Есть у женщин такая черта — идеализировать мир. Как полевыми цветами свой дом, украшать собственные воспоминания прекрасным максимализмом. Если красота, то божественная, если боль, то невыносимая, если глубина, то бездонная. Так интереснее запоминать жизнь. Так она становится ближе к волшебному. Так выше летит душа. И пусть на самом деле все не так романтично, не так трепетно, не так поэтично, даже не так уж больно, но возможность одухотворить свою судьбу, переписывая пусть не будущее, но хотя бы прошлое, у них не отнять. Им мало этой реальности, потому что женскому сердцу, коснувшемуся любви, становится тесен мир.

Аль Квотион "Слово, которого нет"

P.S. Напоминаю, что бумажную и электронную версии книги можно приобрести в магазине на официальном сайте kvotion.ru

Я расстегивал все пуговицы, она прижималась к моей груди, и я говорил: «Давай жить в пальто. Давай греть друг друга словами. Почему словами? Потому что слова - это не больше, чем наше дыхание. А в нашем дыхании чуть больше, чем в словах». Так и смеялась она на моей груди. И не нужны мне были иные стены, и не существовало для нас иного приюта. Ведь что такое любовь? Это наше общее пальто на двоих, под которым тепло, под которым мы дома.

Аль Квотион "Слово, которого нет"

P.S. Напоминаю, что бумажную и электронную версии книги можно приобрести в магазине на официальном сайте kvotion.ru

Милая девушка, сегодня я хотел бы сказать о том, как идет тебе это юное солнце за спиной и свежая охапка весеннего неба. Я хотел бы рассказать неуловимое твое родство с набирающим силу разноголосьем мартовских птиц. О том, как это важно и правильно, когда руки твои в цветах. О том, как это значимо, когда в сердце твоем радость. Милая моя девушка, однажды именно ты научила меня стряхивать с плеча снег, так пусть раз за разом именно ты оказываешься в невесомых объятиях расправившихся крыльев. И в верных, теплых объятиях моих рук. Родная моя, самая нужная, я прошу лишь об одном — будь. И в твой праздник я дарю тебе лишь одно, но это все, что есть у меня. Я дарю тебе себя — в цветах, письмах, песнях, стихах, улыбках, поцелуях, прогулках, неизменных возвращениях к твоему очагу, во всех долгих годах жизни, которые мне не нужны без тебя. С любовью. Твой мужчина.

Аль Квотион

Ты лежишь на полу, раскинув руки, выдыхая красное небо в потолок. Ты кажешься мне подписью Бога на полях вселенской тетради. А над тобой, выше, минуя этажи, крыши — огромное многоточие звезд. Я бы мог назвать тебя невестой, но ты авеста, написанная на языке моего сумбурного озноба. И чем сильнее дрожь, тем глубже твое дыхание, тем выше вздымается грудь. Ты дышишь волнами, по тебе проходят цунами. Ты море. Ты океан — своенравная неудержимая стихия, сжатая пароксизмом ночи в смуглый атом влажной кожи. Именно здесь начинается творчество, именно так мы становимся соавторами. Я сажусь рядом, провожу рукой по твоему бедру, и ты хрипло шипишь, резко выдыхая сквозь сжатые болезненным возбуждением зубы еще один витраж нашего багряного неба. Потом, усмехнувшись, ты назовешь все безумием, но я возражу тебе поэзией, которая рождалась в каждом мгновении тех нас. Но это будет потом, сейчас ты лежишь на полу. А я молча смотрю, как алым небом, как неузнаваемой абстрактной фигурой побледневших скул и дьявольских черных глаз становится все, что раньше было тобой.

Аль Квотион

Оставайся со мной. Оставайся, когда я стану для тебя однообразен и повторим. Оставайся тогда, когда заболит, и оставайся тогда, когда в груди снова восстанет израненное живое. Оставайся силуэтом в оформлении оконных рам, оставайся теплом на ватмане постельного белья. Оставайся со мной — восхищенно и беспощадно, оставайся со мной тогда, когда уйдут все остальные. Оставайся хотя бы полусловом в недоступности взгляда. Оставайся со мной — в маленьком космосе, где любовь очеловечивает жизнь.

Аль Квотион

Я город с голубыми куполами, который видишь ты во сне. Ты сморишь в мои окна, ты слушаешь моих птиц. Я желтый город тишины с резными ставнями, увитыми плющом. Я залитая солнцем площадь и мальчик с флейтой у фонтана. Я колоннада, я фронтон. Я рассеянный свет сквозь кроны деревьев и теплые, как ладонь, камни мостовой. Я город, обнимающий рукавами каналов пугливую стайку золотых фонариков. Я утренний город розовых от рассвета стен и распахнутых настежь калиток. Я «добро пожаловать» в улыбчивых глазах витражей, я «оставайся» в мелодичном пении летнего ветра разноцветных переулков. Я город, умиротворяющий запыхавшееся сердце, ждущий на берегу неизвестного моря. Я город, в котором ты хотела бы жить. Но каждый раз, как только ты касаешься его рукой, ты просыпаешься.

Аль Квотион

Сегодня пойду в магазин и куплю сыну новых книжек, как обычно откупаясь каким-нибудь подарком от бытовых скандалов, от простой нехватки любви к своему ребенку. Так легче. Купить на десятилетие чертов велосипед и больше не думать о том разочаровании, с которым сын смотрит на оступившегося отца. Подарить пару книжек и тем самым убедить самого себя, что мое равнодушие - это выдумка жадного до внимания ребенка.

Аль Квотион "Слово, которого нет"

P.S. Напоминаю, что бумажную и электронную версии книги можно приобрести в магазине на моём сайте kvotion.ru

Так вышло, что в этом году я не заразился предновгодней радостью, этим задорным ожиданием волшебного чуда родом из детства. На улице нет снега. В доме не стоит елка. У меня нет ни мандаринов, ни оливье, ни игристых снежинок в глазах. Но тем не менее у меня есть свой маленький праздник. Очень свой, очень личный. Он не в круглых разноцветных шарах и сверкающих гирляндах, не в хлопках шампанского, бое курантов и подарках. Он в другом. В том, что новый год освобождает время. На несколько дней исчезают дела, работа, планы, графики и схемы. И я просто могу быть с любимой женщиной. Сидеть вечером рядом и не думать, какие задачи необходимо решить завтра. Смотреть допоздна кино или гулять во дворе. Много разговаривать обо всем подряд. Грустить и смеяться вместе. Может быть, я дурак, простак, но для меня это очень важно. Значительно важнее всех салютов и криков ура. Новый год — это время, отпущенное на жизнь. Самую обычную и самую настоящую жизнь. Новый год — это возможность. Для кого-то начать все сначала, для другого понять всю огромную ценность данного. Новый год — это всегда единение. Сборка фрагментов прошедших дней или шанс собрать освободившихся от суеты близких у одного очага. Новый год — это понимание. То самое главное понимание себя и друг друга, которого нам так часто не хватает. И сегодня я поздравляю вас с наступающим новым годом. С жизнью, возможностью, пониманием и единством. С любовью. Ваш Аль.

Скоро зима. Ты не любишь это время. 

Ты говоришь: «Мне холодно». Тогда я ловлю тебя мягким цветным одеялом, укутываю и чмокаю в нос. Нос в ответ морщится, чихает и улыбается. Только ты умеешь улыбаться носом. Научишь меня?

Ты говоришь: «Мне темно». Тогда я зажигаю свет. Маленький-маленький свет в огромном черном мире. Но чем он меньше, тем уютнее сидеть рядом, читать книги или просто обнимать родные плечи, чутко вслушиваясь в беззвездный зимний космос за окном. 

Ты говоришь: «Мне сонно». Тогда я ложусь с тобой. Небо заволакивает наш дом, закрывает глаза, мягкими кошачьими лапами встает на грудь. Нахожу в себе силы дочитать тебе сказку, чтобы сны были радужными и легкими, как мыльные пузыри. 

Ты говоришь: «Я не люблю зиму». Тогда я улыбаюсь тебе и отвечаю: «А я люблю тебя». 

Скоро зима, ты не любишь это время. Но мы проживем его в предчувствии весны.

Аль Квотион

Иду домой, ветер бьет в ребра, а во мне ширится чувство какой-то парусности. Словно именно сейчас, стоит лишь слегка подпрыгнуть - и полечу я в небо. Туда, где облака мнутся, пожирают друг друга и рождают новые. Так и полечу - нелепым воздушным шаром в грязных ботинках с портфелем в руке. И чувство это такое сильное, почти как уверенность. Вот только не прыгну я. Потому что не полечу. А прыгающий на улице мужчина моих лет смотрится глупо. Так и иду дальше, а неосуществленный этот прыжок скручивает мерно зудящее раздражение в тугую пружину, натягивает курок будущего.

Аль Квотион "Слово, которого нет"

P.S. Напоминаю, что бумажную и электронную версии книги можно приобрести в магазине на моём сайте kvotion.ru

Пока юношеские мечты об идеальной семье искалеченными личинками уползают из души, я иду по улицам города и всматриваюсь в витрины, видя в них то, к чему так стремился когда-то. Вот же она, эта идеальная семья. Скалится выбеленными до зеркальности зубами, растекается толстым слоем счастья по мокрым от дождя рекламным стендам, подмигивает красивыми лицами случайным прохожим. А у меня зубы желтые, на верхнем кариес разросся до размеров отхожей ямы и пахнет точно так же, лицо отекшее, серое, грубое, здоровье хромает на обе ноги и спотыкается на жизненных поворотах. И снова проскакивает шальная мысль: вот они, продавцы счастья человеческого, торговцы моими несбывшимися мечтами.

Аль Квотион "Слово, которого нет"

P.S. Напоминаю, что бумажную и электронную версии книги можно приобрести в магазине на моём сайте kvotion.ru

Мой дом стал филиалом осеннего парка. Желто-зеленые, рыжие, красные кленовые листья теперь лежат на полу, стоят букетами в каждой чашке, я нахожу их даже в кровати. Просто мой ручной ангел обнаружил, что на улице уже осень. И сразу же принес ее ко мне. А я согласился: «Да, моя хорошая, уже осень, откроем ей дверь и угостим чаем. Я расскажу ей сказку, а ты научишь танцевать этот листопад». И закружился по дому веселый рыжеглазый хоровод, из эпицентра которого то и дело слышится смех. А я, как и обещал, рассказываю им обеим сказки. И загостившей у меня осени, и курносой девчонке, шлепающей по полу босиком и шуршащей листвой. Это моя самая главная, самая важная работа — рассказывать им сказки, чтобы они улыбались. Все остальное уже вторично, уже не так важно.  

- В одном оранжевом царстве ветров жил грустный плюшевый человек…

- Ты придумываешь! Плюшевых людей не бывает!

- Именно это ему говорили все вокруг: «Плюшевых людей не бывает, ты ненастоящий!». Поэтому он и был грустным. Но однажды он сидел на холме, смотрел глубокими глазами на небо и увидел облако, которое ему улыбалось. 

- Разве облака улыбаются?

- А разве бывают плюшевые люди? Они были похожи, облако и человек. Они оба — не бывали. Наверное, поэтому они нашли друг друга так просто. Ведь все, кого не бывает, чувствуют издали и по-настоящему. Но облако было легким, и ветер относил его все дальше, как ни пыталось оно хвататься за протянутые руки деревьев. Оно улыбалось и что-то шептало плюшевому человеку, уносимое все дальше в голубом звонком ручье небес. 

- Я не хочу, чтобы они потерялись…

- Человек тоже этого не хотел. Он бежал вслед за своим облаком, что-то чувствуя, и это чувство — огромное, непостижимое делало его очень большим. Таким большим, что он вдруг стал выше деревьев, уткнулся головой в звезды. Тогда он понял, что нужно делать. Он развязал ленты на своей груди, собственной рукой вытащил из себя плюш и обнял ускользающее облако, чувствуя, как его белая, невесомая, влажная вата заполняет пустоту. Ведь только развязав все шнурки и пустив в сердце можно сохранить что-то ускользающее в оранжевом мире ветров. 

- А что шептало облако?

Смеюсь, прижимаю к себе свое дурачливое и недоверчивое счастье.

- Оно шептало: «я никогда тебя не оставлю».

- Никогда?

- Никогда.

Аль Квотион

Милая моя, не теряй ни дня. Именно сейчас, в эту самую секунду, происходит что-то очень важное. Что-то бесценное, неповторимое и невозвратное. Каждый день распускаются новые цветы, каждый новый день случаются чудеса. И одно из них происходит сейчас, пока ты сидишь и смотришь в потолок, пока ты спишь, не видя снов, пока ты живешь, отрекаясь от жизни. Милая моя, любимая, спеши, торопись жить, не теряй дней — колких, маленьких и значимых. Не так уж много отпущено их нам, как казалось когда-то давно, в стрекозиной безграничности детства. Родная моя, хорошая, пойдем вместе, скорее, пойдем ловить губами жаркие секунды, зацеловывая щедрую судьбу, дарующую нам столько, что хватит на всех и останется идущим после. Желанная моя, не теряй дней, считая их бедными и тусклыми. Хватай, жадно хватай широкими глазами мир, пей взахлеб его цветные капли, раздаривая попутчикам брызги ликующего великолепия жизни. Радость моя, счастье мое, бежим скорей на свет, и будем в нем вместе. Потому что без тебя я не то, чтобы тоскую, но невыносимо устаю. Смертно устаю быть без тебя. Милая, милая… Не теряй ни дня, потому что именно сейчас происходят чудеса, и одно из них — ты сама, становящаяся негасимым солнцем на небе моих ладоней.

Аль Квотион

Возьми меня с собою в свою худую бездну,
В безрадостное пекло, в безлюдную тоску.
Возьми. Я встану рядом, я быть смогу полезным,
И, может быть, сумею, приют тебе сотку.
На свалке нищих песен найду одну — святую,
Я залижу все раны, любой синяк, ушиб.
Возьми, не пожалеешь, я горячо целую,
Пускай растут беседы на стенах тишины.
А хочешь — оставайся, здесь тоже место пусто
Без рук твоих, покорных дождям и облакам.
Давай с тобой сойдемся, в одно сливаясь русло,
Я так истосковался по нашим неладам.

Аль Квотион

Лето без тебя. Нет, краски не становятся бледнее, а звуки тише. Лето без тебя так же прекрасно, как и любое другое. Это беспробудное карнавальное пьянство природы, это песни разгулявшейся жизни на все голоса, это разноцветные цыганские юбки всевозможных цветов, это загорелые руки неба на плечах, это счастливый смех в домах друзей и шальные озерные блики на губах. Просто всем этим пестрым многомирием не с кем делиться. И именно это чувствуется здесь во всем. Можно упасть в ароматы полевых трав, зажмуриться от засолнечных облаков, усмехнуться тени колокольчика на щеке и мять в себе навязчивую мысль: «Ах, если бы ты была рядом, твои глаза светлели бы от радости и пахли цветущим иван-чаем». Можно сидеть на мостике, болтая босыми ногами в ликующем пересветами леса пруду и представлять, как пошли бы тебе эти кувшинки, затененные опустившимися к воде ветвями. Лето без тебя — это еще одна упущенная возможность. И, в целом, ничего страшного, мы еще все успеем. Жаль только, что из таких упущенных возможностей, обманутых надеждой на завтра, в конечном итоге и складывается жизнь. 

Аль Квотион

Он неподвижно сидит, упираясь взглядом в стену. Может показаться, что его одолевает тяжесть тайных дум, или просто тоска озверело воет в уши, заставляя прятаться в этой прострации. Может показаться, что сам он мрачный колодец, и расплескивается из окружьев зрачков наполнившая его ночь. Но если внимательно присмотреться, то самое дно этого колодца покрыто детскими рисунками. А рядом лежат цветные мелки, ждущие рук. Может показаться, что он навеки обезмолвел. Но он вдыхает жизнь и ждет падения мировой немоты. Всякое может показаться, но ты не верь лживости взбалмошных фантазий, вслушивайся в его дыхание и доверяй только чуткости внутренних мембран, дрожащих в душе хрустальными крыльями стрекозы. И не трогай его, когда он неподвижно сидит, упираясь взглядом в стену. Он смотрит насквозь, он видит, как восходит солнце. 

Аль Квотион

Наша повседневная жизнь — это детские формочки, в которые мы весь отпущенный срок пытаемся вложить самих себя. Немного умять с боков, посильнее вдавить пяткой, и вроде бы хорошо, и можно даже убедить себя, что почти не жмет. Мы забытые дети в песочнице века, и мы песок, небрежно насыпанный в цветные мисочки дней, просыпанный мимо. Эй, как ты там, на том конце этой маленькой ребячьей пустыни? Как живешь ты в том пространстве крохотной великой пустоты? А знаешь, я скучаю. Тебя нет, но это не разлука, это ампутация неотъемлемой части меня, оставляющая после себя лишь фантомные боли. Тебя нет, а я тоскую, слышишь? Сначала закрутился в вихре событий, пел, смеялся, а потом бежал по склону, оступился, неловко махнул рукой в пространство рядом и не почувствовал ничего. Одиночество упало как-то резко, тяжело, простым взмахом руки — рядом, близко, там, где больше никто не стоит. Ветер закружился вокруг, не находя препятствий, взметнулся вверх, поднял с дороги крупинки жизни. Как похожи мы с этим ветром — ни препятствий, ни опоры, ничего нет у нас, только желтая пыль танцует в глазах. Я закашлялся, задохнулся, замер. Все, конечно, хорошо: лето, цветы, травы, небо. Только сухо в горле от этого песка, и хочется напиться. 

Аль Квотион

У нас то грозы, то ясно. Погода меняется так быстро, что я не успеваю за ней, а в итоге стою промокший в зазеркаленной дождем траве, уже вбирающей в себя солнце. Стою, пахну этим летом и сочиняю новое письмо для тебя. Впрочем, что здесь сочинять, если ты — внутренняя речь всех этих писем? Или просто мои глаза полны тобой? Вот и выходит, что пишу про лес, а в духовности деревьев между строк танцуешь ты. Пишу про поле, а на тонких шейках полевых цветов проступают твои улыбки. Как много их, как светлы они, как горят! И знаешь, звенящее твоим именем небо вдруг начинает выглядеть моложе на целую эпоху. Сизо разливается над головой снами наружу, и из растрепанных карманов облаков сыпятся на землю то ли стихи, то ли молитвы. Милая моя, вслушайся, весь мир поет, и звучим в его огромной песне и мы. Ты, моя млечная и озорная, я, влюбленный дурак, и все в унисон, и все вместе. А где-то совсем близко, шаг в шаг (вслушайся, родная!), рядом с нами тихо ступает Бог.

Аль Квотион 

Жизнь в тебе выросла, взросление уже переписало лицо в каталог прожитого, расставив цены за каждое слово и действие. Но ты все так же спишь в позе эмбриона, прячешь руки на груди, тянешься подбородком к коленям, жалко и беззащитно сжимаешься, ставя собственным телом запятую на белом листе простыни в то время, когда все вокруг превращается в слова. Слова стен, слова шкафа, слова письменного стола, между которыми зажат ты знаком препинания, становясь неотъемлемой частью квартирной ночной повести. Ты спишь тревожно, и вместе с тобой спит твоя память, твои страхи и твоя жажда. Тени ползут по спине, поднимаются выше, с любопытством заглядывают под веки, но ты хмуришься, отгоняя их. Отгоняя, прогоняя все, что может помешать, что может спугнуть, испортить эту долгую, темную, страшную ночь, наполненную внутренним светом. Да, именно светом, не смотря ни на что. Потому что только сейчас, когда ты спишь, ты вновь обретаешь все утраченное, обретаешь все, что тебе никогда не будет дано.  

Аль Квотион

Ты знаешь свою улицу наизусть. Ты вырос на ней, вызрел, и, скорее всего, именно на ней ты встретишь старость. На одной единственной улице, в маленьком неуклюжем дворике из всего огромного мира. И на этой улице ты однажды захлебнешься от скуки и однообразия. Ты станешь проклинать стену дома напротив, сломанную скамейку возле соседнего подъезда, большой, уродливый, вечно переполненный мусорный бак на углу, расползающийся по асфальту грязными пакетами все дальше и дальше. Ты начнешь ненавидеть повседневность, проявляющуюся здесь во всем: в равнодушных лицах шатающихся прохожих, в режимах учебы и работы, в расписаниях автобусов, в посуточном повторении одной и той же ноты жизни. Ты будешь смотреть телевизор, читать книги или облизывать глазами монитор, узнавая иную жизнь, чужую, яркую, быструю и новеющую с каждым часом. Ты тайком позавидуешь и попробуешь хотя бы в мечтах накинуть эти переживания на тщедушные плечики собственной судьбы. Но судьба стряхнет твои фантазии с плеч и останется точно такой же, какой была. Тонкой, тихой девочкой, любящей не жадно, но верно. Читающей в книгах дождя маленькие капельки красоты на оконных стеклах. Держащей на остром пальчике яркую крылатую божью коровку счастья. Хранящей на лице светлую улыбку дружбы и глубокий взгляд близости. Оставаясь пускай скучной и повседневной, но все же только твоей. И только тебе несущей свои почти детские, простые и великие дары, чтобы однажды ты понял — в этом однообразии незаметно рождалось что-то божественно прекрасное, и именно с этой скукой связано все самое лучшее, что было у тебя.

Аль Квотион

Проходит не время, проходит природа, вслушиваясь в собственные шаги, смягченные влажным мхом затаенной жизни. А мы остаемся в своем доме. Мы с тобой остаемся тьмой очень личного, интимного письма в ярком свете городской ночи. Это письмо — наш с тобой разговор. Пусть другие думают, что это не так, что это творческая дань вечно голодному зрителю, пусть. Мы продолжим беседу. Шепотом, повинуясь переменчивому настроению друг друга, вороху разнокалиберных мыслей, кардиограмме закатов и рассветов. Мы остаемся в доме, и со стороны он кажется полым, медленно стекающим к дороге — словно спешащим успеть за несущимися вдаль машинами, но на деле лишь неторопливо провожающим их глазами окон. Пусть мы забыты всеми среди недостроенных монументов человеческого величия, в этом недоразвитом городе черных глаз и сиреневых деревьев, но в маленьком доме, сплетенные в тугой переплет, собирая в себя ночи писем, мы остаемся живыми. И в этой тесноте единства невозможно понять, одна ли жизнь здесь проходит или две. 

Аль Квотион

Когда-то ты хотел изменить весь мир. Сделать его не добрым, но новым. Ты внимательно изучал бактерию жизни под микроскопом взгляда, чтобы однажды найти нужную химическую реакцию души, способную пересоздать костенеющую реальность в горячий пар эфемерного идеализированного будущего. Но что-то всегда отвлекало. Сперва ты жаждал быть любимым и нужным, боялся совершать действия, которые могут оттолкнуть людей. И люди, не несущие смысла, пожрали твое время. Значительно позже ты понял, что действительно важны были единицы. Сначала ты верил, что должен быть счастливым, и укутывал голову мягкой стерильной ватой имбецильного спокойствия. Потом ты понял, что перепутал счастье с удобством, и врос в недеяние, усыпив в себе любые движения ума и духа. Теперь ты становишься макулатурой разбросанных тетрадей, сопричастных к искусству. Желтым спутником вида из окна, соучастного безмолвной вымирающей суете. Вязкой теплой каплей поцелуя на сопредельных губах. Теперь ты неподвижно лежишь, уткнувшись опустошенным лицом в землю, а тяжелое солнце медленно катится по твоей спине, но ты этого уже не замечаешь. Когда-то ты хотел изменить мир. Теперь мир меняет тебя.

Аль Квотион

Когда он встречает ее, тюрьма его лица становится больницей. Но когда эта маленькая женщина проводит теплой ладошкой по колючей щеке, больница превращается в собор. В тяжелых морщинах, разрезающих лоб, как будто начинает просвечивать небо. В покрасневших и уставших от чтения глазах резко взмывают ко лбу-небу стаи птиц. Шум их крыльев похож на аплодисменты полного зала, шум их крыльев мешается с дальним звоном колоколов, превращаясь в светлую симфонию, звучащую трагично и прекрасно. А маленькая женщина уже сидит на полу по-турецки скрестив ноги и говорит. Медленная речь течет морфием, проникает под кожу, растворяется, успокаивая, убаюкивая, усыпляя его душу, в этот момент становящуюся видимой, почти осязаемой. Он засыпает. Ему снятся стихи, он пишет и пишет их на парусах облаков, на простынях снега, на белом притягивающем взгляд плече женщины. Ему кажется, что этот сон продлится вечно. Но когда она уходит, его лицо темнеет, темнеет и в итоге гаснет, снова превращаясь в тюрьму.

Аль Квотион

Каждый вечер ты идешь домой с работы. Ты проходишь по улочкам мимо домов измученного цвета, ты садишься в общественный транспорт и равнодушно едешь по звездам из пустоты в пустоту. Ты смотришь в мутное окно дребезжащего автобуса и видишь собственную жизнь в неизбежных долгах взятой ответственности и постоянном, неумолимом чувстве вины. Словно ты и вправду виноват, словно этот медленно ползущий город за стеклом — твое личное надгробие, словно кроме пустоты не существует ничего, как бы ни старался ты придумать осмысленный мир. Ты смотришь вокруг, ты ищешь хоть что-то — проблеск, просвет, цель, интерес, желание, хотя бы форточку с новым видом на пространство. Но за каждым поворотом дороги, жизни, судьбы, времени, стремлений и амбиций, ты, жаждущий новой перспективы, видишь все те же зубы домов измученного цвета, сжатые бесприютностью в тупик.

Аль Квотион

Ты не в моей памяти, которая сонной старухой теряет свои скудные богатства из дырявой сумы прошлого. Ты не в моем завтрашнем дне, не проявляешься сомнительным эфемерным силуэтом на тонкой кожице будущности. Ты не в моем сердце, этом мышечном агрегате, яростно гоняющем кровь и штурмующем спазмами мигрени и без того больную голову. Ты даже не в голове, тяжелом вычислительном центре каждого шага и действия. Нет, ты стоишь в огромном пространстве, в той великой данности жизни, где деревья мокрыми псами стряхивают капли дождя, где разрозненные люди, переплетаясь с простором неба, создают мир настоящего, где слова звучат в полный голос, где любое прикосновение чувствуется сущим и живым. Ты именно здесь, в опасной близости с душой. И душа замирает. А жадные руки уже ищут твое тело, твое мерное, мягкое тепло, наспех и неуклюже расстегивают, обрывают пуговки скромности, которые звонко стучат, осыпаясь на пол. Ты здесь, ты не можешь быть нигде больше, ты рядом, ты со мной, в каждом мгновении бытия — сладко замершая душа, звонко падающие пуговички, обнажившаяся ключица счастья. И это — единственная истина, которую я узнал.

Аль Квотион

Не уходи молча, исчезая без слов, ставя на будущем знак вопроса, погружая жизнь в ожидание возвращения, в вечное ожидание твоих шагов за дверью. Уходя, убивай надежду, трезво, решительно и беспощадно закрывая все двери. Не уходи так, словно кончается кислород, и становится нечем дышать, оставь хоть что-то — память или сожаление, ненависть или сны. Не уходи так, как затягивается пруд ряской, скрывая черное и честное зеркало воды. Не становись мучительно медленной в своей неизбежности и невозвратимости. Просто — не уходи. Останься со мной. Стою, шепчу в пустоту одно и то же заклинание: «Не уходи, не уходи, не уходи». Но ты молчишь и смотришь в окно так, что я не могу говорить. А за окном… Да что там за окном? Что ты высматриваешь в том равнодушном пейзаже, к чему стремишься, куда бежишь? Никто не ждет нас в мире за окном, никто не ищет, никто не узнает. Остается греть друг друга, заваривать чай, искать в темноте дорогу к свету, зализывать дыры в сердце, ловить губами тонкие пальцы, целовать глаза, щеки, лоб и бесконечно повторять: «Не уходи, не уходи, не уходи».

Аль Квотион

Наступило лето. Наступило твердо, уверенно, детской босой ножкой в весеннюю лужу. Зазвенело браслетами солнца на запястьях, улыбнулось широко, пригрелось на широкой груди земли, задышало жарко, подняло пыль, расцеловало небо облаками. И стало светло. Ночи все короче, лица все яснее, светлеет мир, отечески гладя маленькое лето по русым пушистым волосам. Нет, мир не становится идеальным, просто летом на его открытые ссадины и внутренние раны садятся бабочки. Если весна была обещанием, то лето стало явью. Лето стало подарочным проявлением счастья для всех и каждого. Тем счастьем, которое не требует усилий, понимания, даже доброты, которое просто есть — бери на здоровье, уноси полные карманы солнечных зайчиков, врывайся с разбега в прохладные островки вечеров, сбрасывая зной с загоревших плеч, дыши прохладой у воды, собирай вязанки лесных теней и грейся, и смейся, потому что лето однажды закончится. Конечно, оно не будет вечным, но все же оно будет прекрасным. Только почему-то даже прекрасное лето не делает нас человечнее.

Аль Квотион

Сначала она носилась по даче, удивительным образом оказываясь сразу в нескольких местах одновременно. Вроде только что я говорил с ней на кухне, заваривая себе кофе, а через секунду она уже стучится в окно и протягивает мне букет только что оборванных разноцветных сорняков. Или фыркает у костра, размазывая по носу черную золу и обворожительно смеясь. Прямо сейчас она валяется в траве, чумазая как чертенок, уставшая и счастливая. Щурится на солнце, улыбается. А я смотрю на нее и вдруг понимаю, что именно таким и должно быть мое самое счастливое лето. Как она. Чумазым от веселых костров, сонно и мирно улыбающимся небу и валяющимся в колыбели трав. И обязательно с какой-нибудь простой ромашкой за ухом. Лето без причин, счастье просто так. Солнце босиком и речка налегке. Дурящие голову полевые цветы в волосах, звездные россыпи ночью. Мы шли под ними, осторожно щупая ногами черную землю на предмет ям, но глядя только вверх, только вверх и друг на друга. Да, таким я вижу идеальное лето, лето лучистых облаков и родниковой воды. Но самое главное — она лежит в траве, чумазая, легкая, прекрасная, родная. И разве можно ее не любить? 

Аль Квотион

Мир лишился запахов, и лето стало картинкой. Словно ты сидишь в теплом, почти жарком от июньского зноя вакууме и смотришь на двумерное изображение неба, деревьев, домов, людей. Не пахнет ни листвой с разномастными вкраплениями цветочных ароматов, ни бензином. Будто бы жизнь отошла от тебя на шаг и начала смотреть со стороны, а ты видишь ее, рвешься к ней, но не можешь дотронуться, не можешь коснуться ее упругого движения во всей его полноте. Если подумать — пропажа даже знакомого, бытового запаха мокрого после грозы асфальта способна изменить весь мир до неузнаваемости, сделав его изысканным и искусным, но муляжом. Бутафорской подделкой под ту реальность, к которой ты уже привык, перестав замечать. Нет, все осталось: и солнце шпарит на полную катушку, и птицы свистят на все голоса, и люди продолжают любить и ненавидеть друг друга, и, в принципе, с этой потерей можно жить, даже быть счастливым. Но страшно подумать: а что, если каждый из нас, сам того не зная, по-своему живет в мире, лишенном запаха?

Аль Квотион

Есть те, кого хочется любить. И есть другие, те, кого легко забывать. До страшного легко исчезают из памяти их черты, становясь белесыми пятнами без примет, исчезают их имена, становясь молчанием, исчезают они. И в моей жизни есть те люди, над лицами которых я не захотел склониться, проходя мимо, уходя все дальше. Кажется, они тянули руки мне навстречу, кажется, они что-то шептали сухими губами. Я все забыл. Я шел вперед к совсем другим, которых легче было понять, кого приятнее было видеть, с кем удобнее было стоять рядом. Люди исчезали. Из памяти, из жизни, из меня. Без боли, без чувства потери, словно и не было их никогда, этих людей. Но время идет, и со временем приходит жалость, приходят грусть и раскаяние. Невесомо они гнездятся в груди, невесомо и невыносимо. И сомнение, почти неразличимое под множеством отпечатков следов хороших идей о том, что все твое останется твоим, но все же сомнение. А вдруг моими, данными мне Богом были именно те, кто тянул навстречу руки, прощал равнодушие, печально смотрел в спину светлыми от слез глазами, те, кого я так и не смог полюбить?

Аль Квотион

Лечи молчание словами. Ведь дело не в том, что иногда бывает время, когда молчать — преступно, а в том, что такое время всегда. Всегда, всегда есть в мире то, что стоит слов. Что-то или кто-то. Так лечи злое молчание равнодушных — живыми словами, лечи страшную мерзлую тишину — святой музыкой. Пусть жизнь звучит. Пусть гремит она безумным великим оркестром — о каждом и для всех. Пусть звуками голосов, перебором нот связываются души наши друг с другом, со всем пространством, которое обнимает нас, которое обнимаем мы. Пусть жизнь звучит. Пока мы еще способны слышать счастье, пока мы способны слышать боль. 

Аль Квотион

Я пишу тебе письмо. Буквы. Смешные нелепые буквы с черными паучьими лапками. Слабые, беспомощные, они никогда не смогут вместить того, что я знаю, чувствую, проживаю о тебе. Того, что за моим окном теплый летний день. Да, замечательный, но без каких-либо примет жизни. Один из многих точно таких же дней, исчезающих в прошлом, не оставляющих следов в памяти, сливающихся друг с другом. А ты умеешь делать эти дни уникальными. Каждый из них. И пятница начинает вдруг головокружительно пахнуть сиренью, превращаясь в картину неизвестного гениального художника, а смешная круглая среда широко улыбается и лепит в небе целый зоопарк пухлых облачков. «Смотри, а это похоже на летящую птицу». Как простые, плоские, двумерные буквы могут вместить в себя твои руки на моих плечах? Горячие от солнца, почти невыносимые, но почему-то успокаивающие и очень значимые. Или пустую кухоньку в городской квартире, где каждый предмет хранит в себе твою тень, твои черты. Здесь ты стояла и смеялась, держа в руках вот эту маленькую чашечку. Здесь ты сидела и рассказывала мне про море, перебирая тонкими пальцами страницы книжки, что сейчас одиноко и забыто лежит на подоконнике. В этом самом кресле я смотрел в твои туманные глаза, жадно целуя губы. А сейчас кухонька пуста. Нет, я стою в ней возле окна, но она пуста, как пуст я сам. Как пуст и не сущ я — без тебя. Я пишу тебе письмо, я жду твоих шагов у двери, мне не хватает той жизни, которую не способны вместить слова, не хватает тебя. Впрочем, все это ты знаешь сама. Потому что именно ты, без слов, без жестов, просто стоя рядом, научила меня писать эти письма.

Аль Квотион

Подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. И чем-то еще, очень знакомым, но совершенно неузнаваемым. Словно бы давно забытым, но неотъемлемо близким, вросшим под кожу, ставшим эфемерными перепонками души. И именно этот запах заставляет меня все сильнее вжиматься в нее лицом, растирая по лбу, по скулам черное, жаркое, хриплое сопение этой пошлой ночи, растирая пот, растирая все, что осталось от реальности. Кажется, я схожу с ума.
Нет, поэт, врешь, врешь самому себе. Ты хочешь сойти с ума. Потеряться к чертям среди придуманных образов, в искаженном умирающей фантазией мире. Ты мечтаешь все потерять, чтобы перестать слышать этот вечный звон в ушах. И найдя дорогу домой, эту капроновую нить Ариадны, полить ее бензином, чиркнуть спичкой и хохотать над зелеными языками пламени. Ты жаждешь этого, ты уже сжимаешь в кулаке спички, ты смотришь в бездну, но остаешься все тем же циничным, рациональным и уравновешенным ублюдком. 
Тебе осточертело. 
Ты стервенеешь. 
И стихи, выпадая черным зерном из провала рта, превращаются в шаги, в сорванную с петель дверь, в холодный уличный воздух. Ты знаешь, чем пахнет асфальт под щекой?
— Давай спать на полу.
— Но на кровати же удобнее.
— Брось, это не больше, чем привычка. Ложись рядом, я согрею тебя, я смогу. Ложись мне на грудь. Закрой глаза. Теперь над нами звезды. 
Тысячи, миллионы, мириады звезд. Все небо над нами — это огонь и свет. А мы в поле. В поле нет кровати, никогда не было, но если прислушаться, если очень очень чутко вслушаться в ночь, то можно уловить едва различимый запах травы. Давай спать на полу, давай спать в поле. Но подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. Подушка пахнет бумагой. Подушка пахнет птицами. Подушка пахнет…

Аль Квотион 

Душа, талант… Поэзия… Ты бы видел ее глаза. В них все мои стихи уже написаны. Настоящие и грядущие. Все, до последнего слова, понимаешь? И я сам чертовски мало значу. Я — всего лишь рука, держащая кисть и выводящая черные рисунки строк на ее плечах, груди, спине, бедрах. Она для меня — белый лист с контуром будущей поэмы, гениальный черновик, с которого я, как двоечник, списываю ответы рифм. Конечно, что-то я писал и раньше, но писал плохо, писал так, что было стыдно за написанное. А потом появилась она и научила. Нет, не писать. Жить. Любить. Чувствовать. Думать. Искать и находить. Стремиться. Побеждать. Меняться. Видеть и слышать мир вокруг. И уже потом — воплощать жизнь в словах. Ее ли жизнь, мою ли, чью-либо еще — не важно. А теперь, если присмотреться внимательно, в каждой моей строчке сквозит едва уловимая тень с запахом сирени и озона. Это тень ее руки. И тень эта ширится, растет, проявляясь во всем, закрывая собой все. Я сам чертовски мало значу, но ты бы видел ее глаза… 

Аль Квотион  

У тебя под кроватью живет монстр. Ты можешь заклеить весь пол распечатанными на открыточном картоне ромашками, ты можешь повесить желтые занавески и имитировать в спальне солнечный свет, ты можешь построить в кровати баррикаду из плюшевых медведей и добрых книжек, ты можешь закрыть ладонями лицо, отвернуться, забыть и забросать камнями каждого, кто заставляет тебя смотреть ему в глаза. Но у тебя под кроватью живет монстр и каждую ночь он выходит, садится тебе на грудь, ухмыляется, смотрит в твое лицо бледно-розовыми бельмами глаз и давит, давит, пока в тебе не закончится воздух. Ты можешь каждое утро забывать своего монстра, распахивать окно, судорожно дышать и упрямо улыбаться, замазывая штрихованной улыбкой все ночи, но чтобы победить монстра под кроватью нужно в него поверить. Нужно его увидеть. И тогда ты знаешь своего врага, и тогда ты видишь, с кем нужно бороться, и тогда есть шанс. Но если ты заткнешь уши, зажмуришься и будешь нервно смеяться, повторяя старую детскую мантру «я тебя не вижу, тебя нет», он останется за спиной. И ты ничего не сможешь сделать. Конечно, ты можешь. Забыть. Спрятаться. Вцепиться зубами и когтями в иллюзию жалкого, слабого мирка нарисованных ромашек и желтых занавесок. Но у тебя под кроватью живет монстр. И каждую ночь он будет упираться острыми холодными коленками тебе в грудь и безжалостно сдавливать жизнь до больного кашля. Ты все еще можешь улыбаться. Но улыбаться по-настоящему умеют только те, кто не боится смотреть своим монстрам в глаза.

Аль Квотион  

Он растил свои песни долго. Разложил на подоконнике нотные листы, насыпал на них пшена и начал ждать. Сначала появились первые всходы. Хрупкие, ломкие, слегка дребезжащие угловатой детскостью, но уже живые. Живые. Настоящие. Ростки будущих песен. Но песни души не растут быстро, им нужна почва жизни: растраченной, раздаренной, выстраданной и вылюбленной. Всходы поднимались, набирали силу, цвет, звук, объем, а за окном торопливо бежали года, укутавшись в однотонные курточки, смущенно покашливая и отводя глаза. Время проходило случайными прохожими — мимо и безразлично. А потом песни выросли. Он обрадовался, нарвал букет самых ярких, самых добрых и человечных из них, выбежал на улицу… И увидел людей, похожих на время. Время, похожее на людей. Еще какое-то время он стоял на углу, сжимая в руках быстро вянущий букетик своих лучших песен, не нужных никому, потом плюнул, бросил их на грязный мокрый асфальт и пошел на работу, на паперть, на плаху, на бойню дней, не берущих пленных. Он шел по парку, сгибая спину под тяжестью навалившейся пустоты, выгрызающей из груди небо. Он шел по парку — нелепый, лишний старик, проживший жизнь зря и не оставивший следов за спиной. Он шел по парку, забывая то время, когда он сам был словом великой поэмы, когда он еще был не отзвучавшей нотой огромной музыки.

Аль Квотион

Между нами сотни стен. Но разве это помеха? Я закрываю глаза. Я слушаю жизнь. Соседи включают телевизор и бодрый диктор задорно трещит что-то скучное. За ними одинокая старушка шлепает куцыми ношенными тапочками по скрипучему паркету, замирает, потом медленно позвякивает чайной ложечкой о чашку, грузно дыша и покашливая. Я вслушиваюсь дальше. Дети играют, стуча пятками по полу, как оленята, шуршат книжные страницы, шипит ужин на плите, мужчина и женщина ссорятся, мужчина и женщина любят друг друга. Все это не важно. Я ищу сквозь стены тебя. И слышу. Ты стучишь пальцами по клавиатуре, ты что-то пишешь. Потом зеваешь, стук затихает, и ты превращаешься в едва уловимый шорох. Я слушаю, как ты раздеваешься. Шорох снимаемой одежды, шорох смятых простыней, шорох волос, шорох ресниц, шорох снов. Я слушаю, как ты спишь. Я слышу, что тебе снится. И звук твоих снов — мое самое любимое вдохновенное соло под аккомпанемент шумной, многоликой ночи.

Аль Квотион  

Здесь душно и болит голова. Здесь темно и жарко. Здесь тихо и никого нет. По-моему, даже меня.

- Заедешь? Купи по дороге воздуха, хотя бы глоток. Привези, будь другом. 

Привези мне запах снега. Пусть он будет до одури холодным, зато немного отрезвит этот чад неподвижности, этот печной жар в голове. Заезжай, я расскажу тебе, что стихи — это почти весна. И покажу, как черные травы букв пробиваются сквозь белые сугробы листов. И все начинает жить, дышать, биться, размножаться, взрослеть, стареть… Ай, верни мне запах снега. Тебя это вряд ли затруднит, привезешь его в пушистой шапке, а меня он почти спасет. Потому что здесь душно и болит голова, темно и жарко, тихо и никого нет. По-моему, даже меня. Но именно здесь творчество раскаленной иглой сшивает бытовые человеческие жизни со всеми оттенками огромного неба.

Аль Квотион