///////////////////////////////

Словно догадка
Вздрогнет невольно –
Как же мне сладко.
Как же мне больно.
Как лихорадка –
Тайно, подпольно –
Больно и сладко,
Сладко и больно,
Бритвенно, гладко,
Хватит, довольно –
Больно и сладко,
Сладко и больно.
Мертвая хватка
К стенке. Двуствольно.
Было так сладко.
Стало
Так
Больно…

...право узнать о том, что твоего кого-то близкого больше нет. такое простое право. оказывается, его тоже можно лишить. право узнать о том, что у твоего близкого происходит что-то важное, что-то болит или не складывается, а может наоборот - все хорошо и любовь-любовь. оказывается, и этого права можно лишить.

и остается только цитировать моего любимого автора "мы все здесь в музее на экскурсии: можно гулять по залам, даже трогать экспонаты, но нельзя переносить их из зала в зал, нельзя унести с собой... это только экскурсия" (вольная (ц)итата)

я просто на экскурсии. мне не принадлежит никто и ничто в этом мире.
я разжимаю ладони.

я доверяю миру.

Кто-нибудь,передайте ему что я умираю.Попросите за меня у него,пусть он за меня хотя бы помолиться.

Вечера без тебя и с тобой
Ты во мне-я в тебе поминутно
Своевольно я стала рабой
До тебя себя помню я смутно

Ты мужчина-"я знаю всё"
Ты мужчина-"Откройся мне девочка"
Ты такой,что до боли "МОЁ"
От тебя уходят под стеночкой

МЧС сообщили "ОПАСНО"
Все вокруг говорят "Убегай"
И наверное это ужасно
Но с тебя начинается рай!

Просыпаться от твоих рук
Или под твоими руками
Я живу тобой милый мой друг
И хочу тебя,к черту морали

Жуй меня в прикуску с жизнью
Буду радугой в тумане
На ладоне языком "with you"
И пальцы накрест крепко сжали.

Когда у ног её цвет постоянно розов
До самых пальчиков и волосковых пор
И сквозь чулки виднеется засосов
На кожи бархате причудливый узор,

Когда любой квадратный сантиметр
Её груди до тонкостей знаком,
На каждом нём по множеству отметин -
Слюнявых вензелей - умелым языком,

Когда уста как механизм кулисы
По гладко битым теплым закромам
Всегда лобзать готовы биссектрису,
Что низ лобка ей делит пополам.

Когда, к чертям, забыто слово "хватит"
При входе - выходе в одну из главных дюз
Меж милых ног, где каждая как катет,
Душой не терпящий трусов гипотенуз.

Когда фаллос, созревшей спермой пьяный,
Меняет образы как увлечённый мим
Игриво гладя вдоль меридианы
Любимой попы симметричных половин,

Когда её любой овал и эллипс
От ушек раковин и до берцовых хорд,
Её любая сказочная прелесть,
Ему командует, чтоб оставался твёрд.

Когда скрипит диагональ кровати
С утра до вечера и еженощно вновь
И этот скрип так сладок, так приятен,
Тогда и есть она - Великая Любовь!

Иногда просматриваю у кого я состаю в закладках в этом дурацком контакте!!!И его имя меня как-то так передернуло,месячный "привет" и единожды произошедшаая,но частовспоминающая ночь,без текаемых и вытекаемых последствий.А тут он мной,а у него она!Улыбнусь каплям на моем открытом балконе,пусть переают ему привет!!!(месячный)

Сказочный мужчина, его нет, и есть.
Курит травку, и начинает лезть.
На него, как на герыч, тоже можно подсесть.
Его губы пухлые, что их хочется съесть.
А он пахнет прокуренным, где-то в часиков 6.
Его хочется прямо сейчас и прямо здесь.

Ты посмеешь уйти, когда он даст вето.
Он учит тебя словом и советом.
И на сидение мягком, согретом,
Он гладит тебя и на этом,
Ты заканчиваешь жить с рассветом.
Ты будешь для него, ужином и обедом.
И захочется жить лишь его светом
Захочется быть с ним зимой и летом,
И смеяться над тем как он стал пистолетом,
Который стреляет в тебя дуэтом.

Да, ты будешь, конечно, живая.
Каждый день сначала переживая,
От преисподни до рая,
Внутривенно ежечасно сгорая
И его в себе воскресая
Ты глухая станешь, немая, косая.

Отрекись от него, убеги и засохни.
Покажи ему свои клыки и когти,
А потом без него грызи локти,
И ищи во всех его подбородки,
Его мысли, зрачки, уловки,
И тогда начнешь гнить как веревки
Для белья во дворе у торговки.

А пока ты дитя и на тебе табло:
Не трожь, еще не расцвело.
Забудь тот ветер, холод, число,
И его мужское сильное крыло.
Все пройдет пока не дно.

Когда-нибудь все мы встречаем того самого человека, о котором прорыдали, кажется, большую часть своей жизни. А он казалось и не заметил. Не важно. Но рано или поздно,мы обязаны с ним встретится лицом к лицу, мы обязаны натянуть маску и кивать,смеяться, давать повод думать ему что ты точно счастливей. Но маска должна упасть! И когда маска спадет с нашего овала под ней обнаружится «Что все неплохо, представляешь,все просто неплохо».И ты начнешь говорить себе, скупо думая,что никогда ты не была так счастлива как в те дни когда вы били посуду друг у друга на голове, когда перечитывали стихи Есенина и занимались любовью по 5 раз на день, когда в сотый раз пообещав уйти вы возвращались, за исключинием одного раза. Покажется, что и сейчас все возможно, что впринципи можно вернуться, что Земля пополам не расколется если вы бросите все на свете и вернетесь, но не надо, не стоит!

Послали друг друга на фиг
и снова встретились там
и послали друг друга на фиг,
и шли туда по пятам
друг за другом, и встретились снова,
и послали, и за руку шли,
и в обнимку… Да что там на фиг –
я с тобой хоть на край земли!

У меня есть черная нелинованная тетрадь.
Я болею и месяцами лечу простуду.
Я тебя люблю и до смерти буду
И не вижу смысла про это врать.

Я перенесла два инфаркта, мне пришлось сделать аборт, потому что я принимала героин во время беременности, а в остальном я в порядке.

День и ночь подвергаюсь любви.
Мне б хватило и ночи, не каждой
И не через,и даже однажды
И навек.не жалей,не зови
И не плачь,я откликнусь до зова
И сорву за печатью печать
Буду петь в половине второго
И в ладонь тебе буду кончать

В сплетенье рук твоих, как в колыбели,
Затихла я.
Возможно ль в жизни большее доверье,
Чем я-твоя,
Как это важно-слушать свое имя,
Едва дыша,
И ощущать ладонями твоими,
Что-хороша

Человек, который год или пять лет назад разбил тебе сердце, от которого уползла в слезах и соплях, ненавидя или прощая – нет разницы, – которого не забыла до сих пор, как нельзя забыть удаленный аппендикс, даже если все зажило, хотя бы из-за шрама. Который ясно дал понять, что все кончено.
Зачем – он – возвращается? Раз в месяц или в полгода, но ты обязательно получаешь весточку. Sms, письмо, звонок.
И каждый, давно не милый, отлично чувствует линию и раз от разу набирает номер, чтобы спросить: «Хочешь в кино?» И я отвечаю: «Я не хочу в кино. Я хотела прожить с тобой полвека, родить мальчика, похожего на тебя, и умереть в один день – с тобой. А в кино – нет, не хочу».
Ну то есть вслух произношу только первые пять слов, но разговор всегда об одном: он звонит, чтобы спросить: «Ты любила меня?» И я отвечаю: «Да». Да, милый; да, ублюдок; просто – да.
Я давным-давно равнодушна, мне до сих пор больно.
Я до сих пор выкашливаю сердце после каждого коннекта.
Не знаю, как сделать так, чтобы они, возвращенцы эти, перестали нас мучить.
Вывод напрашивается, и он мне не нравится. Может, самой слать им эсэмэски раз в месяц? Расход небольшой, покой дороже: «Я любила тебя». Уймись.

Ну беги, вылизывай по чужим берлогам четверых своих медвежат. ты и так прочел по губам слишком много, не смотри, как они дрожат. не смотри, как ревность зеленой желчью заливает мое лицо. не смотри, как я ненавижу женщин. будь отцом. по сравнению с этим великим делом остальное – просто фуфло. не смотри, как взглядом остекленелым провожаю через стекло. у тебя глаза – как плоды паслёна, как подтаявший шоколад. я сегодня встретила почтальона, он принес мне повестку в ад. голос твой в телефонной трубке обжигает меня, как плеть. почтальон сказал мне: идем, голубка, здесь немыслимо уцелеть. соглашайся, мол, не предложат дважды, мол, нежнее огонь в аду, и не будет такой беспощадной жажды там, куда я тебя веду. а у тебя глаза – будто жженый сахар, смотрят так, что саднит во рту. мне б послать почтальона с повесткой нахер, но и здесь мне невмоготу. ну может, всё-таки не сегодня. может, капельку подождать.
но всё лютее
всё преисподней
всё, по последней –
и сразу спать.

Большие дяди, надо сказать, завораживают меня совершенно, как экзотические хищники. Интерес не столько женский, сколько естественнонаучный; они звучат по-другому, ниже, богаче, у них какая-то чуть волчья пластика, манера ухмыляться там, курить, смотреть на собеседника; и еще у них в глазах такая всегда дико дразнящая, умиленная искорка теплится - типа, утю-тю, ты ж моя деточка маленькая, - и смешанную реакцию вызывает - то ли башку в плечо уткнуть и заскулить жалобно, то ли лезть отчаянно драться, и чтобы обязательно победили.

Суть не в том, чтоб не лезть под поезд или знак «Не влезай – убьет». Просто ты ведь не Нео – то есть, не вопи потом, как койот. Жизнь не в жизнь без адреналина, тока, экшена, аж свербит – значит, будет кроваво, длинно, глазки вылезут из орбит. Дух захватывало, прохладца прошибала – в такой связи, раз приспичило покататься, теперь санки свои вози. Без кишок на клавиатуру и истерик по смс – да, осознанно или сдуру, ты за этим туда и лез.

Ты за этим к нему и льнула, привыкала, ждала из мглы – чтоб ходить сейчас тупо, снуло, и башкой собирать углы. Ты затем с ним и говорила, и делила постель одну – чтобы вцепляться теперь в перила так, как будто идешь ко дну. Ты еще одна самка; особь; так чего поднимаешь вой? Он еще один верный способ остро чуять себя живой.

Тебя что, не предупреждали, что потом тошнота и дрожь? Мы ж такие видали дали, что не очень-то и дойдешь. Мы такие видали виды, что аж скручивало в груди; ну какие теперь обиды, когда все уже позади. Это матч; среди кандидаток были хищницы еще те – и слетели; а с ним всегда так – со щитом или на щите.

Тебе дали им надышаться; кислородная маска тьмы, слов, парфюма, простого шанса, что какое-то будет «мы», блюза, осени, смеха, пиццы на Садовой, вина, такси, - дай откашляться, Бог, отпиться, иже еси на небеси, - тебя гладили, воскрешая, вынимая из катастроф, в тебе жили, опустошая, дров подкидывая и строф; маски нет. Чем не хороша я, ну ответь же мне, Боже мой, – только ты ведь уже большая, не пора ли дышать самой.

Бог растащит по сторонам нас; изолирует, рассадив. Отношения как анамнез, возвращенья – как рецидив.

Что тебе остается? С полки взять пинцетик; сядь, извлеки эти стеклышки все, осколки, блики, отклики, угольки. Разгрызи эту горечь с кофе, до молекулок, до частиц – он сидит, повернувшись в профиль, держит солнце между ресниц. Он звонит, у него тяжелый день – щетину свою скребя: «я нашел у скамейки желудь, вот, и кстати люблю тебя». Эти песенки, «вот теперь уж я весь твой», «ну ты там держись».

Все сокровища. Не поверишь, но их хватит тебе на жизнь.

И тут ей хочется рассказать правду, всю эту чертову тонну правды, которую она везла сюда в купе, зачем-то, зная, что она все равно никому не пригодится; о том, как она разговаривает с ним мысленно каждый раз, когда зависает над винной картой в ресторане, над кронштейном в магазине одежды; о том, как она целыми вечерами придумывает шутки, чтобы уделать его при случае, зная, что случая не представится; о том, что когда у нее спрашивают какие-нибудь родственники друзей, на свадьбах или больших семейных праздниках - а вы замужем? - она кивает и улыбается, - а кто он? - он драматург, - всегда имея в виду его, конечно; о том, какой был у него чудесный голос в двадцать семь лет, даже когда он пел пьяный у нее под окнами, фальшивя и сбиваясь на хохот; о том, как бессмысленно все это, как глупо, как невосстановимо, можно сейчас поймать такси и поехать к нему, и там еще выпить и еще пошутить о том, что вот, это моя книжка тут у тебя стоит до сих пор, знаешь, сколько ты задолжал, я тебе читательский аннулирую, оо, как же так, не трогай мой читательский, это все, что мне осталось на старости лет - и даже заняться любовью, умирая от неловкости и смущения, он разжился брюшком, она тоже отнюдь не делается с годами прекрасней, и что-то почувствовать даже, вот, память тела, мы здорово подходили друг другу, не правда ли - и уехать наутро, всем подряд сладким пытаясь зажевать горький привкус нелепости и разочарования, - но не надо, не стоит.

«-Меня терзают сомнения, что я сейчас здесь, с тобой.
От боли, зажмурив глаза, она отдавалась ему, вот уже сколько лет. Он убаюкивал их дочь, садился близ окна, закуривал, о чем-то говорил сам с собой, громко хлопал дверью и уходил в мир привычный, где он шеф, где его не любят, а он не прощает. Спустя несколько дней он возвращался в хрущевку, одевал на дочку новое платье, гладил ее, говорил, что она неземная, садился близ единственной и целовал ее. Дочь засыпала, а он бормотал о чем-то, она говорить не могла. Голос ее был охрипшим, убитым, тихим, она сильно напрягалась, чтобы что-то сказать. Вроде как чем-то серьезно болела. Она тихо выла, когда квартира пустовала, просила у соседки картошку для дочки, кормила и принималась уничтожать себя скупыми мыслями»
Все это говорили люди, его жизнь, ее смерть. Их дочь. Как много загадок в этих старых желтых стенах. Она каждый день кричала ровно в 2 часа ночи, и ее двухлетняя дочь с рождения почти не плакала. Она никогда не выходила на улицу, возможно лишь дважды, а он идя к ней, многократно выходил из подъезда и опять заходил, около часа колебался, но всегда шел! Будто им что-то руководило.
Был февраль, они познакомились в ноябре, уже тогда они решили, что вечно будут вместе. Ее фамилия, его происхождение, они были созданы друг для друга. Она вечно смеялась, он угрюмо смотрел на нее, любили друг друга с силой неземной.
1 февраля убили ее семью, самая известная семья города Петербурга была найдена в собственном доме, убиты все огнестрельным оружием, кроме младшей дочери. Она не во время пришла домой, опоздала. Он спас ее от смерти.
-Эдик- кричала его мать- вы не можете быть вместе, день другой и ее убьют, страшно жить, Эдик.
Мать вздыхала, вскрикивала, плакала. Руки дрожали, звала через прислугу мужа, старшего сына Алексея, никто не обращал внимания на ее приступы. Кому скорбно от чужих слез?
Она поселилась в квартире своей троюродной бабушки, спустя несколько времени, старушка скончалась. Бумаги, время, нервы, она смогла. Он приходил к ней, брал за руку, плакал, говорит, что встречи будут еще реже, она покорно внимала его речи, куталась в старый колючий плед и засыпала на его руках. Он женился. Родителя настояли, девочка из семьи хорошей, молчаливая, тихая, скромная. Не беременела, не скандалила, отпускала его без упреков и встречала с пустыми глазами. Спустя пол года он узнал, что она наркоманка и выгнал. Она исчезла, навсегда. Позднее он узнал, что она умерла от передозировки и ее тело обнаружили в реке Мойка.
Родители почти не трогали его, лишь только толкали на путь истинный, с жизнью он покончил. Жизнь его проходил в хрущевских стенах, она ждала его каждый вечер, он приходил раз в неделю.
С больными глазами она встречала его. Он заходил на крошечную кухню, разбирал продукты, пытался снять шторы, не стиранные несколько десятков лет, она убирала руки и целовала их. Как ему было ее жалко.
-Моя Лизочка, моя милая девочка, почему ты не позволишь забрать тебя из этих убогих стен?
Она молчала, глотала воздух, наблюдала за тем как он убирает ее вещи и дрожащими губами повторяла:
-Мне так тяжело.
В один день потерять всех, и веру в Бога, до этого она верила, молилась, ходила в церковь, 1 февраля ее вера исчезла и исчез смысл жить. Лишь то, что он продолжал приходить и глотать ее сны, он спас ее, уже дважды.
Стук в дверь, она не спрашивала кто, кто бы это не был, она открывала. Кроме него никто не приходил. Начинало темнеть, ей было всего 21, выглядела как старуха, Старые тряпки на ней, волосы седые и растрепанные, в глазах пустота и пропасть, пальцы тонкие, она кривилась, но почти не говорила, лишь только иногда.
-На дворе весна, прогуляемся?
Она мотала головой, облокачивалась на стену, и мычала.
Спустя год она родила, рожала дома, он так и не смог заставить поехать в роддом.
-Я когда глаза закрываю вижу маму и Танечку в крови, как тогда, когда я опоздала, она смотрят на меня, неживые смотрят.- ей было тяжело говорить, в груди было что-то что мешало.
На подушках он находил следы крови, слышал ее страшный кашель, пугался. Она молчала. Как всегда. Дочка плохо говорила, целовала маму, та лишь прижимала к себе, боялась заразить.
Он не приходил две недели, было холодно. Соседи не открывали ей двери, она его не ждала, будто чувствовала, что он больше не придет. Стучала по батареям, словно звала на помощь. Вода в кранах течь перестала, знак то, что он забыл о них. Дочка плакала, что-то бормотала. А Лиза ждала конца, знала что страшно будет. Постельное было грязным, ее вещи еще чернее, а руки, сухие, белые, дрожат.
Он пришел спустя месяц. Она и не встала, лежала, водила глазами за ним.
-Скучала?
Она мотала головой.
-Не скучала- он засмеялся.
Он оставил какую то еду, поменял простыни, увидел кровь на подушке, немного, промолчал, как всегда. Дочку переодел. Сказал что скоро включат воду, она его не слышала.
-Ты нас предал.- голос стал еще страшней.
-Я не смог не прийти.
Он лег рядом, обнял ее крепко. И гладил волосы, не расчесанные, седые почти все. Принес ей вещей много новых, она ничего даже не посмотрела. Закурил. А потом ушел.
Через три недели ему позвонили соседи и сообщили что нашли ее в подъезде, мертвую.
«-Как страшно было видеть его тогда. Забежал, схватил ее, трясти начал. Кричал, что-то, ты жива, вставай. Таскал ее, дочку просил маму разбудить, плакал, стонал. Потом в квартиру отнес и ночь не выходил. На утро ни его, ни ребенка не было.»
Соседи говорили, что-то допридумывали. Как же без этого.
Больше его там не видели. Он хоронил ее один, с ребенком. Возле захоронения ее семьи. Она бы все равно не выжила, это так страшно. В прохожих он узнавал ее глаза, в дочке слышал ее голос, те речи, ее детские речи, когда она была живая, до этого страшного дня, 1 февраля. Она так жить любила, в Бога верила, смеялась всегда. Он приходил к ней на могилу каждый день. Клал две красных розы, плакал, а малышка будто все понимала, говорила «Мама нас ждала». На фотографии такая жизнерадостная, он так и не женился. Дочь выросла, была копией Лизы, нежная, искренняя, веселая.
Сегодня его дочь выходит замуж, уезжает жить во Францию. Он остается один, со своими мечтами, с теми днями когда все было хорошо. Со своей Лизой, для него она жива всегда.
В желтых стенах пусто, никто не живет, лишь только в 2 часа ночи кто-то громко плачет…

Я расскажу тебе о том как мне тяжело без тебя тут. Тут далеко, на чужбине, где даже звезды кажутся пеплом алюминия, где люди проходя не смотрят друг на друга, где сказки детям не читают. Где быть самим собой очень сложно, где от тебя прячутся тени, где без тебя даже умереть легко, но жду тебя тут или своего возвращения на родину, в тот дом где я родилась, в ту забегаловку где впервые увидела тебя, на тот берег где поняла что люблю, в ту церковь в которой мы венчались. Я так хочу поведать тебе все то, что тут меня постигло, но миленький мой, ты потерял все желания наслаждаться моим голосом поэтому я просто тебе пишу письма. Я не смогу вернуться еще как года три, а как мне плакать хочется от этих сроков. А раньше мы не могли расстаться и на день, как время меняет людей. А мы не в силах его поменять. Ты наверное женился и обзавелся детишками, и наверное обо мне вспоминаешь получая желтый конверт, лишь тогда. Но начало нового дня мне дарит новую надежду вернуться в наш мир. Твоя письмо двухлетней давности я перечитываю и вдыхаю запах твоих рук. Не пиши мне, не надо,просто вспоминай.

С новыми людьми, появились новые места, соответственно новые чувства, эмоции. И раньше, я была уверенна, я клялась перед иконами, что никогда, помнишь это? Я говорила что никогда не изменю тебе. Что буду век, а то и два принадлежать одному тебе. Только с тобой буду засыпать и просыпаться, буду рожать тебе детей и готовить твой любимый зеленый по утрам. Помнишь мы поклонялись одном Богу. Одним небесам мы клялись в этом. Мы рыдали и дрались на закате, а на рассвете казалось что счастливей нас нет. А эта смерть ребенка, тогда ты ушел к другим красивым местам и людям. И я не хотела чтобы ты возвращался, а все вышло иначе. Та кровь с твоих рук, те слезы с моих глаз, те битые машины, тарелки, вазы, окна. Та убитая любовь. Я целую ее белые, мертвые ноги, отдаю дань. Светлая ей память. Аминь!

он приходит когда у тебя потолок заплёван
он приходит когда ты готова убить любого
кто напомнит тебе о времени года\суток
он приходит когда забываешь как бьют посуду

потому что в твоих стаканах утихли бури
он всегда не в себе он смеётся и много курит
он слегка утомлён бесконечными after-party
и глаза у него такие что можно спятить

он приходит и ты забываешь про сон и пищу
он не ищет любви он давно ничего не ищет
он садится напротив гитару берёт и разом
твоя жизнь накрывается медным гремучим тазом

это мальчик «пиздец» это мальчик «сушите-вёсла»
это мальчик «плевать-я-хотел-что-случится-после»
это мальчик «сегодня-здесь-завтра-в-Амстердаме»
это мальчик «шизофрения-не-за-горами»

у него то пожар то потоп то медные трубы
он бывает пронзительно нежным но чаще грубым
он молчит запивает твои откровенья чаем
выгибается раненым тигром когда кончает

он целует твою ладонь говорит спасибо
ты встаёшь на дыбы ты как будто висишь на дыбе
он уходит и ты сползаешь по стенке на пол
опрокинув стаканчик ядрёных сердечных капель

он уходит и ты понимаешь что это финиш
собираешь себя по частям и опять половинишь
четвертуешь рыдаешь роняешь себя с балкона
каменеешь у зеркала как Медуза Горгона

это мальчик «привет» это мальчик «какая-жалость»
это мальчик «я-не-припомню-где-мы-встречались»
это мальчик «таких-не-любят-таких-стреляют»
это мальчик «п....ц»
ты жива ещё???
поздравляю...

Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав.
За то, что ни разу не помянула, где был неправ.
За то, что все люди груз, а ты антиграв.
Что Бог живет в тебе, и пускай пребывает здрав.

Хвалю, говорит, что не прибегаешь к бабьему шантажу,
За то, что поддержишь все, что ни предложу,
Что вся словно по заказу, по чертежу,
И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.

К такой, знаешь, тете, всё лохмы белые по плечам.
К ее, стало быть, пельменям да куличам.
Ворчит, ага, придирается к мелочам,
Ну хоть не кропает стишки дурацкие по ночам.

Я, говорит, устал до тебя расти из последних жил.
Ты чемодан с деньгами – и страшно рад, и не заслужил.
Вроде твое, а все хочешь зарыть, закутать, запрятать в мох.
Такое бывает счастье, что знай ищи, где же тут подвох.

А то ведь ушла бы первой, а я б не выдержал, если так.
Уж лучше ты будешь светлый образ, а я мудак.
Таких же ведь нету, твой механизм мне непостижим.
А пока, говорит, еще по одной покурим
И так тихонечко полежим.

это последний раз, когда ты попался
в текст, и сидишь смеешься тут между строк.
сколько тебя высасывает из пальца –
и никого, кто был бы с тобою строг.
смотрят, прищурясь, думают – something’s wrong here:
в нем же зашкалит радостью бытия;
скольким еще дышать тобой, плавить бронхи,
и никому – любить тебя так, как я.
день мерить от тебя до тебя, смерзаться
в столб соляной, прощаясь; аукать тьму.
скольким еще баюкать тебя, мерзавца.
а колыбельных петь таких – никому.
челку ерошить, ворот ровнять, как сыну.
знать, как ты льнешь и ластишься, разозлив.
скольким еще искать от тебя вакцину –
и только мне ее продавать в розлив.
видишь – после тебя остается пустошь
в каждой глазнице, и наступает тишь.
«я-то все жду, когда ты меня отпустишь.
я-то все жду, когда ты меня простишь».

И катись бутылкой по автостраде,
Оглушенной, пластиковой, простой.
Посидели час, разошлись не глядя,
Никаких "останься" или "постой";
У меня ночной, пятьдесят шестой.
Подвези меня до вокзала, дядя,
Ты же едешь совсем пустой.

То, к чему труднее всего привыкнуть -
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.
Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, поxоже, дело мое табак.

Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки - но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла -
Сто одно проклятое сверлецо

С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии - как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.

И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.

А ей говорили - дура, следующего так просто не отпускай.
Ты наори на него и за волосы потаскай.
А то ведь видишь - какая теперь тоска,

Поздравляешь её "здоровья, любви, вина"
А её так тянет ответить: "Пошел ты на"
И дергаться, как лопнувшая струна.

А с утра ей стресс, а после в метро ей транс.
В пору кинуться на пол и валяться там, как матрас.
Декабред - это бред, увеличенный в десять раз.

И она смотрит в себя - и там пустота, пустота, пустота,
Белее любого безвыходного листа,
И всё не то, не то и она не та.

И щека у нее мягка и рука легка,
И во всем права, и в делах еще не провал.
В следующий раз она будет кричать, пока
Не выкричит всё, чем ты ее убивал.
Верочка Полозкова

Мальчик мой….
Здесь дожди льют сутками….
И любовь умирает причинами…
Ты меня выжигай проститутками….
Я тебя дорогими мужчинами…

Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс - пусть имеют вечный оральный секс.

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь -- человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.