Продолжаю распечатку блестящих выступлений с вечера Бориса Евсеева в ЦДЛ, посвященных его прозе.
Выступление классика отечественного литературоведения, критика Андрей Туркова можно было бы назвать так: "Мы в истории нашей не рыщем, мы в ней живём".

"В новом романе-версии Бориса Евсеева «Евстигней» есть одна пронзительная нота. Для меня эта нота по многим причинам дорога. В книге сказано: «Слишком многое наше просвещенное общество забывает». Это действительно так, это наша болезнь вековая! Не только наша, конечно, но нам в России следует говорить, прежде всего, о себе. Другое примечательное место в книге: «Нет ни старых, ни новых времен. Одно у нас время, нескончаемое время российское».
История российская в «Евстигнее» показана очень сильно. Ее удары на себе постоянно ощущает герой - композитор Фомин. В одном месте у Евсеева есть строчки стихов: «Не нужен ты Отечеству, певец»! А в другом говорится, что музыка чувствовала себя в той, императорской России – и эта «традиция», к сожалению, отчасти жива и теперь – «недостоверной», незащищенной, несуществующей. Совершенно замечательно об этом говорит один из героев романа актер Дмитревский, который самым активным образом участвует в повествовании. Уже когда судьба героя решена, жизнь кончена, Дмитревский, как бы подводя итог, говорит: «Печать дара у нас ломают первой».
«Печать дара» ломают первой не только в связи с историческими обстоятельствами, но и из-за самого характера главного героя книги. Ведь, по сути, за душой у Фомина нет ничего, кроме таланта. Он защищен только этим талантом и абсолютно беззащитен перед опасностями времени. В романе есть очень интересная, связанная с иезуитами, сюжетная линия. И там, в письме иезуита своему начальству - страшноватая резолюция, касающаяся Фомина: «Этот человек безрассудно честен».
Я сразу вспомнил Блока. У него есть пьеса «Роза и крест», к сожалению, мало ценимая. К этой пьесе Блок писал комментарии. Один из его любимых героев, рыцарь с трагической судьбой Бертран, аттестуется в этих комментариях так: «Он неумолимо честен, трудно честен, а с такой честностью жить на свете почти невозможно»...
Из такого же теста вылеплен и Евстигней Фомин, выходец, как говорили раньше, «из социальных низов». Он вначале такая маленькая человеческая единичка, которую и заметить сложно. Но ему повезло: благодаря настойчивости отчима, простого солдата, его втолкнули в область искусства. И там Фомин чувствует себя сперва очень неуютно. Но потом - распрямляется. В романе есть примечательное место, где описано, как у Фомина постепенно меняется почерк. Борис Евсеев пишет: «Из рабски дрожащего, почерк Фомина делался ровен, раскидист».
Почерк меняется, когда Фомин придумывает себе фамилию и слегка меняет имя - из Евсигнея в Евстигнея. А позже, когда происходит катастрофа с его первой оперой «Новгородский богатырь Василий Боеслаевич», - получаем уже не почерк, а характер. Когда происходит первое настоящее столкновение Фомина с тогдашней властью, - именно на почерк композитора обращает внимание статс-секретарь Екатерины – Храповицкий. Это сцена сделана очень сильно. Затребовав партитуру Фомина после оперного спектакля, Храповицкий страшно раздражается на те вольные завитки, которые «дозволяет» себе Фомин. Храповицкий даже в почерке Евстигнея улавливает своеволие и вольнодумство. Не смея критиковать манерность и ужимки текста «матушки» государыни, он обрушивается на композитора и со сладострастием заливает сургучом и заклеивает полосками бумаги ставшие ему ненавистными места в партитуре Фомина. В этом Храповицкому помогает заезжий музыкант-иностранец, для которого исполосовать, искромсать, отцензуровать одну из первых национальных русских опер – одно удовольствие.
Скупыми прозаическими средствами нарисована одна из тенденций российской жизни. Происходит страшная расправа над рукописью! Ну а где есть расправа над рукописью, там возможна расправа и над человеком. Ведь насилие над рукописью – подобно насилию над живым телом.
Параллельно с «Евстигнеем», я читал огромный том, который называется «МХАТ Второй». МХАТ Второй – это московский театр, погубленный в 1936 году. Погубленный решением правительства. В книге скромно обозначен жанр – «Опыт восстановления биографии». На самом деле эта книга – настоящее воскрешение! Воскрешение уничтоженного театра. Двадцать литературоведов по крупицам, по рецензиям, по воспоминаниям, по косвенным документам восстановили историю театра, руководимого Михаилом Александровичем Чеховым.
Позже, под страшным давлением власти и советской прессы, Чехов уехал. Тогда же уехали и некоторые другие деятели искусства. И когда они уезжали, их сопровождал выкрик того самого Билля-Белоцерковского, который известен травлей Булгакова. «Это не они уезжают, это их уезжает советская общественность!» Советская общественность «уехала» и МХАТ Второй. Летопись этого театра кончается сценой закрытия. Кстати, последний спектакль разгромленного театра по иронии истории назывался – «Мольба о жизни». Жить театру не дали, его закрыли, здание передали – Центральному детскому театру. В газетах писали о том, как весело бегают и кричат в фойе пионеры, как все прекрасно. Но впечатление - как от новоселья на пожаре.
Книга «МХАТ Второй» перекликается с «Евстигнеем». «Опыт восстановления биографии», «опыт воскрешения» есть и у Евсеева. Разрушение искусства и травля его создателей - вообще одна из центральных тем нашей истории.
Теперь - о другом. У нас очень часто в биографической литературе (будь то серия «Жизнь замечательных людей» или какая-нибудь иная) случается так: если есть главный герой, то он уж такой главный, такой единственный, что остальные в его тени совершенно пропадают. И если другие герои появляются, то только затем, чтобы слегка поучаствовать в диалоге с главным или услышать от него какую-нибудь важную реплику… Совсем по-другому в «Евстигнее». Есть даже ощущение затруднения от богатства (по известному французскому выражению). Борису Евсееву жалко расставаться со своими персонажами. Ведь у каждой фигуры, о которой всякий раз говорится по-своему, которая наделена собственным языком и жестами - собственная история! И тоже трагическая. Будь то Княжнин, будь то Фонвизин, будь то Крылов, будь то возникающий мимоходом Радищев, будь то Березовский, несчастный композитор, проходящий в воспоминаниях Фомина.
Сплошь и рядом, по нашему странному представлению о патриотизме: - если уж мы пишем о российском художнике, то Запада как бы и не существует. Или он существует с отрицательным знаком. В «Евстигнее» и та, западная сторона представлена полновесно. Несколько раз неожиданно проходит Моцарт. Тонко очерчена совершенно изумительная фигура падре Мартини, учителя. Очень легко было представить себе написанный на подобную тему роман в 50-60-е годы ХХ столетия, где падре Мартини там обязательно превратился бы в какого-то злобного, недоброжелательного педанта, а здесь это обаятельная фигура. И такой подход знаменателен для Евсеева. Он как бы соединяет русский и европейский мир, и это очень важно для той духовной атмосферы, в которой мы сейчас живем.
Для непосвященных в романе могут остаться какие-то непроясненные места. Как пишет автор: «скрытые от непосвященных подземные ходы многоголосия». У Евсеева есть страницы, что называется «для специалистов», но он этого не боится. Он словно хочет сказать читателю: если что-то непонятно – берите словари, читайте литературу, слушайте музыку. Поэтому в «Евстигнее» - что-то обязательно останется на дочитыванье, на вырост читателю.
Я уже упоминал о восстановлении забытых или полузабытых фигур в «Евстигнее». Вот одна из них – Николай Александрович Львов. Сейчас о нем мало кто знает. А у Евсеева в романе он имеет свою, интересную роль.
Это ведь именно Николай Львов сопроводил оперу Фомина «Ямщики на подставе» своим стихотворением: «Я от тебя не потаю/ По нотам мерного я не причастен вою!/ Доволен песенкой простою,/ Ямскою, хваткой, удалою,/ Я сам по русскому покрою/ С заливцей иногда пою!»
Какое удивительное для 18 века стихотворение! Борис Евсеев тоже иногда пишет «с заливцей». Он может уйти в сторону, придумать необычные сюжетные ходы. В романе много интересных исторических фактов, анекдотов, однако иногда автор начинает «надвязывать» какую-то судьбу, какую-то историю, которая из этих фактов - лишь вытекает. Я не знаю, насколько такая история, начинающаяся за фактом, – достоверна. Но я начинаю ему верить. Потому что действие в романе идет абсолютно в логике развития характеров. И язык у автора тоже «с заливцей»: много веселого, неожиданного, задорного, но вместе с тем выразительного и точного. Например, в Тамбове, где губернатор Державин, пытался просвещать тамошних жителей, приглашенный немецкий танцмейстер обучает тамбовскую молодёжь разных сословий. Евсеев характеризует культурные устремления «избранных» жителей Тамбова одной фразой: «Смешанное общество втихаря грызло подсолнухи».
В стиле романа есть свои возвышенности и ложбины, но и они продиктованы логикой характеров. Когда Евсеев проводит параллель жизни Фомина с трагическим царствованием Павла Первого, то с этой параллелью кто-то - испугавшись такой дерзости - может спорить. Но и это право автора, потому что такая параллель снова-таки вытекает из логики романа.
Одной фразой Евсеев часто пытается охарактеризовать целый период истории: «Бузили матушкины любимцы». Словно «бузили» здесь и веселое и точное, оно отражает настроение автора и характер эпохи.
Я думаю – «Евстигней» прекрасная книга. И характеристику ей может дать фраза из самого романа: «Мы в истории не рыщем, мы в ней живем». То, как Евсеев «пожил» в нашей истории, то, что воскресил Фомина, - если не бояться высоких слов – писательский подвиг.


24 января 2011 на портале "Частный корреспондент" был опубликован сокращенный вариант статьи Андрея Михайловича Туркова о "Евстигнее" под названием "Роман на вырост" http://www.chaskor.ru/article/roman_-_na_vyrost_21951

Небольшой отрывок из стенограммы 21-го заседания Русского интеллектуального клуба (от 25 февраля 2010 г.), который проходил в Московском гуманитарном университете под председательством ректора, доктора философских наук, профессора Ильинского И.М.


ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС
В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ



Алла Большакова, доктор филологических наук:

"... На рубеже веков читательское и литературно-критическое внимание привлек прозаик Борис Евсеев. Если в раннем его рассказе «Орфеус» еще заметно стихийное освоение различных литературных традиций, представленных, в частности, именами Леонида Андреева и Апдайка, то в «Николе Мокром» (1992) – рассказе о развернувшейся на глазах героя охоте на дезертира – и в последующих произведениях Евсеева властно заявляет о себе собственная ориентация на специфику слова как эстетического объекта. Художественные средства и приемы (метафоры, эпитеты, инверсия, гротеск, поэтическая этимология и т.п.) всё чаще и целенаправленней используются им не в функции отклонения от «затертой» семантической или стилистической нормы, а в предметно-номинативной. Переносные значения словно бы обрубаются как излишние, чтобы дать простор самобытному, первородному –подлинному лику вещей в их очищенной от случайных связей сути.
Особенно ярко свойства стиля этого писателя, в ряду которых — парадоксальность образов, гротескность, овеществленность поэтического языка, непривычные сочетания реалистических и модернистских элементов, — проявились в сборнике «Баран» (2001), куда, кроме заглавного «Барана», вошли рассказы «Никола Мокрый», «Узкая лента жизни», «Кутум», «Садись. Пиши. Умри...», «Рот» и повесть «Юрод». Идею «Барана» и «Юрода» можно определить как поиск точки опоры в ситуации культурно-исторического или эпистемологического разрыва. Но если в «Баране» такой поиск можно обозначить как реакцию на еще не завершившееся самосвертывание человеческого в человеке, то в «Юроде» прозаик открывает тему «последних людей последних времен» (Геннадий Красников).
Проблеме возрождения России посвящено и одно из самых значительных произведений Евсеева — роман «Отреченные гимны» (2003). Завязку романа составляет попадание героя, правнука бывшего домовладельца и заводчика, из тихой провинции в кровавый октябрь 1993 года: перед читателем встают картины осады Белого Дома, «хаос стрельбы» в сцене растерла мирных жителей. Однако в социоисторическое пространство романа вплетаются философско-фантастические, религиозно-теологические мотивы. Верхним и высшим, по замыслу автора, становится здесь «сквозной» сюжет о мытарствах души, видения которых возникают у «испытуемых» и записываются на пленку исследователями в некоей тайной лаборатории, отпочковавшейся от Минобороны и работающей под прикрытием деловой фирмы.
Взаимодействие нижних (разрыв исторической действительности) и верхних (испытания души и достижение желанного очищения, гармонии) пластов повествования и создает внутреннее напряжение романа. Сюжеты о мытарствах души, образуя самостоятельную линию, восходят к византийскому каноническому тексту «О мытарствах преподобной Феодоры» и представляют ряд картин-испытаний, посвященных преодолению того или иного из человеческих грехов. Так слагается единое повествование о земных и духовных мытарствах России в огне политических распрей, восходящее к движущей автором сверхидее — собирания распадающегося мироздания на высшей, не подвластной историческим катаклизмам основе, таящей в себе «словесную мелодию чудных и сберегающих нашу душу и в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь — гимнов».
Ретроспективная повесть Евсеева «Романчик» (2005) имеет подзаголовок: некоторые особенности скрипичной техники. Сквозь эту музыкальную призму автор смотрит на 1973 и 2003 года, обнаруживая явления и события, от скрипичной техники весьма далекие. «Мы заблудились», — таков вывод автора. Он полагает, что именно в 70-х были созданы предпосылки тех поражений и бед, тех «оранжевых» революций, которые обложили Россию по периметру, и которые вот-вот перекинутся на ее территорию. И всё же в центре «Романчика» не политика, а любовь — к ближнему, к родине.
Прозу Бориса Евсеева последних лет отличают художественно-стилевые, жанровые эксперименты, направленные на преодоление сдерживающих рамок литературного канона, но, парадоксальным образом, и на развитие классической традиции. Так, в рассказе «Живорез» о батьке Махно и в цикле «Тайная власть имен» (прежде всего в рассказе «Борислав») Борис Евсеев делает шаг к смене функций жанра рассказа, уходя от его обычной эпизодичности, самозамкнутости в ограниченном числе героев. Новый тип рассказа-новеллы у Евсеева сочетает в себе напряженную событийность западной новеллы с традиционной лиричностью русского рассказа. В «Живорезе» сделана попытка представить жанровый сплав романа и рассказа, уже вмещающего в себя не только отдельный эпизод, но целую жизнь: сказать о всеобщем, но на сжатом текстовом пространстве. По сути, это нетрадиционное, казалось бы, начинание – отзвук забытой бунинской традиции: к примеру, в рассказе Бунина «Темные аллеи», вместившем в себя всю жизнь и судьбу героини, течение времени происходит в крайне убыстренном темпе, в стремительно развертывающемся повествовании.
Дискуссионным стал вопрос о типе художественного мышления этого прозаика. Так Лев Аннинский, Петр Николаев и Андрей Турков относят Евсеева к последователям классического реализма; Лола Звонарева — гиперреализма; Леонид Бежин — орнаментального неореализма; Инна Ростовцева — романтизма; Светлана Василенко зачисляет его в представители все того же «нового реализма», взявшего многие приемы, которые наработал и модернизм, и постмодернизм. Я же считаю возможным говорить о формировании в творчестве Евсеева неомодернизма, глубоко христианского в своей онтологической сути. Безусловно, все эти точки зрения имеют право на существование, так как раскрывают разные грани дарования писателя."


Текст полностью находится на сайте:
http://www.rikmosgu.ru/sessions/21/4370/?mode=print&

Продолжаю распечатку блестящих выступлений с вечера Бориса Евсеева в ЦДЛ, посвященных его прозе.
Выступление классика отечественного литературоведения, критика Андрей Туркова можно было бы назвать так: "Мы в истории нашей не рыщем, мы в ней живём".

"В новом романе-версии Бориса Евсеева «Евстигней» есть одна пронзительная нота. Для меня эта нота по многим причинам дорога. В книге сказано: «Слишком многое наше просвещенное общество забывает». Это действительно так, это наша болезнь вековая! Не только наша, конечно, но нам в России следует говорить, прежде всего, о себе. Другое примечательное место в книге: «Нет ни старых, ни новых времен. Одно у нас время, нескончаемое время российское».
История российская в «Евстигнее» показана очень сильно. Ее удары на себе постоянно ощущает герой - композитор Фомин. В одном месте у Евсеева есть строчки стихов: «Не нужен ты Отечеству, певец»! А в другом говорится, что музыка чувствовала себя в той, императорской России – и эта «традиция», к сожалению, отчасти жива и теперь – «недостоверной», незащищенной, несуществующей. Совершенно замечательно об этом говорит один из героев романа актер Дмитревский, который самым активным образом участвует в повествовании. Уже когда судьба героя решена, жизнь кончена, Дмитревский, как бы подводя итог, говорит: «Печать дара у нас ломают первой».
«Печать дара» ломают первой не только в связи с историческими обстоятельствами, но и из-за самого характера главного героя книги. Ведь, по сути, за душой у Фомина нет ничего, кроме таланта. Он защищен только этим талантом и абсолютно беззащитен перед опасностями времени. В романе есть очень интересная, связанная с иезуитами, сюжетная линия. И там, в письме иезуита своему начальству - страшноватая резолюция, касающаяся Фомина: «Этот человек безрассудно честен».
Я сразу вспомнил Блока. У него есть пьеса «Роза и крест», к сожалению, мало ценимая. К этой пьесе Блок писал комментарии. Один из его любимых героев, рыцарь с трагической судьбой Бертран, аттестуется в этих комментариях так: «Он неумолимо честен, трудно честен, а с такой честностью жить на свете почти невозможно»...
Из такого же теста вылеплен и Евстигней Фомин, выходец, как говорили раньше, «из социальных низов». Он вначале такая маленькая человеческая единичка, которую и заметить сложно. Но ему повезло: благодаря настойчивости отчима, простого солдата, его втолкнули в область искусства. И там Фомин чувствует себя сперва очень неуютно. Но потом - распрямляется. В романе есть примечательное место, где описано, как у Фомина постепенно меняется почерк. Борис Евсеев пишет: «Из рабски дрожащего, почерк Фомина делался ровен, раскидист».
Почерк меняется, когда Фомин придумывает себе фамилию и слегка меняет имя - из Евсигнея в Евстигнея. А позже, когда происходит катастрофа с его первой оперой «Новгородский богатырь Василий Боеслаевич», - получаем уже не почерк, а характер. Когда происходит первое настоящее столкновение Фомина с тогдашней властью, - именно на почерк композитора обращает внимание статс-секретарь Екатерины – Храповицкий. Это сцена сделана очень сильно. Затребовав партитуру Фомина после оперного спектакля, Храповицкий страшно раздражается на те вольные завитки, которые «дозволяет» себе Фомин. Храповицкий даже в почерке Евстигнея улавливает своеволие и вольнодумство. Не смея критиковать манерность и ужимки текста «матушки» государыни, он обрушивается на композитора и со сладострастием заливает сургучом и заклеивает полосками бумаги ставшие ему ненавистными места в партитуре Фомина. В этом Храповицкому помогает заезжий музыкант-иностранец, для которого исполосовать, искромсать, отцензуровать одну из первых национальных русских опер – одно удовольствие.
Скупыми прозаическими средствами нарисована одна из тенденций российской жизни. Происходит страшная расправа над рукописью! Ну а где есть расправа над рукописью, там возможна расправа и над человеком. Ведь насилие над рукописью – подобно насилию над живым телом.
Параллельно с «Евстигнеем», я читал огромный том, который называется «МХАТ Второй». МХАТ Второй – это московский театр, погубленный в 1936 году. Погубленный решением правительства. В книге скромно обозначен жанр – «Опыт восстановления биографии». На самом деле эта книга – настоящее воскрешение! Воскрешение уничтоженного театра. Двадцать литературоведов по крупицам, по рецензиям, по воспоминаниям, по косвенным документам восстановили историю театра, руководимого Михаилом Александровичем Чеховым.
Позже, под страшным давлением власти и советской прессы, Чехов уехал. Тогда же уехали и некоторые другие деятели искусства. И когда они уезжали, их сопровождал выкрик того самого Билля-Белоцерковского, который известен травлей Булгакова. «Это не они уезжают, это их уезжает советская общественность!» Советская общественность «уехала» и МХАТ Второй. Летопись этого театра кончается сценой закрытия. Кстати, последний спектакль разгромленного театра по иронии истории назывался – «Мольба о жизни». Жить театру не дали, его закрыли, здание передали – Центральному детскому театру. В газетах писали о том, как весело бегают и кричат в фойе пионеры, как все прекрасно. Но впечатление - как от новоселья на пожаре.
Книга «МХАТ Второй» перекликается с «Евстигнеем». «Опыт восстановления биографии», «опыт воскрешения» есть и у Евсеева. Разрушение искусства и травля его создателей - вообще одна из центральных тем нашей истории.
Теперь - о другом. У нас очень часто в биографической литературе (будь то серия «Жизнь замечательных людей» или какая-нибудь иная) случается так: если есть главный герой, то он уж такой главный, такой единственный, что остальные в его тени совершенно пропадают. И если другие герои появляются, то только затем, чтобы слегка поучаствовать в диалоге с главным или услышать от него какую-нибудь важную реплику… Совсем по-другому в «Евстигнее». Есть даже ощущение затруднения от богатства (по известному французскому выражению). Борису Евсееву жалко расставаться со своими персонажами. Ведь у каждой фигуры, о которой всякий раз говорится по-своему, которая наделена собственным языком и жестами - собственная история! И тоже трагическая. Будь то Княжнин, будь то Фонвизин, будь то Крылов, будь то возникающий мимоходом Радищев, будь то Березовский, несчастный композитор, проходящий в воспоминаниях Фомина.
Сплошь и рядом, по нашему странному представлению о патриотизме: - если уж мы пишем о российском художнике, то Запада как бы и не существует. Или он существует с отрицательным знаком. В «Евстигнее» и та, западная сторона представлена полновесно. Несколько раз неожиданно проходит Моцарт. Тонко очерчена совершенно изумительная фигура падре Мартини, учителя. Очень легко было представить себе написанный на подобную тему роман в 50-60-е годы ХХ столетия, где падре Мартини там обязательно превратился бы в какого-то злобного, недоброжелательного педанта, а здесь это обаятельная фигура. И такой подход знаменателен для Евсеева. Он как бы соединяет русский и европейский мир, и это очень важно для той духовной атмосферы, в которой мы сейчас живем.
Для непосвященных в романе могут остаться какие-то непроясненные места. Как пишет автор: «скрытые от непосвященных подземные ходы многоголосия». У Евсеева есть страницы, что называется «для специалистов», но он этого не боится. Он словно хочет сказать читателю: если что-то непонятно – берите словари, читайте литературу, слушайте музыку. Поэтому в «Евстигнее» - что-то обязательно останется на дочитыванье, на вырост читателю.
Я уже упоминал о восстановлении забытых или полузабытых фигур в «Евстигнее». Вот одна из них – Николай Александрович Львов. Сейчас о нем мало кто знает. А у Евсеева в романе он имеет свою, интересную роль.
Это ведь именно Николай Львов сопроводил оперу Фомина «Ямщики на подставе» своим стихотворением: «Я от тебя не потаю/ По нотам мерного я не причастен вою!/ Доволен песенкой простою,/ Ямскою, хваткой, удалою,/ Я сам по русскому покрою/ С заливцей иногда пою!»
Какое удивительное для 18 века стихотворение! Борис Евсеев тоже иногда пишет «с заливцей». Он может уйти в сторону, придумать необычные сюжетные ходы. В романе много интересных исторических фактов, анекдотов, однако иногда автор начинает «надвязывать» какую-то судьбу, какую-то историю, которая из этих фактов - лишь вытекает. Я не знаю, насколько такая история, начинающаяся за фактом, – достоверна. Но я начинаю ему верить. Потому что действие в романе идет абсолютно в логике развития характеров. И язык у автора тоже «с заливцей»: много веселого, неожиданного, задорного, но вместе с тем выразительного и точного. Например, в Тамбове, где губернатор Державин, пытался просвещать тамошних жителей, приглашенный немецкий танцмейстер обучает тамбовскую молодёжь разных сословий. Евсеев характеризует культурные устремления «избранных» жителей Тамбова одной фразой: «Смешанное общество втихаря грызло подсолнухи».
В стиле романа есть свои возвышенности и ложбины, но и они продиктованы логикой характеров. Когда Евсеев проводит параллель жизни Фомина с трагическим царствованием Павла Первого, то с этой параллелью кто-то - испугавшись такой дерзости - может спорить. Но и это право автора, потому что такая параллель снова-таки вытекает из логики романа.
Одной фразой Евсеев часто пытается охарактеризовать целый период истории: «Бузили матушкины любимцы». Словно «бузили» здесь и веселое и точное, оно отражает настроение автора и характер эпохи.
Я думаю – «Евстигней» прекрасная книга. И характеристику ей может дать фраза из самого романа: «Мы в истории не рыщем, мы в ней живем». То, как Евсеев «пожил» в нашей истории, то, что воскресил Фомина, - если не бояться высоких слов – писательский подвиг.


24 января 2011 на портале "Частный корреспондент" был опубликован сокращенный вариант статьи Андрея Михайловича Туркова о "Евстигнее" под названием "Роман на вырост" http://www.chaskor.ru/article/roman_-_na_vyrost_21951

"Зарубежная Россия" - так называет свою коллекцию известный французский литературовед, профессор Сорбонны Ренэ Герра, у которого совсем недавно состоялась презентация двух книг в Литературном музее в Трубниковском переулке. Книгу "Когда мы в Россию вернемся..." я уже прочитала. Удивительный человек этот Ренэ! Судя по фотографиям на сайте радио "Эхо Москвы" выступали, кроме автора и Аркадия Ваксберга, - Михаил Сеславинский, Андрей Турков, Борис Евсеев, Евгений Попов. Вот ссылка: http://www.echo.msk.ru/programs/time/715118-echo/ , где можно послушать и почитать интервью Ренэ Герра с Майей Пешковой в передаче "Непрошедшее время". Быть собирателем русских культурных ценностей за рубежом - это "круто"!