизнь встаёт в её разорванности, разобщённости, но и в невольном, самим живущим редко ведомом подчинении управляемой кем-то (чёртом?) глобальности.

Словесности нашей бедной теперешней повезло, что Евсеев (творец «Евстигнея», литературного памятника русскому Моцарту) явился в неё из музыки. После Андрея Белого («Симфонии») целых сто лет, может быть, не было у неё такого откровенного мелодиста.

Вот и весь новый сборник его – эдакая трёхчастная симфония. Первая и третья части которой – это новая повесть «Красный рок» (анданте) и прежняя, мощно в своё время прописанная, ныне чуть подновлённая «Юрод» (аллегро). Скреплены они, как положено, коротеньким, но сюжетно ёмким перешейком – повестью, почти рассказом «Черногор» (скерцо).

Переклики-перезвоны времён в переливчатой прозе Евсеева. Единый, века провождающий тут люд-толпа забубённый – зевачий да зяблый, распутный, гульливый, ярычный, ряженый, взяткоподатливый. Как снопом света шарит писатель приметливым взглядом своим по свалявшейся за века толпе, выхватывая тут и там вечно двоящихся близнецов – то Серьгу и Серёгу, то Симметрию и Синкопу. (Почему-то никто из авторов, пристрастных к роковой красноте нашей, не догадался пока расшифровать СССР как Серафим-Саровский-Сергий-Радонежский. Дарю идею.)

То мелькнёт где-то ряженый миф, то обернётся простецкой нынешней рожей. Змей Горыныч – Змеем Ходынычем. Широк, широк русский человек – и до поры до времени не ухватчив. Пока не снарядят на него опергруппу охотников-змееловов.

Живописен и ярок под находчивым пером писателя пёстрый сей люд несметный – блюзоведов и лизоблюдов в первой повести книги, дохтуров и их дохлых жертв в последней. Удивительна эта смена регистра, которую автор осуществил, переступая от «Евстигнея», предшествующей книги своей, к «Красному року». Там – единого прекрасного жрецы и тоны чистые, взвешенные, стройные как хоралы. Даже на фоне подспудных ударов бича. Здесь – ходуном ходящие, рваные ритмы после-джазового после-вкусия. Урок и назидание нам всем, тугоухим, музыкант-словесник Евсеев.

Юрий АРХИПОВ

 

Статья опубликована : №52 (6352) (2011-12-28)

http://www.lgz.ru/article/17996/

 

 

Борис Евсеев принадлежит к тому типу писателей, которые словно бы стремятся осуществить мечту Флобера: творить силой одного стиля, давая форме самой созидать своё содержание. Андрей Белый, Ремизов, Бабель, Олеша, Платонов, оба Казаковых (прославленный Юрий и известный более на Западе Владимир), Саша Соколов изваяли, на радость нам, таким методом много шедевров. Однако же большинство писателей продолжает угрюмо исповедовать «идейное содержание». И преобладающая критика не больно-то жалует «художников». Вот и на Бориса Евсеева они нередко нападают, не находя в его прозе духоподъёмных мыслей. Между тем, их у него, как у каждого истинного художника, столько, что и не счесть простым арифметическим действием. Просто они, эти мысли-идеи, разбегаются в бесконечности интерпретационных возможностей – как в каком-нибудь музыкальном произведении. Недаром он дал своему новому сборнику рассказов подзаголовок – Русские каприччо.

Тут целая галерея чудиков – вроде бы «пришпиленных» к нашему времени, если не порождённых им: всякий раз с просветами в вечность. Восходящих не столько к Шукшину, сколько к Ремизову, Сологубу, тому же Платонову. Живущих с виду реалиями современного бытия и быта, но и в каком-то полусне, сдвигающем времена и пространства. Та же лавка, торгующая нищими, существует где-то на грани яви и ночного кошмара. И бандиты здесь не совсем бандиты, и мирные обыватели с какой-то угрозливой уродинкой или приступами блаженненькой неги. Но ощущения модной «чернухи» не возникает – именно благодаря естественному, природному изяществу ненатужной музыкальной - или ещё можно сказать акварельной – формы. Евсеев пишет «перстами легкими, как сон…», возвращая нас к пониманию того, что художественная литература – это прежде всего искусство языка. И лишь затем – потреба «головных» построений.

«Сюррные» контаминации позволяют автору иной раз скручивать время в один тугой узел. Замечателен тут рассказ "Берлинская история" - история лип на знаменитой улице Унтер ден Линден (название которой переводится – "Под липами"). Кто только из нашего брата под этими липами не прогуливался, но лишь Евсееву пришло в голову пофантазировать о том времени, когда эта аллея возникла, и о тех людях, которые к этому возникновению причастны. Фантазия – благодаря письму – переходящая в наглядную реальность.

Ещё один принцип остранения, применяемый искусным автором: взгляд на русских как бы со стороны. Со стороны тех, кого судьба теперь забрасывает к нам в Россию:

Босняк любил русских за красоту языка и кураж. Ненавидел – за гибельное покорство и душевную слякоть. За то, что многие мужики ходили по улицам, словно их выпустили туда в одних кальсонах. А бабы – через одну – говорили так, словно под языком у них прыгала бородавчатая жаба. Слякоть ему хотелось закопать. Дикую приязнь к нищете – выжечь. Но он чуял: над слякотью и нищетой перекинулся – словно мостик – Великий Пост, сплотивший себя из чьей-то любви, надежды…

Особая симпатичная мета поэтики Евсеева – зачины его рассказов или отдельных главок. Короткие, выпуклые, энергичные, незаметно и ловко втягивающие в чтение. Восходящие словно бы к классическому началу романа Мелвилла «Моби Дик» («Зовите меня Измаил…»). Вот, навскидку: «На горбу мешок с кормом», «Вечер лёг гуще, плотней», «Яша Мырдик прикупил самолёт!», «Он был М, она – РЖД», «Жизнь прошла – не заметил»… И не заметишь, как сам потянешь ниточку рассказа дальше. И зачитаешься.

Юрий Архипов. Рецензия на книгу "Лавка нищих" Бориса Евсеева.
Журнал "У книжной полки" №4 2009
http://repnin.livejournal.com/12323.html