Седмично издание

Брой 1 (724) Година XVI, 4-10 януари 2013 г.

Пусть у читателей не угасает интерес к русской литературе и русскому искусству

Автор Ольга Гурская. Опубликована в Соотечественник.

- Борис Тимофеевич, в одной из статей Вас определили, как единственного современного прозаика, рядом с которым, никто не смог бы встать вровень: “Так и стоит Борис Евсеев одиноко, в тени своей скалы, с ловчим соколом на плече“, – это определение М. Тарасовой очень напоминает  “Последнего из могикан“. Как Вы себя воспринимаете в этом плане?

- Свою отчужденность от литературного процесса я чувствовал всегда. И хотя частенько стремился «быть, как все», удавалось это редко. Может, потому, что я пришёл в литературу из музыки. Я выученик русской скрипичной школы, одной из самых сильных в мире. А в чисто литературном плане, я всегда испытывал тягу к южнорусской школы прозы. К ней без всяких натяжек нужно отнести таких на первый взгляд разных, но в некоторых своих качествах весьма схожих писателей, как Гоголь, Лесков, Чехов, Бунин, Булгаков. С точки зрения долго господствовавшей «старо-московской» школы, эти писатели и при жизни, а иногда и после смерти, – казались лишними, избыточными. На это горько сетовал Бунин, это хорошо чувствовал Чехов. Не раз, и не два слышал я и от современных писателей: «А чего Булгаков вообще в Москву приехал? Зачем свою «дьяволиаду» привёз?». Булгаков жил очень трудно. Но уничтожил его не Сталин, а братья-писатели, с трудом выносившие блеск и фантазию, незатёртую метафоричность и кино-«монтажность», новую апокрифичность и народную философичность южнорусской школы. Но ведь без Булгакова прозу ХХ века просто невозможно себе представить!.. Что до меня, то приехав 19 лет от роду в Москву, я просто вернулся в город предков. Они жили здесь с конца 17 века. Теперь я совмещаю в себе южную и новую московскую школу прозы. Что такое возможно - доказал ещё Чехов. У нас долгое время занимались бесконечной планировкой и возведением до небес различных Союзов писателей. Но острая необходимость была в другом: выявить главные черты и особенности литературных школ. Я понял это поздно. Но понял и другое: и один писатель в поле воин! И именно когда он кровно связан с какой-нибудь из семи русских литературных школ: северной, южной, орловско-воронежской, ново-московской, питерской (северо-западной), уральской, восточно-сибирской…

- Когда в 1974 году в редакции журнала “Юность“ Вам сказали: “Бросьте!“, какое решение Вы приняли для себя тогда?

- Ни за что не брошу! Тогдашний Главный редактор Борис Полевой отнёсся ко мне тепло, но посоветовал, рассказ про бывшего палача, расстреливавшего заключенных в тюрьме, уничтожить. «А вот стихи, мы, может, и напечатаем», - сказал он. Но стихи в отделе поэзии долго кромсали и тискали, требовали убрать цензурно «непроходимые» строки, и, в конце концов, «замотали». Да и не до стихов мне вскоре стало. Я стал склоняться к реальному диссидентству. Из Москвы меня тогда выкинули, а возвратившись через пару лет, я про журнал «Юность» уже не думал. Стал активно заниматься самиздатом. Перепечатывал, брошюровал, одевал в обложки и отдавал в переплёт Ильина и Флоренского, булгаковский «Багровый остров» и цветаевский «Лебединый стан». Я воспринимал самиздат – как важнейший просветительский проект! Такое ощущение было в те годы у многих. Потом нас назвали «задержанным» поколением. А я бы это поколение назвал – растерзанным…

- Как родилась идея создания романа “Евстигней“?

- В институте имени Гнесиных, где я учился, прекрасно преподавали историю русской музыки. Там я впервые и услышал увертюру Евстигнея Фомина к опере «Ямщики на подставе» и «Пляску фурий» из мелодрамы «Орфей». Музыка Фомина ошеломила меня! Даже на фоне блестящей плеяды – Бортнянский, Березовский, Пашкевич, Хандошкин – он выделялся неслыханным по тем временам европейским мастерством. При этом покорял широтой и осветлял щемящей русской грустью, позже в полную силу переданной Мусоргским и Чайковским. Уже тогда я стал думать: как мне эмоциями, связанными с музыкой Фомина, распорядиться? Начал новеллу – бросил. Набросал стихотворный отрывок – опять не то! Даже музыковедческую статью обдумывать стал. Но вот в 2006 году, стал писать роман «Площадь Революции», и там героиня, сочиняя либретто, неожиданно обратилась к 18 веку. Здесь в полный рост Евстигней Фомин и встал. Я понял - нужен роман! Вскоре, за год, с небольшим, я его завершил. Кстати, музыкой, нотами, профессиональными советами, мне очень помог Фонд «Русское исполнительское искусство», и его президент, ректор МГПИ имени Ипполитова-Иванова Валерий Ворона.

- Вам уже предлагали перенести “Евстигнея“ на киноленту? Как Вы смотрите на эту идею?

- Идею документального фильма (52 минуты эфирного времени), мы детально обсуждали с замечательным режиссёром Владимиром Фокиным, который создал такие известные фильмы, как «ТАСС уполномочен заявить», «Сыщик, «Пятый ангел». Дело дошло до сценария. Первый вариант его был написан. Наша заявка получила полное одобрение на телеканале «Культура». Стали прикидывать смету. Но, как теперь часто бывает, всё решило отсутствие денег. Проект – завис… Были попытки приблизиться и к созданию художественного фильма – материал-то свежий, необычный. Да и сам взгляд на русский 18 век через музыку, через культуру – необычен: всё видится по-иному… Не знаю как Фокин, а я пока не теряю надежды вывести на экран Евстигнея Фомина, этого, без всяких преувеличений родоначальника русской профессиональной музыки!

- В Ваших произведениях читается реальная действительность в сочетании с религиозной духовностью и философией. Насколько они важны для Вашего творчества? Как-то в интервью Вы сказали, что любите сложности.

- Всё просто только в голове у дурака, - сказал когда-то Лев Николаевич Гумилёв. Я не ищу философских сложностей. Они сами находят меня. Мир сильно усложнился. За простотой любого пейзажа стоит громадная сложность мироздания! Усложняется и текст, то есть, рассказываемая нами «история о мире». Текст не должен быть сложным в чтении! Но любой художественный текст, в своей «подводной» части должен ставить, а иногда и решать сложнейшие вопросы современности. Бахтин сказал: роман будет усложняться.  Сложные эмоции и непростые природные явления всегда увлекали меня. Замечательно сказал об этом Ваш, Ольга, великий соотечественник Иван Вазов: «Природа… всегда избавляла меня от маразма и пессимизма и вдохновляла на самые сильные поэтические порывы».

- Что Вы думаете об отрицательном отношении в России к старой русской эмиграции, которая, по мнению некоторых «ничего не сделала» или «не сумела даже объединиться»?

- Трагедия эмиграции – это неутихающая боль, а не повод для злопыхательства. Бунин, Рахманинов, Набоков, Поплавский - дали в эмиграции великие произведения. Шаляпин – великие записи. Бердяев, Сергий Булгаков, Федотов, Флоровский, – выдающиеся философские тексты. Уже за это эмиграции огромное спасибо. Были, кончено, и присущие любому замкнутому кругу недостатки: консервация и неразвитее русского языка, консервация политических идей. Но отрицать заслуги эмиграции бессмысленно. Так же как и потомкам той, старой эмиграции, бессмысленно отрицать художественные и научные достижения советского времени.

- Какие планы на будущее?

Я только что закончил немаленькую вещь. По сути, это новый «плутовской роман». В нём я попытался рассказать об одной из самых сложных мировых физических и философских загадок. Эта загадка волновала Оригена и Агриппу Неттесгеймского, Морли и Эйнштейна, Тимирязева и Вавилова. Речь идёт о «пятой сущности», то есть, об эфире и эфирном ветре… А ещё весь последний год я писал эссе. Это получилось непреднамеренно. В 90 и 2000-е  я написал около полусотни эссе. Они публиковались в «Независимой газете» и «Книжном обозрении»,  в «Литературной газете» и «Вопросах литературы». Этим летом, меня попросили написать эссе о Пушкине. Я написал. Эссе сразу перевели на итальянский, испанский, китайский, португальский, японский. После Пушкина я уже остановиться не мог. К концу 13 года думаю выпустить книгу новых и написанных раньше эссе…

- Как представитель современной русской литературы, что бы Вы посоветовали нашим читателям?

- Прочитав лучшее из современной прозы – а это такие имена, как Леонид Бежин, Анатолий Гаврилов, Андрей Дмитриев, Владимир Маканин, Афанасий Мамедов, Владислав Отрошенко, Людмила Улицкая и более молодые: Олег Зоберн, Александр Киров – вернуться к русской прозе 20-30 годов ХХ века! И не к соцреализму. А к русскому модернизму, фантастическому реализму и авангарду. Там, что ни писатель – то клад! Поэтому, поздравляя болгарских друзей с Рождеством и Новым годом, очень надеюсь: интерес к русской литературе и русскому искусству у них не угаснет!

http://www.rusiadnes.bg/bg/sootechestvennik/599-pu...ture-i-russkomu-iskusstvu.html

Только что появилось в "Московской правде", в приложении "Книга в Москве", эссе о "Красном роке" Бориса Евсеева. Книгу сама прочитала с большим интересом, и было приятно, что у меня есть единомышленники. 

Красное и черноепроза

Борис Евсеев причастен тайнам природы, он слышит музыку революции и музыку мира.

Упоминание о том факте, что Евсеев «когда-то играл на скрипке», меня явно коробит.

И, кажется, что я знаю почему.

Дело не в том, что музыканты «бывшими не бывают».

Просто человек, который играет на скрипке, не всегда музыкант.

И наоборот, музыкант - это совершенно не обязательно человек, который играет на скрипке.

«Откуда явились в наш мир музыкальные звуки? Ясно, что их извлекают из инструментов или из человеческого нутра. Но для того, чтобы нечто извлечь, надо это нечто - предслышать! Откуда берется предслышанье?».

Вот и персонаж, давший название процитированной выше повести «Черногор», летчик в отставке, «по инвалидности», пораженный инфразвуком, - от скрипки просто бежит. Почему? Потому что взошел в своих стихах однажды по лестнице познания на значительную высоту. Но Тартини взошел гораздо выше. И Черногор при всей своей духовной утонченности, по словам автора, «не более чем страж». То есть тот, кто у черты. За чертой - Тартини, написавший «Учение о звуке». Впрочем, оно до нас не дошло. Тогда почему мы читаем у Евсеева:

«Звук музыки темной - это звук музыки жизни. Звук музыки светлой - это звук музыки смерти. Но не смерти, понимаемой как уничтожение! А смерти, называемой жизнью иной, жизнью с Богом.

По земному темному звуку, как по лестнице, с черными, обросшими грязью нижними ступенями, станешь ты подниматься, выше, выше! Пока наконец - легко и светло - не перейдешь в жизнь иную, подвластную одному лишь Всевышнему... Не по мосту перебежишь, не по реке забвения переплывешь - по звуковой лесенке перейдешь!»

Просто Евсеев был там. Он причастен к тайнам природы. Потому он слышит музыку революции, равно как слышит музыку застоя, слышит музыку войны и слышит музыку мира.

И устанавливает гармонию между слышимой музыкой и музыкой своих чувств. Хотя правильнее сказать - Евсеев ищет этой гармонии, ибо она не наступает по воле автора, а рождается при попадании выстрела текста в мишень художественной правды.

Как ни вспомнить Ницше?

«Лестница моих чувств высока, и вовсе не без охоты усаживаюсь я на самых низких ее ступенях, как раз оттого, что часто слишком долго приходится мне сидеть на самых высоких: оттого, что ветер дудит там пронзительно и свет часто бывает слишком ярким».

А попадание текста в правду - это не только личная заслуга автора. Это еще и судьба. И такой судьбы писатели своим детям обычно не желают. Это опасная судьба - стоять над пропастью. И ловить... Звуки ли... Детей ли... Себя ли...

Вот и герой повести «Красный рок» (издательство Эксмо»), подхорунжий Ходынин - путешественник по вертикали и горизонтали, реальному и запредельному миру.

Однако стороны этой системы координат постоянно меняются. Не успеешь моргнуть - и минус поменялся на плюс.

Сущность образа раскрыта уже первым из создающих его предложений: «Подхорунжий Ходынин вставал-ложился поздно. А нынешней ночью - так и вовсе не спал». Ванька-встанька, для которого день - ночь, а ночь - день. Подвал (рок-клуб, вызывающий ассоциацию - андеграунд) - небо, а небо - подвал. На небе нехорошо. «Грустно и непонятно было в тот час на Небе!» На небе «Горячо и бессмысленно утюжил воздушные холмы, танк Бориса Ельцина. Танк давил тяжелыми гусеницами зевачий люд и распугивал выхлопами некрупную комариную сволочь».

И Ходынин ищет примирения между вперед и назад, между вправо и влево. Между добром и злом. Между землей и небом. Между зримым и незримым.

А если это кажется вам слишком заумным, Ходынин ищет свою песню, свою мелодию. Свою птицу.

А если и это вам так себе, Ходынин ищет свою женщину, которая на самом деле всего и всегда одна. Ищет свою любовь.

И как только находит: мелодию, песню, птицу, женщину, точку... Умирает. А если это кажется вам слишком мрачным, - перерождается и таким образом обретает бессмертие.

«- На погосте жить - всех не оплачешь».

А кругом-то... Мать честная!

Барыги, бандиты... И еще много чего на «бэ».

Парень хоть куда Олежка-Синкопа.

Бисексуал и стукач.

Пигусенок. Витя Пигусов.

Актер, Наполеончик и мелкий воришка.

Старлей Рокош.

Обыкновенный людоед.

И соединяющая «лучшие» качества клиентов - антипод (вот так вот, последовательно расшифровывая кальку) Ходынина - Симметрия. Гармония плотская без претензий на гармонию духовную. Все делает по-спортивному: и живет и поет. И грудью на стол ложится. И так же по-спортивному, вжимаясь в стол, думает о том, как ловчее сдать того, кто ее в этот стол вжимает. Не без симпатии к вжимающему.

Автор возражает мне:

- В «Красном роке» есть и «положительные» герои! Меняется на протяжении повести Витя Пигусов, есть доброе начало в некоторых музыкантах, хозяине кабачка и т. д. Ну и самые важные «положительные» герои: боярский сын Беклемишев-Берсень и Сашенька Берсень. Именно они своей жизненной позицией окупают всю дрянь и чушь, которой у нас что-то многовато собралось».

- Есть, конечно же, есть, - отвечаю автору я. - И чаша весов кренится то в сторону красного-прекрасного, то в сторону черного-безобразного. Но уже само по себе равновесие светлых и темных сил... Разве это... не страшно? Ибо любое равновесие рано или поздно заканчивается преобладанием.

Гротескность мира людей подчеркивается параллельным миром птиц.

«Некоторые из ястребков оказались хуже ворон. Уже с утра они начинали кричать жалобными, неуместными в Кремле, голосами. Просили пищи, требовали - теперь им ненужной - свободы. А канюк - по-научному сокол Харриса - тот даже плакал навзрыд.

Плача и стеная, ястребы и балабаны (но не канюки) продолжали предаваться нехарактерному для других пернатых смертному греху: каннибализму. То есть, попросту говоря, пытались друг друга сожрать: без остатка, с когтями и перьями!

Для устранения этих и других - прозреваемых в будущем - недочетов «Школа птиц подхорунжего Ходынина» свою деятельность и осуществляла...»

Симпатия, симметрия, синкопа... И еще много чего на «эс».

Эх. Потомки скажут: «Московский Кремль давно осаждали вороны, галки, грачи и пернатые помельче».

Рок.

Русский рок.

Судьба.

Музыка.

Песня.

Птица.

Женщина.

Точка.

Как быть?

Кем быть?

Как тогда жить, дорогой автор?

Евсеев улыбается мне. Печально, задумчиво, однако в то же время как-то ободряюще.

- Утро. День. Вечер. Ночь. И снова утро. Все просто. Просто жить. Просто - жить.

«Стоит терем-теремок, он не низок, не высок, из трубы летит дымок, из окошек льется рок...»

Повесть «Юрод» отложилась в памяти как произведение диалоговое. Запомнились цитаты, выхватываемые из текста прямо физически. При этом собственные смутные очертания идей проявлялись, как фотографии в старой технологии их изготовления.

«Бесы - это люди, прошедшие спец. мед. обработку».

Это из области афоризмов, причем самодостаточных.

«Человечек только почувствовал в себе сумасшедшинку - а мы тут как тут! Только в сознании своем усумнился - к нам, к нам! Мы - поможем! Вы - лечить ведь все одно нельзя. Но есть путь иной. Мы неврозик - расширим! Мы психозик - раздуем... А что в результате, ты, дурачок, спросишь? А то! Страна сумасшедших в результате».

Нечто подобное можно увидеть в фильме С. Лобана «Пыль» (2005), где одну из ролей исполнил П. Мамонов. Повесть Евсеева написана раньше, в 1997 году. Так что здесь можно говорить либо о влиянии литературы на кино, либо об общем типе художественного мышления писателя и режиссера.

«При юродствовании христианская святость прикидывается не только безумной, но даже и безнравственной»... Попирая тщеславие... Да, именно попирая тщеславие действует Колпак. А цель? Цель ближайшая - поношение от людей... Да, поношение... А при поношении что происходит? То и происходит! Выявление противоречия между глубинной православной правдой и гадким, да к тому ж и поверхностным здравым смыслом происходит! Потому-то жизнь юрода и есть непрерывный перескок да качанье: от спасения нравственного к безнравственному глумлению над ним! - размышлял про себя Серов. - Посмеяние миру, посмеяние миру несем! И уж в дальнейшем не мир над нами ругается - мы над ним! Да, так! Ведь вся та неправда, которая царит и в мире, и в России, требует исправления, требует корректировки христианской совестью... Потому-то юродивые так на Руси и ценились. Но то давно было. А теперь...

...Юродство в нас спиралькой свернуто... Юродство, а не сумасшествие. Да и не позволят вам сверху мир так-то поганить, петухов портить...»

Этот стиль близок тем, кто читал святоотеческую литературу. Авва Дорофей, Ефим Сирин, Дмитрий Ростовский. Здесь хорошо и наглядно раскрыта идея «златой цепи» (Ю. Селезнев также об этом писал), духовного самоотречения как постижения изначального замысла Творца. Святые Отцы давали свои трактовки фундаментальных гуманитарных категорий. Именно так, в подобной стилистике, в повести «Юрод» раскрывается понятие свободы:

«Он смертельно, по-звериному устал, возбуждение ни на минуту не покидало его, и только после страшных напряжений воли или после каких-то юродских выходок голос стихал».

И какой же русский не ищет русской идеи - оптимистической или хоть дающей надежду на будущее:

«Россия - спрячется! Пока, на время! В себя уйдет. В бомжи, в нищие, в юроды! Но потом из раковины, из будки, из норки тесной, из лохмотьев юродских - выскочит! Да как пойдет плясать по заулочкам... Как пойдет цепами молотить! И скоро уже! Скоро...»

Повесть написана на границе человеколюбия и человеконенавистничества. При погружении в бездну психики меркнут на время даже Законы Божьи.

В «Юроде» живет ницшеанский дух музыки. Столкновение дионисийского и аполлонического, но не в масштабе одного человека, пусть и человека вообще, как у Манна («Смерть в Венеции»), а в масштабе человеческого общества.

«Юрод» как семиотический знак многозначен. В нем присутствует эффект басен Крылова или сказок Салтыкова-Щедрина, где антропоморфичное, памфлетное, сатирическое, становилось самодостаточным, первобытно-пантеистическим...

Словом, повести из книги Бориса Евсеева «Красный рок» могут быть интересны и ценителям музыки, и поклонникам фатума, и любителям психоделической или просто - отличной прозы.

Александр КИРОВ.

«Московская правда»  №28 (643) от 13 сентября 2011

http://www.mospravda.ru/downloads/Kniga-13.pdf