Так же неприятно было на душе у всех троих, не хотелось знать ни о чем, что глухо стояло за окнами.
В отчужденной тишине сухо прозвучал голос немки: — Мне надо с вами поговорить, Владимир Афанасьевич, один на одни. Без свидетелей.
Аннушка смотрела на нее, как будто впервые видела, и впервые у нее начало рождаться что-то помимо ее незатихающей мысли о Борисе, вернее, никуда не уходящей его близости — это чувство затмевало в ней все, и вот теперь голубые, может быть, от чистоты расы, глаза немки заставили Аннушку вспомнить тот веселый майский день, когда она мыла лестницу за Нину Внльгельмовну. В ней потянулась какая-то нить, на которой были туго и больно затянуты узелки — ранняя смерть мамы, гибель Бориса, приход немцев, и вот теперь эта немка со всегда ласкавшими Аннушку голубыми глазами — почему же самые светлые мгновения жизни отдаются такой тяжелой обидой?
Как тогда, ночью, когда, отдаваясь усталым объятиям Бориса, она жалела об уходе маленькой девочки, теперь ей стало обидно — до ломоты в горле — за все, чем одарили ее душу «панки» и что предала немка.

Отец, с какой-то детской бескомпромиссностью скривив губы, протянул:
— Зачем же без свидетелей?
Свидетели очень,— он повторил дважды,— очень и очень даже могут понадобиться...— Голос сухо перехватывало от волнения.—
И о чем нам с вами говорить?
Помилуйте, фрау или как вас там?..
Немка вздрогнула, глаза ее затуманились, но она с той же настойчивостью продолжала:

— Я не в обиде на вас, Владимир Афанасьевич. Бог с вами. Но поймите...
Он не дал ей закончить:
— Один на один нам говорить не о чем. У нас с вами разные интересы.
Если хотите говорить...
У меня в своем доме секретов нет. Ясно?
Она коротко вздохнула, выхватила из сумочки яркую пачку сигарет, таких не видывали в «панках», длинными дрожащими пальцами зачиркала спичкой, обволоклась густым дымом и, держа у рта два пальца с лишним — торчком — суставчиком, стала похожа на прежнюю Нину Внльгельмовну.
Внимательно поглядела сквозь дым на Владимира Афанасьевича.
— Ну, как вам будет угодно...

Немка подошла к столу, Аннушке показалось, что от нее идет неприятный чужой дух.
— Я бы хотела показать вам вот это.— Она легко достала из сумочки приготовленную, чтоб не искать, туго, как для пробки, свернутую бумажку.
— Узнаете почерк?

Отец разложил бумажку, поднес к глазам, читал написанную карандашом фразу, никак не улавливая смысла и все же по каким-то " одному ему понятным намекам понимая, что пустая отвлеченная фраза адресована только ему.