«Война» — арт-группа, работающая в жанре концептуального протестного уличного искусства.

Основана философом Олегом Воротниковым в 2007 году. Идеолог группы, художник и фольклорист Алексей Плуцер-Сарно в прошлом году эмигрировал в Эстонию. В группу входят более шестидесяти активистов. Лидеры — Олег Воротников (Вор), Леонид Николаев (Леня Ебнутый), Наталья Сокол (Коза). Самые известные акции: «Е…ись за наследника Медвежонка!» — оргия в одном из залов Государственного биологического музея им. К. А. Тимирязева, приуроченная к президентским выборам; «Леня Ебнутый крышует федералов» — на Кремлевской набережной Леонид Николаев с синим ведром на голове запрыгнул на служебную машину ФСО со спецсигналами и убежал от выскочившего из нее офицера; «Х… в плену у ФСБ» — активисты нарисовали огромный фаллос на Литейном мосту, и когда мост был разведен, рисунок оказался прямо напротив здания ФСБ; «Дворцовый переворот» — активисты перевернули несколько милицейских машин. 15 ноября 2010 года Олег Воротников и Леонид Николаев были арестованы по обвинению в хулиганстве и провели три месяца в СИЗО. 24/08/2007 Акция «Пир». Арт-группа провела поминки по поэту Дмитрию Пригову в московском метро — накрыла столы прямо в вагонах. Накануне декан философского факультета МГУ запретил совместную акцию «Войны» и Пригова в студенческом общежитии, вскоре после этого поэт умер.

29/02/2008 «Е…ись за наследника Медвежонка!». Накануне президентских выборов 2008 года группа устроила оргию в Государственном биологическом музее им. К. А. Тимирязева. Интерпретация идеолога группы Плуцера-Сарно: «Все друг друга е…ут, а Медвежонок взирает на это с отвращением».

 

• Марина Ахмедова

7 апреля в Москве будут вручать «Инновацию» — единственную в отечественном современном искусстве премию, которая финансируется государством. В коротком списке главной номинации — «Произведение визуального искусства», призовой фонд 400 тысяч рублей — акция «Х… в плену у ФСБ» арт-группы «Война», которая, вообще-то, согласия на участие в государственном конкурсе не давала и к государственным институциям относится, мягко говоря, неоднозначно. И неудивительно: ради свободы искусства некоторым участникам группы пришлось посидеть в СИЗО. Наш корреспондент встретилась с ними сразу после их освобождения под залог

Про воровство

Если не считать ребенка, то их восемь. Пропуская активистов арт-группы «Война» в дверь мини-отеля, я не могу поверить, что все они — ко мне, в мой маленький номер. Выхожу в коридор за чаем, а когда возвращаюсь, вижу, что гости сушат трусы на моей батарее, а Олег Воротников остался в каких-то подштанниках с огромной дыркой. Я стою и думаю: что это — провокация? Или перформанс? Или политика? Мне объясняют, что трусы намочили, купаясь в проруби, а штаны — из СИЗО, других пока нет.

— Есть что-нибудь почитать? — спрашивает Воротников. — Мне надо в туалет.

Пока Воротников в туалете, «Война» садится на пол, заполонив все пространство. Леня Ебнутый прислонился к стене. Он сидит так тихо, что пока я не признаю в нем человека, который топтал крышу автомобиля ФСО. Из туалета появляется Воротников — искупанный. Я с тоской думаю о своих полотенцах. Он стоит на маленьком пятачке, пританцовывает и очень нелестно отзывается о «Русском репортере». А я тупо созерцаю дырку на его штанах и даю себе слово не реагировать на провокации.

— Хотите пельмени? — спрашивает Коза. У нее на руках спит ребенок. — У нас пельмени есть…

Услышав краем уха, что эти пельмени были взяты в супермаркете без спроса, вежливо отвечаю: «Спасибо, я не ем мясо».

— Воровство в супермаркетах при сегодняшней системе распределения ни в коем случае не является не только преступлением, но даже чем-то зазорным, — отвечает на мой немой вопрос Воротников, усаживаясь на кровать и подминая под себя мою подушку. — Воровство —

Мне они очень симпатичны, премию им дали - отлично! а вот что про них "Русский репортёр пишет:

http://expert.ru/russian_reporter/2011/13/vojna-i-mir/  - тут картинки можно глянуть

один из способов гражданского сопротивления.

— Ну, и с какой стати? Вот я заработала денег, пошла и купила себе мороженого цыпленка… — затягиваю я, хотя цыплят не ем, но с ходу решаю намекнуть на акцию группы: активист засовывает в супругу мороженого цыпленка, и она, можно сказать в себе, выносит этого цыпленка из супермаркета.

— Так идите и воруйте после работы! — проповедует Воротников. — А заработанные деньги отдайте тем, кто не может их заработать, — бездомным, калекам, детям с ДЦП.

— Насколько я помню, цыпленка вы съели сами, — ехидно говорю я.

— Мы работаем! — хором сообщает группа «Война». — Круглосуточно. Без выходных. И денег за свою работу не берем.

— Мы воруем только по необходимости, — тихо говорит Коза.

— Но вы можете заработать и купить, как это делаю я. Вы вроде тоже молодые и здоровые.

— Аргумент, который разбивается элементарно, — перебивает меня наловчившийся разбивать аргументы Воротников. — Нам часто говорят: «Вы воруете, потому что другие за вас платят». Но мы же всех призываем: идите, воруйте!

— А я не хочу воровать! Я не воровка! — картинно подскакиваю я на стуле. — Брать чужое — плохо…

— Алле?! — обращается ко мне Воротников. — Это не чужое, еда — это наше. Вы хотите представить еду как привилегию. А это — право, его не надо обосновывать, объяснять, за него не надо извиняться, оно просто есть — и все.

— Вот вы говорите, что воруете ради всеобщего блага. А вы спросите людей, они вам скажут: нет, мы не хотим воровать…

— Культура не спрашивает, культура навязывает, — парирует Воротников. — А мы — зверино серьезные люди. Мы пришли за своим, мне нужно с утра молоко…

— А кто вам сказал, что молоко ваше?

— Так его ж корова дает, — мягко возражает Коза.

— Чужая корова! А вы знаете, как тяжело ухаживать за козой?.. — я перехожу на коз, потому что на даче у меня живут четыре козы. — Вы знаете, что их нужно выгуливать, для них нужно косить летом траву, их нужно доить каждый день?.. Это тяжелый труд, мой труд, и молоко, которое они дают, — мое!

— А может, козы за то, чтобы его раздавать, — говорит Коза, и я понимаю, что она, скорее всего, никогда не имела дела с козами. Козы не подпустят к себе, даже если от тебя просто пахнет иначе. Козы не любят чужаков, и молока им точно не дадут.

Про интеллигенцию

— Культура действует императивно, — в очередной раз повторяет Воротников. — Она не спрашивает: «Ой, а можно я здесь черный квадрат нарисую?»

— Вы можете рисовать квадрат где угодно, но только не на моей стене.

— У вас нет стены! Алле! Вы сюда как пришли, так и уйдете. У вас нет ничего, опомнитесь.

— У меня есть козы. А у вас?

— А я — великий художник.

— Вам нравится молоко, которое дают мои козы. А мне не нравится ваше творчество. Дальше?

— Ну и живите со своим страхом, и пишите заметки в «Русский репортер». «А почему тебе это не нравится?» — снова передразнивает кого-то Воротников, становясь похожим на пожилого коммуниста. — «А потому что мне тысячу баксов платят за то, чтобы мне это не нравилось…»

На этом месте я вынуждена наклониться к Козе, чтобы успокоить ее:

— Все нормально, иногда интервью бывает таким.

— Все в порядке, — отвечает Коза.

Все это время Леня Ебнутый, человек, который скакал с синим ведром на голове по машинам с мигалками, ведет себя очень тихо, просто сидит, прислонившись к стене, и внимательно слушает.

— Отвратительный «Русский репортер», — подытоживает Воротников.

— Вы имеете право на собственное мнение, — говорю я.

— Это не собственное мнение, а мнение прогрессивного человечества. В отличие от современной российской журналистики, находящейся в жопе, современное искусство, вообще-то, процветает.

— Для меня искусство — это то, что может создать один из миллиона, — говорю я, и эта моя фраза вызывает презрительное фырчание.

— Это как раз и не является искусством… — мягко говорит Коза.

— А нарисованный х… — искусство?

— Вы выступаете за некую элитарность, — говорит Воротников, и по его тону я чувствую, что все же его задела. — А это противоречит самим основам современного искусства, которое транслирует такую мысль: ты тоже это можешь, куль-ту-ра де-ла-ет-ся все-ми на-ми, все-ми на-ми!

— Культура, но не искусство!.. — пафосно заявляю я.

— Искусство — передний край культуры. Оно формулирует то, что потом культура будет выстраивать в каждом закоулке. А вы принадлежите к ушедшей эпохе. Мы из жалости не выбрасываем вас на свалку, — отрезает Воротников, и я благодарю его за доброту.

Вообще, пока наш разговор больше похож на какую-то плохую постановку. Неискренни они, неискренна я. Беседе требуется крутой поворот, но я пока не знаю, где и как поворачивать.

— А может, у вас просто нет таланта, поэтому вы и делаете то, что могут все? — со злой иронией говорю я.

— Если у меня нет таланта, то почему министр культуры Авдеев звонит директору ГЦСИ Миндлину и просит: «Ой, как-нибудь уговори их, чтоб сняли свою кандидатуру с “Инновации”». Если бы у нас не было таланта, они бы все за нами сейчас не бегали и не засыпали нас звонками и мольбами.

— Так они вас просто боятся.

— Что уже неплохо.

— Я не против существования всего того, о чем мы сейчас говорим, — замечаю я, — я лишь не хочу называть это искусством.

— Потому что смотрите со свалки со своей, — говорит Воротников, и активисты поддерживают его презрительными смешками в мой адрес.

— Да, но только на моей свалке вместе со мной, ну, Ван Гог, например. А на вашей?

— А я живу в культуре двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

— В любом случае, глядя на член на мосту, я испытываю не эстетические чувства, а лишь гражданские.

— Потому что вы вырываете его из контекста, — говорит активистка, которая фыркала громче всех. Только сейчас я замечаю у нее в руке букет цветов, смотрю на него и пытаюсь понять, что он означает в данном контексте. — Это как поэзия: если ее вырвать из контекста, она перестанет быть поэзией. Поэзия вам нравится, как интеллигенту?

— Интеллигенция — это не про нее, — гордо перебивает Воротников. — Интеллигенция — это люди, которые сейчас сжигают машины, банкоматы. То, что вы тратите на себя деньги, зная, что они кому-то нужнее, чем вам… это этический нонсенс! У вас есть на это моральное право? — спрашивает он меня таким тоном, каким, наверное, Раскольников спросил бы старуху-процентщицу, не стукни он ее так быстро топором по голове.

— Да, раз я эти деньги заработала — значит, право у меня есть.

— Вы — извращенка. Зная, что гибнут люди, что дети…

— Да, все зная, все ведая… — картинно вздыхаю я. Но вдруг понимаю, что Воротников, по крайней, мере уже пытается быть честным, а я — нет. Все, что я говорю, — только для того, чтобы их завести. Если наш разговор с чем-то и можно сравнить, так это с большой рыбой, которая сорвалась с моего крючка и теперь плывет, куда хочет. А я никак не могу ее поймать. Рыба сама по себе.

Про государство

— Ладно. Когда вы поняли, что и как должны делать? — спрашиваю я Козу. — В детстве вы об этом думали?

— В детстве родители сумели привить мне ненависть к своим согражданам, — отвечает она. — Я с детства сразу разделила для себя все на плохое и хорошее, на черное и белое. Просто поняла, что если человек хоть раз в жизни сделал что-то плохое, например взял у козы молоко и продал его, — значит, он плохой.

— Любовь с ненавистью рука об руку не ходят. Нельзя ненавидеть людей и пытаться им помочь.

— Мы никого не ненавидим.

— Вы же только что сказали. Да и мне вы уже успели кучу неприятного наговорить…

— У вас неуважительное отношение к людям, которые не могут сами заработать.

— У меня неуважительное отношение к вам, которые могут сами заработать. А что касается людей с ДЦП, то им государство обязано помогать, а не я.

Слово «государство» вызывает новые смешки и фырчание.

— Государство — устаревшая форма, — говорит Воротников. — Оно существует только благодаря существованию «Русских репортеров». Оно нам мешает со своими решетками и кормушками. Мы живем в двадцать первом веке.

— А что делать с убийцами?

— Вы предлагаете их держать в тюрьме?

— А вы?

— Мы много об этом думали. Прошлые люди натерпелись жестокости, и нам больше не нужно море крови. Мы считаем, что убийц надо отселять на острова. Просто запирать в тюрьму — это, вообще, ни о чем. Тюрьма лишь укрепляет мировоззрение.

— Но, согласитесь, в тюрьме сидеть несладко. В другой раз неповадно будет… — говорю я, намекая на то, что Олег и Леня сами только из СИЗО.

— А вам что — не нравится, что на острове их не так взъе…ут, как в тюрьме? — отвечает вопросом на вопрос Воротников.

— Именно это мне и не нравится.

— Значит, вы — жестокая фашизоидная женщина! — с жаром говорит Воротников. — Из вас фашизоидность так и прет! Почему вы опять за такое общество, где все боятся?

— Я за такое общество, где боятся убивать.

— Надо селить на остров, где разрешено убийство, — говорит Коза, и сначала я даже не верю, что она, делящая мир на черное и белое, могла произнести эти слова.

— Я за месть, — говорит нежестокий Воротников. — Иди и убей своего обидчика. А если не можешь, тогда ты должен его отселить. Потому что тюрьма  ничему не научит, не исправит.

— Видимо, пребывание в СИЗО произвело на вас неизгладимое впечатление, — усмехаюсь я. — А что если вас поместят в психиатрическую лечебницу? — говорю я и слежу за Леней. Он молчит.

— Будем бороться! — не без пафоса провозглашает Воротников. — За нами будущее!

— Не дай Бог!

— Пройдет сто лет, никто и не вспомнит о «Русском репортере», но все будут помнить группу «Война».

— То есть вы славы хотите?

— Она у нас уже есть, куда ж больше. Кто более знаменит из русских художников?

— Хорошо. Уважаемый великий художник, каким вы хотите видеть этот мир?

— Избавившимся от государства.

— О чем вы мечтаете?

— Надо фашизоидов вычистить.

— То есть меня?

— Нет, если вы к нам присоединитесь. Вы всего лишь несчастны…

— Я не чувствую себя несчастной. А вот вы как-то подозрительно неравнодушны к тем, кого называете фашизоидами. Если завтра все присоединятся к вам, вам нечем будет заняться.

— Мы просто неравнодушны к людям, мы хотим, чтобы они заглянули внутрь себя.

— А вы сами внутрь себя заглядываете?

— Я знаю, что внутри меня все нормально. — Это Коза.

— Я — добрый и хороший. — Это уже Воротников, и я ничуть не сомневаюсь в том, что так оно и есть. Я и сама давно поняла, что он — добрый и хороший.

— Вы меня уже несколько раз оскорбили. Вы не добрый и не хороший.

— Но мы же вам объяснили почему, — говорит Коза, видимо, уверенная в том, что для того, чтобы кого-то без­наказанно оскорбить, достаточно объяснить ему, для чего это делается.

— Опишите человека.

— Человек — это тот, кто может прощать.

— Прощать?! Нет, вы на это не способны. Вы даже принять меня не пытаетесь.

— Потому что вы хотите принадлежать старому миру, который скоро помрет.

— А если нет?

— А если нет, то мы как поколение проиграли.

Про Ебнутого

— Рассмотрим пример Лени, — говорит Воротников, видимо, восполняя молчание своего товарища. — Еще в мае прошлого года, то есть меньше года назад, он был банальным менеджером, он не успевал заниматься протестной деятельностью и часто нам жаловался: вот, так хочется, но не могу. Посмотрите, какая разительная перемена с человеком произошла: он бросил работу, он создал лучшие произведения современного искусства…

— Например?

— Например, х… и мигалки. И третье — он отсидел и вышел. Человек за жизнь не успевает столько сделать.

Леня молчит.

— Он — герой нашего времени, — говорит Коза.

— Он был обычным менеджером среднего звена, — замечаю я. — Он ведь не ушел с какой-нибудь топовой должности, которая предоставляет неизмеримо больше жизненных благ. У менеджера среднего звена нет шансов прославиться, стать известным. И тогда он идет и рисует х… на Литейном мосту.

— Мы не сидим на своей славе, как на бобах. Известность — это инструмент, с которым надо работать. Таисия Осипова — это девушка, которую центр «Э» разлучил с пятилетним ребенком: подкинули ей наркотики, и она вот прямо сейчас сидит в СИЗО. Но она не такая известная, поэтому мы пользуемся своей славой, привлекая внимание к ней. Для нас очень важно, чтобы вы о Таисии написали.

Рыба замедляет ход. Мы еще минут двадцать препираемся на тему тюрем, искусства и супермаркетов, «Война» требует, чтобы я большими буквами написала в интервью «Рамзан Кадыров — говно», а еще лучше — сделала эти слова заголовком. Я понимаю, что рыба идет по кругу, что я сижу с удочкой не на берегу моря, а на краю аквариума. В моей маленькой комнате становится душно, щеки краснеют. Пора открывать окно.

— А вы спросили, кому вы вообще нужны, кроме журналистов и блогеров? Люди, для которых вы якобы работаете, — безногие, с ДЦП — они вам когда-нибудь говорили: «Как здорово, что вы есть!»?

— В тюрьме мне так говорили. А в тюрьме люди действительно обездоленные сидят.

— Они, наверное, о вас узнали, только когда вас к ним подселили.

— Нет! — торжествует Воротников. — Я вхожу в хату, а там меня уже все знают.

— И вам это приятно?

— Мне это все равно, — врет он. — Но я вижу, что люди за нас.

— А вы когда-нибудь видели по-настоящему несчастных людей?

— Да, — коротко отвечает он.

— Кого? Где?

— Я большинство своих родственников могу назвать несчастными людьми, — очень просто говорит он.

— Почему же они несчастны? — так же просто спрашиваю я.

— Мы с братом попали в аварию, и он разбился насмерть у меня на глазах. Другого зарезали ножом. И вся моя большая семья, но не мать и не отец, они все — алкоголики, кто-то сидел, люди с очень тяжелыми судьбами. Мой отец — шахтер, которому пришлось водить маршрутку, чтобы хоть немного обеспечить свою младшую дочь, которая поступила на первый курс в Москве. Мать — усталая женщина, она думает, что ничего нельзя изменить, она апатичная, а апатичные люди уже несчастны. Просто здоровый фашизоид, не художник — он не поддался бы на провокацию: нет-нет, я воровать не пойду, это может плохо кончиться, нет-нет, я против власти не буду выступать, это может плохо кончиться. А художник лишен возможности уйти от провокации. Я в принципе не склонен к насилию, — говорит Воротников, и меня это уже не удивляет: я давно разглядела в нем человека, которому хочется казаться жестче и агрессивнее, чем он есть на самом деле.

Девушка-активистка поднимается и, уходя, дарит мне цветы. Я не спрашиваю, где они их взяли. Уверена: сперли. Но цветы беру, потому что это не пельмени. Активисты открывают окно. В комнату врывается свежий ветер и шум Невского. Просыпается ребенок.

— Максимум, на что вы способны, это перевернуть машину. На человека вы не нападете, — говорю я.

— Это провокация! — вдруг вскидывается Воротников.

— Если бы в ваши руки попала власть, как бы вы начали с нею управляться? Предложите модель. В ваших акциях есть политическая составляющая. Если вы хотите, чтобы я стала вашей сторонницей, то вы должны объяснить мне, к чему вы меня поведете…

— У меня есть несколько пунктов — не общих, а частных. Я бы, во-первых, освободил женщин от уголовной ответственности. У них задачи другие — рожать детей.

— А если женщина убила своего ребенка?

— Из-за мифических детоубийц я должен е…енить всех? Это бред! Давайте теперь над всеми миллионами повесим этот страшный колпак. Второй пункт, — продолжает он, — нельзя считать преступлением воровство в супермаркете. Кража — тайное хищение чужого имущества. Но какое же оно тайное, если там висят камеры? Оно не тайное, оно открытое. Кроме того, в супермаркетах создается ситуация, когда ты изначально приравниваешься к вору. Ты заходишь, там стоят ворота, да? Тебя предупреждают. Камеры. И еще надписи: «Улыбнитесь, вас снимают». Это какое же неуважение нужно проявлять к человеку, чтобы ставить его в ситуацию «мы тебя подозреваем, ты — вор»!

— Да, меня это тоже раздражает, — соглашаюсь я с ним. — Но вы-то добиваетесь не уважения. Вы добиваетесь, чтобы вам разрешили брать без спроса.

— Мне не нужно ничье разрешение.

— Вы уже отсидели в СИЗО за то, что не спрашивали. И вас могут упечь в психбольницу.

— Ну, да, — мягче говорит он, — нам назначили психиат­рическую экспертизу… хотя она и не полагается по статье, которую нам вменяют.

— А это значит, что вы не все можете.

— Но это не значит, что нам нельзя, — говорит Воротников, и я вздыхаю. — Третий пункт моей программы: если человека за кассой останавливает охранник и начинает его притеснять, значит, он является подельником этого человека, потому что он, увидев совершающееся преступление, не пред­отвратил его, а дождался, когда оно будет доведено до конца. И таким образом он стал подельником этого человека. Мой третий пункт: либо предотвращать воровство внутри супермаркета, либо не останавливать человека за кассой.

Про идеальные конструкции

— Когда вы в последний раз плакали? — спрашиваю я Воротникова.

— Иногда читаю что-то и могу заплакать… — говорит он голосом, из которого почти ушла агрессия и бравада. — В следственном изоляторе читал правила внутреннего распорядка, и там было написано, что прогулочные дворики для матерей с детьми, содержащихся в следственных изоляторах, должны оборудоваться песочницами, кустами. И время прогулки должно ограничиваться: для обычного зека это час, для малолетки — два часа, а для матери с ребенком до трех лет время прогулки не ограничено, но выйти на прогулку можно только один раз. Из-за этого я расплакался.

— Ты плакал? — спрашивает Коза.

— У вас по-прежнему мир делится на белое и черное? — спрашиваю я ее, и она кивает.

— Он и должен делиться, — говорит Воротников. — Поймите, художник — он же не объективный человек. А вы хотите в нас увидеть людей.

— Да, хочу.

— Но художник не совсем человек, он заранее занимает ситуации проигрышные. Он работает в идеальном пространстве, с идеальными конструкциями. И сам метод художественной работы — это ставить себя в идеальные ситуации, а они заведомо проигрышные, потому что нереальные. Вот… И эта ситуация идеальная, когда надо делить мир на белое и черное. Да, в жизни это не так, но мы сейчас работаем не в жизни, а в художественном поле, — объясняет Воротников, а я хочу возразить, что живут-то они в жизни и наказание могут получить реальное, но я не перебиваю: рыба уплывет еще дальше, разговор затянется, меня в который раз назовут фашизоидкой, а я уже составила свое мнение о «Войне», и в этом мнении нет ни черного, ни белого. Но, пожалуй, нет и того цвета, который оскорбил бы их больше всего, — серого.

— В художественной жизни деление на полутона — это потеря, — продолжает Воротников. — Вот по поводу моральной позиции: имеешь право, не имеешь права… Да, эта позиция идеальная, но только в этой позиции художнику имеет смысл существовать, и у него есть шанс что-то подвинуть, изменить. А когда он занимает обывательскую позицию, то перестает существовать, занимается художественным промыслом, может быть, карьерой, называет это профессией, но это уже не художественная работа. А журналист может себе позволить полутона, — разрешает мне он.

— Да, — соглашаюсь я, — иначе мне пришлось бы нарисовать вас черными или белыми.

— Мы бы стали белыми.

— Нет. Вы заслуживаете и черного, и белого одновременно. Но, к счастью, у меня есть другие цвета.

— У нас, у художников, все есть, любые буквы, и нет запретов, — говорит Коза. — Если мы хотим проиллюстрировать воровство курицей в п…де, мы иллюстрируем. Нам неважно, вызовет ли это отвращение.

— Мы рисуем ситуацию гражданского поступка. Многие говорят: я бы с удовольствием присоединился к протестующим, если бы не работа, если бы не семья, если бы не то, что я хочу кушать. Мы ему показываем: не наваливай нам эту е…ень, если ты хочешь к нам присоединиться, то вот как добывается еда в большом городе. Все завалено едой. Этого нельзя продать, этого нельзя съесть. Иди и кушай. Только не говори, что ты не можешь прийти в восемь вечера на митинг.

— Вы боитесь стать серыми, а потому готовы стать черными.

— Это вы боитесь довести ситуацию до крайности, до идеала.

— Черный — тоже крайность. И он может быть идеальным.

— Вы — фашистка, черной свастикой расползаетесь по карте мира.

— Ну, что делать? Расползаюсь… — устало смиряюсь я.

— Только крайняя ситуация честна. Все остальное — нет.

— А почему вы Ебнутый? — поворачиваюсь к Лене.

— Почему? — удивленно переспрашивает он, пока все смеются над вопросом. — Кличку такую дали.

— За его талант! За его энергию и страсть! За его метаморфозу! — восторженно нахваливает товарища Воротников. — Ебнутый — это тот… — задумывается, — это тот, который бы не выжил… Он готов умереть…

— Что ж до сих пор не умер? — ко мне возвращается ехидство.

— Живучий, падла… — смеется Воротников. — Мы — везучие!

«Война» снимает трусы с батареи. Они собираются в супермаркет за продуктами. Я прошу взять меня с собой. Воротников говорит: только в том случае, если я буду воровать вместе с ними. Я отказываюсь, потому что понимаю: из меня хотят сделать сообщника. И еще я понимаю, что именно им — сообщником — я и являюсь. Тем охранником, который не предотвратит, но и не выпустит.

Фото: Алексей Майшев для «РР»; youtube.com (2); Reuters (2); www.youtube.com (4); youtube.com (2); Игорь Симкин (2)