Казнили колокол, вырвали язык, утопили в Северном Донце, а звук остался. „Дон-бас-с!”—это „бас гудит о вечности”. „Может, звук и есть Дух? И Дух этот, звук этот—был всегда”. Вначале был Звук—таково открытие автора. Слово разноязычно, звук понимают все.
Жанр книги „Казненный колокол” (Москва, издательство ЭКСМО, 2016) можно обозначить как повествование в рассказах. Впечатления автора от поездки из Москвы в опаленный войной Донбасс перемежаются с глубоко личными воспоминаниями о крае, ставшим родным после переезда предков героя-повествователя в Сталино (так когда-то назывался Донецк). В очерченном войной пространстве—между жизнью и смертью—документальная деталь, свидетельство очевидца, несут в себе столь напряженное эстетическое содержание, что художественный вымысел порой пасует пред ним: точнее, сам по себе становится художественным фактом. Этот сплав документального и художественного и делает возможным овеществление Слова, его переход в переживаемое пространство: „Могут ли страсть и слово овеществиться: стать переулками, домами, бесстрашными поступками, новыми лугами, посевами? Здесь, в этих местах,—могут”.
Молодые ополченцы („Влас и Славка”); террористка Джеска, чуть не убившая героя-повествователя („Славянокос”); жизнерадостный калека („Тиня-тушкан”); новоявленный фашист капитан Хенкер с борзо-песьим лицом—из тех, кого кличут ”собаколюдьми” („Казненный колокол”)… Этот калейдоскоп лиц и связанных с ними событий, оркестр звуков и импрессионистских красок порождает восприятие фантастической реальности, неожиданной и крайне опасной. Так возникает образ новой Войны. Какой? В чем ее кардинальное отличие от пре-дыдущих? В книге Евсеева звучит перекличка с Виктором Астафьевым: с его повестью „Веселый солдат”, созданной сорок лет спустя после Великой Отечественной—как бы в предчувствии войн грядущего. „Жизнь войны идет скрытно и весело”,—отмечает один из героев „Казненного колокола”, с недоумением добавляя: „Этого странного веселья самих предметов и деталей никак понять не могу”. Улыбка войны—что может быть страшнее? Улыбка войны, для которой люди и машины—всего лишь живые механизмы. „Показалось: в нынешней тихой, по-звериному затаившейся войне, которая пока чувствовалась только кожей, было что-то не так. Ее, этой войны, вроде и не было, а в то же время она была во всем…” Что же здесь не так, в этом странном состоянии мира? Если ранее Война и Мир были разведены по разные стороны, то теперь все изменилось. Война—переходное состояние Мира. По аналогии с „жизнесмертью” (рассказ „Крылья войны”). Ужели слово найдено?
„Мировойна”—вот слово, которое еще не было произнесено. Можно пылать ненавистью к войне, но не будет ли эта ненависть—ненавистью к самой жизни? Такова трагедия ХХI века, еще почти не услышанная, но уже обозначенная звуком и отзвуком. Люди, отстаивающие свое достоинство, вынуждены воевать, чтобы победить войну. Может ли пересилить эту трагедию рождение нового мира? Здесь, в Донбассе может. Дон-басс! Дон-басс!—это колокол Новороссии гудит о своих людях и о людях России.
*Рецензиия доктора филологических наук, ведущего научного сотрудника ИМЛИ РАН Аллы Большаковой на книгу Бориса Тимофеевича Евсеева „Казненный колокол”. (С сокращениями).
http://www.rusiadnes.bg/bg/arhiv-sait/5090-broi-16.../10546-zvuk-ponimayut-vse.html

Новое издание под редакцией в.В.Агеносова 2014 года

 

Небольшой отрывок из стенограммы 21-го заседания Русского интеллектуального клуба (от 25 февраля 2010 г.), который проходил в Московском гуманитарном университете под председательством ректора, доктора философских наук, профессора Ильинского И.М.


ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС
В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ



Алла Большакова, доктор филологических наук:

"... На рубеже веков читательское и литературно-критическое внимание привлек прозаик Борис Евсеев. Если в раннем его рассказе «Орфеус» еще заметно стихийное освоение различных литературных традиций, представленных, в частности, именами Леонида Андреева и Апдайка, то в «Николе Мокром» (1992) – рассказе о развернувшейся на глазах героя охоте на дезертира – и в последующих произведениях Евсеева властно заявляет о себе собственная ориентация на специфику слова как эстетического объекта. Художественные средства и приемы (метафоры, эпитеты, инверсия, гротеск, поэтическая этимология и т.п.) всё чаще и целенаправленней используются им не в функции отклонения от «затертой» семантической или стилистической нормы, а в предметно-номинативной. Переносные значения словно бы обрубаются как излишние, чтобы дать простор самобытному, первородному –подлинному лику вещей в их очищенной от случайных связей сути.
Особенно ярко свойства стиля этого писателя, в ряду которых — парадоксальность образов, гротескность, овеществленность поэтического языка, непривычные сочетания реалистических и модернистских элементов, — проявились в сборнике «Баран» (2001), куда, кроме заглавного «Барана», вошли рассказы «Никола Мокрый», «Узкая лента жизни», «Кутум», «Садись. Пиши. Умри...», «Рот» и повесть «Юрод». Идею «Барана» и «Юрода» можно определить как поиск точки опоры в ситуации культурно-исторического или эпистемологического разрыва. Но если в «Баране» такой поиск можно обозначить как реакцию на еще не завершившееся самосвертывание человеческого в человеке, то в «Юроде» прозаик открывает тему «последних людей последних времен» (Геннадий Красников).
Проблеме возрождения России посвящено и одно из самых значительных произведений Евсеева — роман «Отреченные гимны» (2003). Завязку романа составляет попадание героя, правнука бывшего домовладельца и заводчика, из тихой провинции в кровавый октябрь 1993 года: перед читателем встают картины осады Белого Дома, «хаос стрельбы» в сцене растерла мирных жителей. Однако в социоисторическое пространство романа вплетаются философско-фантастические, религиозно-теологические мотивы. Верхним и высшим, по замыслу автора, становится здесь «сквозной» сюжет о мытарствах души, видения которых возникают у «испытуемых» и записываются на пленку исследователями в некоей тайной лаборатории, отпочковавшейся от Минобороны и работающей под прикрытием деловой фирмы.
Взаимодействие нижних (разрыв исторической действительности) и верхних (испытания души и достижение желанного очищения, гармонии) пластов повествования и создает внутреннее напряжение романа. Сюжеты о мытарствах души, образуя самостоятельную линию, восходят к византийскому каноническому тексту «О мытарствах преподобной Феодоры» и представляют ряд картин-испытаний, посвященных преодолению того или иного из человеческих грехов. Так слагается единое повествование о земных и духовных мытарствах России в огне политических распрей, восходящее к движущей автором сверхидее — собирания распадающегося мироздания на высшей, не подвластной историческим катаклизмам основе, таящей в себе «словесную мелодию чудных и сберегающих нашу душу и в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь — гимнов».
Ретроспективная повесть Евсеева «Романчик» (2005) имеет подзаголовок: некоторые особенности скрипичной техники. Сквозь эту музыкальную призму автор смотрит на 1973 и 2003 года, обнаруживая явления и события, от скрипичной техники весьма далекие. «Мы заблудились», — таков вывод автора. Он полагает, что именно в 70-х были созданы предпосылки тех поражений и бед, тех «оранжевых» революций, которые обложили Россию по периметру, и которые вот-вот перекинутся на ее территорию. И всё же в центре «Романчика» не политика, а любовь — к ближнему, к родине.
Прозу Бориса Евсеева последних лет отличают художественно-стилевые, жанровые эксперименты, направленные на преодоление сдерживающих рамок литературного канона, но, парадоксальным образом, и на развитие классической традиции. Так, в рассказе «Живорез» о батьке Махно и в цикле «Тайная власть имен» (прежде всего в рассказе «Борислав») Борис Евсеев делает шаг к смене функций жанра рассказа, уходя от его обычной эпизодичности, самозамкнутости в ограниченном числе героев. Новый тип рассказа-новеллы у Евсеева сочетает в себе напряженную событийность западной новеллы с традиционной лиричностью русского рассказа. В «Живорезе» сделана попытка представить жанровый сплав романа и рассказа, уже вмещающего в себя не только отдельный эпизод, но целую жизнь: сказать о всеобщем, но на сжатом текстовом пространстве. По сути, это нетрадиционное, казалось бы, начинание – отзвук забытой бунинской традиции: к примеру, в рассказе Бунина «Темные аллеи», вместившем в себя всю жизнь и судьбу героини, течение времени происходит в крайне убыстренном темпе, в стремительно развертывающемся повествовании.
Дискуссионным стал вопрос о типе художественного мышления этого прозаика. Так Лев Аннинский, Петр Николаев и Андрей Турков относят Евсеева к последователям классического реализма; Лола Звонарева — гиперреализма; Леонид Бежин — орнаментального неореализма; Инна Ростовцева — романтизма; Светлана Василенко зачисляет его в представители все того же «нового реализма», взявшего многие приемы, которые наработал и модернизм, и постмодернизм. Я же считаю возможным говорить о формировании в творчестве Евсеева неомодернизма, глубоко христианского в своей онтологической сути. Безусловно, все эти точки зрения имеют право на существование, так как раскрывают разные грани дарования писателя."


Текст полностью находится на сайте:
http://www.rikmosgu.ru/sessions/21/4370/?mode=print&