Антуан де Сент-Экзюпери. Планета людей

Анри Гийоме, товарищ мой,
тебе посвящаю эту книгу



Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Ибо
земля нам сопротивляется. Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Но
для этой борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок или плуг. Крестьянин,
возделывая свое поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку иных ее тайн и
добывает всеобщую истину. Так и самолет - орудие, которое прокладывает
воздушные пути, - приобщает человека к вечным вопросам.

Никогда не забуду мой первый ночной полет - это было над Аргентиной,
ночь настала темная, лишь мерцали, точно звезды, рассеянные по равнине
редкие огоньки.
В этом море тьмы каждый огонек возвещал о чуде человеческого духа. При
свете вон той лампы кто-то читает, или погружен в раздумье, или поверяет
другу самое сокровенное. А здесь, быть может, кто-то пытается охватить
просторы Вселенной или бьется над вычислениями, измеряя туманность
Андромеды. А там любят. Разбросаны в полях одинокие огоньки, и каждому нужна
пища. Даже самым скромным - тем, что светят поэту, учителю, плотнику. Горят
живые звезды, а сколько еще там закрытых окон, сколько погасших звезд,
сколько уснувших людей...
Подать бы друг другу весть. Позвать бы вас, огоньки, разбросанные в
полях, - быть может, иные и отзовутся.


I. ЛИНИЯ


Это было в 1926 году. Я поступил тогда пилотом на авиалинию компании
"Латекоэр", которая, еще прежде, чем "Аэропосталь" и "Эр-Франс", установила
сообщение между Тулузой и Дакаром. Здесь я учился нашему ремеслу. Как и
другие мои товарищи, я проходил стажировку, без которой новичку не доверят
почту. Пробные вылеты, перегоны Тулуза - Перпиньян, нудные уроки
метеорологии в ангаре, где зуб на зуб не попадал. Мы страшились еще
неведомых нам гор Испании и с почтением смотрели на "стариков".
"Стариков" мы встречали в ресторане - они были хмурые, даже, пожалуй,
замкнутые, снисходительно оделяли нас советами. Бывало, кто-нибудь из них,
возвратясь из Касабланки или Аликанте, приходил позже всех, в кожанке, еще
мокрой от дождя, и кто-нибудь из нас робко спрашивал, как прошел рейс, - и
за краткими, скупыми ответами нам виделся необычайный мир, где повсюду
подстерегают ловушки и западни, где перед тобою внезапно вырастает отвесная
скала или налетает вихрь, способный вырвать с корнями могучие кедры. Черные
драконы преграждают вход в долины, горные хребты увенчаны снопами молний.
"Старики" умело поддерживали в нас почтительный трепет. А потом кто-нибудь
из них не возвращался, и живым оставалось вечно чтить его память.

Помню, как вернулся из одного такого рейса Бюри, старый пилот,
разбившийся позднее в Корбьерах. Он подсел к нашему столу и медленно ел, не
говоря ни слова; на плечи его все еще давила тяжесть непомерного напряжения.
Это было под вечер, в один из тех мерзких дней, когда на всей трассе, из
конца в конец, небо словно гнилое и пилоту кажется, что горные вершины
перекатываются в грязи, - так на старинных парусниках срывались с цепей
пушки и бороздили палубу, грозя гибелью. Я долго смотрел на Бюри и наконец,
сглотнув, осмелился спросить, тяжел ли был рейс. Бюри хмуро склонялся над
тарелкой, он не слышал. В самолете с открытой кабиной пилот в непогоду
высовывается из-за ветрового стекла, чтобы лучше видеть, и воздушный поток
еще долго хлещет по лицу и свистит в ушах. Наконец Бюри словно бы очнулся и
услышал меня, поднял голову - и рассмеялся. Это было чудесно - Бюри смеялся
не часто, этот внезапный смех словно озарил его усталость. Он не стал
толковать о своей победе и снова молча принялся за еду. Но во хмелю
ресторана, среди мелких чиновников, которые утешались здесь после своих
жалких будничных хлопот, в облике товарища, чьи плечи придавила усталость,
мне вдруг открылось необыкновенное благородство: из грубой оболочки на миг
просквозил ангел, победивший дракона.

Наконец однажды вечером вызвали и меня в кабинет начальника. Он сказал
коротко:
- Завтра вы летите.
Я стоял и ждал, что сейчас он меня отпустит. Но он, помолчав, прибавил:
- Инструкции хорошо знаете?
В те времена моторы были ненадежны, не то что нынешние. Нередко ни с
того ни с сего они нас подводили: внезапно оглушал грохот и звон, будто
разбивалась вдребезги посуда, - и приходилось идти на посадку, а навстречу
щерились колючие скалы Испании. "В этих местах, если мотору пришел конец,
пиши пропало - конец и самолету!" - говорили мы. Но самолет можно и
заменить. Самое главное - не врезаться в скалу. Поэтому нам, под страхом
самого сурового взыскания, запрещалось идти над облаками, если внизу были
горы. В случае аварии пилот, снижаясь, мог разбиться о какую-нибудь вершину,
скрытую под белой ватой облаков.
Вот почему в тот вечер на прощанье медлительный голос еще раз
настойчиво внушал мне:
- Конечно, это недурно - идти над Испанией по компасу, над морем
облаков, это даже красиво, но...
И еще медлительнее, с расстановкой:
- ...но помните, под морем облаков - вечность...
И вот мирная, безмятежная гладь, которая открывается взору, когда
выходишь из облаков, сразу предстала передо мной в новом свете. Это кроткое
спокойствие - западня. Мне уже чудилась огромная белая западня,
подстерегающая далеко внизу. Казалось бы, под нею кипит людская суета, шум,
неугомонная жизнь городов, - но нет, там тишина еще более полная, чем
наверху, покой нерушимый и вечный. Белое вязкое месиво становилось для меня
границей, отделяющей бытие от небытия, известное от непостижимого. Теперь я
догадывался, что смысл видимого мира постигаешь только через культуру, через
знание и свое ремесло. Море облаков знакомо и жителям гор. Но они не видят в
нем таинственной завесы.
Я вышел от начальника гордый, как мальчишка. С рассветом настанет мой
черед, мне доверят пассажиров и африканскую почту. А вдруг я этого не стою?
Готов ли я принять на себя такую ответственность? В Испании слишком мало
посадочных площадок, - случись хоть небольшая поломка, найду ли я прибежище,
сумею ли приземлиться? Я склонялся над картой, как над бесплодной пустыней,
и не находил ответа. И вот в преддверии решительной битвы, одолеваемый
гордостью и робостью, я пошел к Гийоме. Мой друг Гийоме уже знал эти трассы.
Он изучил все хитрости и уловки. Он знает, как покорить Испанию. Пусть он
посвятит и меня в свои секреты. Гийоме встретил меня улыбкой.
- Я уже слышал новость. Ты доволен?
Он достал из стенного шкафа бутылку портвейна, стаканы и, не переставая
улыбаться, подошел ко мне.
- Такое событие надо спрыснуть. Увидишь, все будет хорошо!
От него исходила уверенность, как от лампы - свет. Несколько лет спустя
он, мой друг Гийоме, совершил рекордные перелеты с почтой над Кордильерами и
Южной Атлантикой. А в тот вечер, сидя под лампой, освещавшей его рубашку,
скрещенные руки и улыбку, от которой я сразу воспрянул духом, он сказал
просто:
- Неприятности у тебя будут - гроза, туман, снег, - без этого не
обойтись. А ты рассуждай так: летали же другие, они через это прошли,
значит, и я могу.
Я все-таки развернул свою карту и попросил его просмотреть со мною
маршрут. Наклонился над освещенной картой, оперся на плечо друга - и вновь
почувствовал себя спокойно и уверенно, как в школьные годы.

Странный то был урок географии! Гийоме не преподносил мне сведения об
Испании, он дарил мне ее дружбу. Он не говорил о водных бассейнах, о
численности населения и поголовье скота. Он говорил не о Гуадиксе, но о трех
апельсиновых деревьях, что растут на краю поля неподалеку от Гуадикса.
"Берегись, отметь их на карте..." И с того часа три дерева занимали на моей
карте больше места, чем Сьерра-Невада. Он говорил не о Лорке, но о маленькой
ферме возле Лорки. О жизни этой фермы. О ее хозяине. И о хозяйке. И эта
чета, затерявшаяся на земных просторах за тысячу с лишним километров от нас,
безмерно вырастала в моих глазах. Их дом стоял на горном склоне, их окна
светили издалека, словно звезды, - подобно смотрителям маяка эти двое всегда
готовы были помочь людям своим огнем.
Так мы извлекали из забвения, из невообразимой дали мельчайшие
подробности, о которых понятия не имеет ни один географ. Ведь географов
занимает только Эбро, чьи воды утоляют жажду больших городов. Но им нет дела
до ручейка, что прячется в траве западнее Мотриля, - кормилец и поилец трех
десятков полевых цветов. "Берегись этого ручья, он портит поле... Нанеси его
тоже на карту". О да, я буду помнить про мотрильскую змейку! Она выглядела
так безобидно, своим негромким журчаньем она могла разве что убаюкать
нескольких лягушек, но сама она спала вполглаза. Затаясь в траве за сотни и
сотни километров отсюда, она подстерегала меня на краю спасительного поля.
При первом удобном случае она бы меня превратила в сноп огня...
Готов я был и к встрече с драчливыми баранами, которые всегда пасутся
вон там, на склоне холма, и, того гляди, бросятся на меня. "Посмотришь - на
лугу пусто, и вдруг - бац! - прямо под колеса кидаются все тридцать
баранов..." И я изумленно улыбался столь коварной угрозе.
Так понемногу Испания на моей карте, под лампой Гийоме, становилась
какой-то сказочной страной. Я отмечал крестиками посадочные площадки и
опасные ловушки. Отметил фермера на горе и ручеек на лугу. Старательно нанес
на карту пастушку с тридцатью баранами, совсем как в песенке, - пастушку,
которой пренебрегают географы.

Потом я простился с Гийоме, и мне захотелось немного пройтись, подышать
морозным вечерним воздухом. Подняв воротник, я шагал среди ничего не
подозревающих прохожих, молодой и ретивый. Меня окружали незнакомые люди, и
я гордился своей тайной. Они меня не знают, бедняги, а ведь на рассвете с
грузом почты они доверят мне свои заботы и душевные порывы. В мои руки
предадут свои надежды. И, уткнувшись в воротник, я ходил среди них как
защитник и покровитель, а они ничего и ведать не ведали.
Им не были внятны и знаки, которые я ловил в ночи. Ведь если где-то
зреет снежная буря, которая помешает мне в моем первом полете, от нее,
возможно, зависит и моя жизнь. Одна за другой гаснут в небе звезды, но что
до этого прохожим? Я один понимал, что это значит. Перед боем мне посылали
весть о расположении врага...
А между тем эти сигналы, исполненные для меня такого значения, я
получал возле ярко освещенных витрин, где сверкали рождественские подарки.
Казалось, в ту ночь там были выставлены напоказ все земные блага, - и меня
опьяняло горделивое сознание, что я от всего этого отказываюсь. Я воин, и
мне грозит опасность, на что мне искристый хрусталь - украшение вечерних
пиршеств, что мне абажуры и книги? Меня уже окутывали туманы, - рейсовый
пилот, я уже вкусил от горького плода ночных полетов.

В три часа меня разбудили. Я распахнул окно, увидел, что на улице
дождь, и сосредоточенно, истово оделся.
Полчаса спустя я уже сидел, оседлав чемоданчик, на блестящем мокром
тротуаре и дожидался автобуса. Сколько товарищей до меня пережили в день
посвящения такие же нескончаемые минуты, и у них так же сжималось сердце!
Наконец он вывернулся из-за угла, этот допотопный дребезжащий тарантас, и
вслед за товарищами настал и мой черед по праву занять место на тесной
скамье между невыспавшимся таможенником и двумя или тремя чиновниками. В
автобусе пахло затхлой и пыльной канцелярией, старой конторой, где, как в
болоте, увязает человеческая жизнь. Через каждые пятьсот метров автобус
останавливался и подбирал еще одного письмоводителя, еще одного таможенника
или инспектора. Вновь прибывший здоровался, сонные пассажиры бормотали в
ответ что-то невнятное, он с грехом пополам втискивался между ними и тоже
засыпал. Точно в каком-то унылом обозе, трясло их на неровной тулузской
мостовой, и поначалу рейсовый пилот был неотличим от всех этих
канцеляристов... Но мимо плыли уличные фонари, приближался аэродром - и
старый тряский автобус становился всего лишь серым коконом, из которого
человек выйдет преображенным.
В жизни каждого товарища было такое утро, и он вот так же чувствовал,
что в нем, в подчиненном, которого пока еще может безнаказанно шпынять
всякий инспектор, рождается тот, кто скоро будет в ответе за испанскую и
африканскую почту, - тот, кто через три часа среди молний примет бой с
драконом Оспиталета, а через четыре часа выйдет из этого боя победителем; и
тогда он волен будет избрать любой путь - в обход, над морем, или на
приступ, напрямик через Алькойский кряж, - он поспорит и с грозой, и с
горами, и с океаном.
В жизни каждого товарища было такое утро, и он, затерянный в безликой,
безымянной кучке людей под хмурым небом зимней Тулузы, вот так же
чувствовал, как растет в нем властелин, который через пять часов оставит
позади зиму и север, дожди и снега и, уменьшив число оборотов, неторопливо
спустится в лето, в залитый ослепительным солнцем Аликанте.

Старого автобуса давно уже нет, но он и сейчас жив в моей памяти,
жесткий, холодный и неуютный. Он был точно символ непременной подготовки к
суровым радостям нашего ремесла. Все здесь было проникнуто строгой
сдержанностью. Помню, три года спустя в этом же автобусе (не было сказано и
десятка слов) я узнал о гибели Лекривэна, одного из многих наших товарищей,
туманным днем или туманной ночью ушедших в отставку навеки.
Была такая же рань - три часа ночи, и такая же сонная тишина, как вдруг
наш начальник, неразличимый в полутьме, окликнул инспектора:
- Лекривэн не приземлился ночью в Касабланке.
- А? - отозвался инспектор.
Неожиданно вырванный из сна, он с усилием встряхнулся, стараясь
показать свой ревностный интерес к службе.
- А, что? Ему не удалось пройти? Повернул назад?
Из глубины автобуса ответили только:
- Нет.
Мы ждали, но не услышали больше ни слова. Тяжело падали секунды, и
понемногу стало ясно, что после этого "нет" ничего больше и не будет
сказано, что это "нет" - жестокий, окончательный приговор: Лекривэн не
только не приземлился в Касабланке - он уже никогда и нигде не приземлится.
Так в то утро, на заре моего первого почтового рейса, и я, как все мои
товарищи по ремеслу, покорялся незыблемому порядку, и смотрел в окно на
блестевший под дождем асфальт, в котором отражались огни фонарей, и
чувствовал, что не слишком уверен в себе. От ветра по лужам пробегала рябь,
похожая на пальмовые ветви. "Да... не очень-то мне везет для первого
рейса..." - подумал я. И сказал инспектору:
- Погода как будто неважная?
Инспектор устало покосился на окно.
- Это еще ничего не значит, - проворчал он, помедлив.
Как же тогда разобрать, плохая погода или хорошая? Накануне вечером
Гийоме одной своей улыбкой уничтожил все недобрые пророчества, которыми
угнетали нас "старики", но тут они опять пришли мне на память: "Если пилот
не изучил всю трассу назубок да попадет в снежную бурю... одно могу сказать,
жаль мне его, беднягу!.." Надо же им было поддержать свой авторитет, вот они
и качали головой, и мы смущенно поеживались под их соболезнующими взглядами,
чувствуя себя жалкими простачками.
И в самом деле, для многих из нас этот автобус оказался последним
прибежищем. Сколько их было - шестьдесят? Восемьдесят? Всех ненастным утром
вез тот же молчаливый шофер. Я огляделся: в темноте светились огненные
точки, каждая то разгоралась, то меркла в такт раздумьям курильщика. Убогие
раздумья стареющих чиновников... Скольким из нас эти спутники заменили
погребальный кортеж?
Я прислушивался к разговорам вполголоса. Говорили о болезнях, о
деньгах, поверяли друг другу скучные домашние заботы. За всем этим вставали
стены унылой тюрьмы, куда заточили себя эти люди. И вдруг я увидел лик
судьбы.
Старый чиновник, сосед мой по автобусу, никто никогда не помог тебе
спастись бегством, и не твоя в том вина. Ты построил свой тихий мирок,
замуровал наглухо все выходы к свету, как делают термиты. Ты свернулся
клубком, укрылся в своем обывательском благополучии, в косных привычках, в
затхлом провинциальном укладе, ты воздвиг этот убогий оплот и спрятался от
ветра, от морского прибоя и звезд. Ты не желаешь утруждать себя великими
задачами, тебе и так немалого труда стоило забыть, что ты - человек. Нет, ты
не житель планеты, несущейся в пространстве, ты не задаешься вопросами, на
которые нет ответа: ты просто-напросто обыватель города Тулузы. Никто
вовремя не схватил тебя и не удержал, а теперь уже слишком поздно. Глина, из
которой ты слеплен, высохла и затвердела, и уже ничто на свете не сумеет
пробудить в тебе уснувшего музыканта, или поэта, или астронома, который,
быть может, жил в тебе когда-то.
Я уже не в обиде на дождь, что хлещет в окна. Колдовская сила моего
ремесла открывает предо мною иной мир: через каких-нибудь два часа я буду
сражаться с черными драконами и с горными хребтами, увенчанными гривой синих
молний, - и с наступлением ночи, вырвавшись на свободу, проложу свой путь по
звездам.

Так совершалось наше боевое крещение, и мы начинали работать на линии.
Чаще всего рейсы проходили гладко. Невозмутимо, как опытные водолазы,
погружались мы в глубь наших владений. Сегодня они перестали быть
неизведанной стихией. Летчик, бортмеханик и радист уже не пускаются в путь
наудачу, самолет для них - лаборатория. Они повинуются не скользящему под
крылом ландшафту, а дрожи стрелок. За стенками кабины тонут во мраке горы, -
но это уже не горы, это незримые силы, чье приближение надо рассчитать.
Радист при свете лампы старательно записывает цифры, механик делает пометки
на карте, - и если горы снесло в сторону, если вершины, которые пилот
намеревался обойти слева, безмолвно развернулись прямо перед ним, точно
вражеская армия в засаде, он попросту выправляет курс.
И на земле дежурные радисты, прислушиваясь к голосу товарища, все разом
старательно записывают: "0 часов 40 минут. Курс 230. На борту все
благополучно".
Так странствует в наши дни экипаж воздушного корабля. Он и не замечает,
что движется. Словно ночью в море, он далек от каких-либо ориентиров. Но
моторы заполняют все непрерывной дрожью, и от этого кабина - уже не просто
освещенная комнатка. И время идет. И за всеми этими циферблатами,
радиолампами, стрелками действует некая незримая алхимия. Секунда за
секундой таинственные жесты, приглушенные слова, сосредоточенное внимание
готовят чудо. И в урочный час пилот может уверенно выглянуть наружу. Из
Небытия рождается золото, оно сверкает посадочными огнями.
И все же с каждым из нас случалось так: в рейсе, в двух часах от
аэродрома задумаешься и вдруг ощутишь такое одиночество, такую оторванность
от всего на свете, каких не испытал бы и в самом сердце Индии, - и кажется,
уже не будет возврата.

Так было с Мермозом, когда он впервые пересек на гидроплане Южную
Атлантику и под вечер приблизился к Пот-о-Нуар - "котлу тьмы". С каждой
минутой перед ним все теснее сходились хвосты ураганов, - словно на глазах
воздвигали стену, - потом опустилась ночь и скрыла эти приготовления. А
часом позже он вывернулся из-под облаков и очутился в заколдованном царстве.
Перед ним вздымались смерчи, они казались неподвижными - черные колонны
невиданного храма. Вверху они расширялись, поддерживая низкий, мрачный свод
бури, но через проломы в своде падали широкие полосы света, и полная луна
сияла меж колонн, отражаясь в холодных плитах вод. И Мермоз пробирался через
эти руины, куда не вступала больше ни одна душа, скользил по лунным
протокам, среди бакенов света, метивших извилистый фарватер, огибал
гигантские гремучие колонны вставшего дыбом океана, - четыре часа шел он к
выходу из храма. Это грозное величие ошеломляло, и, лишь когда Пот-о-Нуар
остался позади, Мермоз вдруг понял, что даже не успел испугаться.
Мне тоже помнятся такие часы, когда покидаешь пределы реального мира: в
ту ночь все радиопеленги, посланные с аэродромов Сахары, невероятно
искажались и совсем сбили меня и моего радиста Нери с толку. Неожиданно
сквозь просвет в тумане под нами блеснула вода, и я круто повернул к берегу,
но невозможно было понять, далеко ли мы ушли над морем.
Как знать, доберемся ли мы теперь до берега? Может не хватить горючего.
И даже если доберемся, надо еще найти посадочную площадку. А меж тем луна
уже заходила. Все трудней становилось производить измерения сноса - и мы,
уже оглохшие, постепенно слепли. Луна угасала в тумане, словно тлеющий уголь
в сугробе. Небо над нами тоже затягивалось облачной пеленой, и мы плыли
между облаками и туманом, в тусклой мертвой пустоте.
Аэродромы, которые откликались на наш зов, не могли определить, где мы
находимся. "Пеленг дать не можем... Пеленг дать не можем..." - повторяли
они, потому что наш голос доносился до них отовсюду и ниоткуда.
И вдруг, когда мы уже отчаялись, впереди слева на горизонте сверкнула
огненная точка. Я неистово обрадовался. Нери наклонился ко мне, и я услышал
- он поет! Конечно же это аэродром, конечно же маяк! Ведь больше здесь
нечему светить - по ночам вся огромная Сахара погружается во тьму, вся она
словно вымирает. Но огонек померцал немного и угас. То была заходящая
звезда, всего на несколько минут проглянула она над горизонтом, между
облаками и пеленой тумана, и на нее-то мы взяли курс...
А потом перед нами вставали еще и еще огни, и мы со смутной надеждой
брали курс на каждый новый огонек. И если он не угасал сразу, мы подвергали
его испытанию.
- Видим огонь, - передавал Нери аэродрому в Сиснеросе. - Трижды
погасите и зажгите маяк.
Сиснерос гасил и вновь зажигал свой маяк, но не мигал жестокий свет, за
которым мы жадно следили, - неподкупная звезда.
И хоть горючее все убывало, мы каждый раз попадались на золотой крючок:
уж теперь-то впереди настоящий маяк! Уж теперь-то это аэродром - и жизнь!..
И опять мы меняли звезду.
Вот тогда мы почувствовали, что заблудились в пространстве, среди сотен
недосягаемых планет, и кто знает, как отыскать ту настоящую, ту единственную
нашу планету, на которой остались знакомые поля, и леса, и любимый дом, и
все, кто нам дорог...
Единственная планета... Я вам расскажу, какая мне тогда привиделась
картина, хотя, быть может, вы сочтете это ребячеством. Но ведь и в минуту
опасности остаешься человеком со всеми человеческими заботами, и я был
голоден и хотел пить. Если только доберемся до Сиснероса, думал я, там
наполним баки горючим и снова в путь, и вот рано поутру мы в Касабланке.
Дело сделано! Мы с Нери отправимся в город. Иные маленькие бистро на
рассвете уже открыты... Мы усядемся за столик, нам подадут свежие рогалики и
кофе с молоком, и мы посмеемся над опасностями минувшей ночи. Мы с Нери
примем утренние дары жизни. Так старой крестьянке трудно было бы ощутить
Бога, не будь у нее яркого образка, наивной ладанки, четок: чтобы мы
услыхали, с нами надо говорить простым и понятным языком. Так радость жизни
воплотилась для меня в первом глотке ароматного обжигающего напитка, в смеси
кофе, молока и пшеницы - в этих узах, что соединяют нас с мирными
пастбищами, с экзотическими плантациями и зрелыми нивами, со всей Землей.
Среди великого множества звезд лишь одна наполнила этим душистым напитком
чашу нашей утренней трапезы, чтобы стать нам ближе и понятнее.
Но между нашим воздушным кораблем и той обитаемой планетой ширились
неодолимые расстояния. Все богатства мира остались на крохотной песчинке,
затерявшейся меж созвездий. И звездочет Нери, пытаясь ее распознать, все еще
напрасно заклинал светила.

Вдруг он стукнул меня по плечу. За тумаком последовала записка. Я
прочел: "Все хорошо, принимаю превосходное сообщение". С бьющимся сердцем я
ждал, пока он допишет те несколько слов, которые нас спасут. И вот наконец
этот дар небес у меня в руках.
К нам обращалась Касабланка, откуда мы вылетели накануне вечером.
Послание задержалось в пути и неожиданно настигло нас за две тысячи
километров, когда мы плутали где-то над морем, между облаками и туманом.
Исходило оно от государственного контролера аэропорта в Касабланке. В
радиограмме говорилось: "Господин де Сент-Экзюпери, я вынужден просить Париж
наложить на вас взыскание: при вылете из Касабланки вы развернулись слишком
близко к ангарам". Да, правда, я развернулся слишком близко к ангарам.
Правда и то, что этот человек отчитывал меня просто по долгу службы. И в
конторе аэропорта я смиренно выслушал бы выговор. Но там, где он настиг нас,
он был неуместен. Дико прозвучал он среди этих редких звезд, в густом
тумане, над морем, которое дышало угрозой. Нам вручена была судьба почты и
самолета, и наша собственная судьба; нелегкая это была задача - остаться в
живых, а тут человек срывал на нас свою мелочную злость. Но мы с Нери ничуть
не возмутились - напротив, вдруг повеселели и даже возликовали. Он помог нам
сделать открытие: здесь мы сами себе хозяева! Итак, этот капрал не заметил
по нашим нашивкам, что нас произвели в капитаны? Он прервал наши думы на
полпути от Большой Медведицы к созвездию Стрельца, и стоило ли волноваться
по мелочам, когда встревожить нас могло разве что предательство луны...
Долг планеты, с которой подал голос этот человек, прямой и единственный
ее долг был - сообщить нам точные данные, чтобы мы могли рассчитать свой
путь среди светил. И данные эти оказались неверны. А обо всем прочем ей бы
пока помолчать. И Нери пишет мне: "Чем валять дурака, лучше бы они нас
куда-нибудь привели..." Они - это означало: все население земного шара, все
народы с их парламентами и сенатами, с армиями, флотами и императорами. И,
перечитывая послание глупца, вздумавшего сводить с нами счеты, мы повернули
на Меркурий.

Спасла нас поразительная случайность. Уже не надеясь добраться до
Сиснероса, я повернул под прямым углом к берегу и решил держаться этого
курса, пока не иссякнет горючее. Тогда, быть может, мы и не упадем в море.
На беду, мнимые маяки завлекли меня бог весть куда. И на беду, в лучшем
случае нам предстоит среди ночи нырнуть в густой туман, так что скорее всего
мы разобьемся при посадке. Но у меня не оставалось выбора.
Все было ясно, и я только невесело пожал плечами, когда Нери сообщил
мне новость, которая часом раньше могла нас спасти: "Сиснерос пробует
определить, где мы. Сиснерос передает: предположительно двести
шестнадцать..." Сиснерос уже не молчал, зарывшись в темноту. Сиснерос
пробуждался, мы чувствовали, что он где-то слева. Но далеко ли до него? Мы с
Нери наспех посовещались. Слишком поздно. Мы оба это понимали. Погонишься за
Сиснеросом - и, пожалуй, вовсе до берега не дотянешь. И Нери радировал в
ответ: "Горючего осталось на час, продолжаем курс девяносто три".
Между тем один за другим просыпались аэродромы. В наш разговор вступали
новые голоса - Агадир, Касабланка, Дакар. И в каждом городе поднималась
тревога: радиостанция вызывала начальника аэропорта, тот - наших товарищей.
Понемногу все они собрались вокруг нас, словно у постели больного.
Бесплодное сочувствие, но все же сочувствие. Напрасные советы, но сколько в
них нежности!
И вдруг издалека, за четыре тысячи километров, подала голос Тулуза,
головной аэродром. Тулуза ворвалась к нам и без предисловий спросила:
"Индекс вашего самолета F ... ? (Сейчас я уже не помню номер.) - Да. - Тогда
в вашем распоряжении горючего еще на два часа. У вашей машины нестандартный
бак. Курс на Сиснерос".

Так требования ремесла преображают и обогащают мир. Но для того чтобы в
привычных картинах летчику открылся новый смысл, ему вовсе не обязательно
пережить подобную ночь. Однообразный вид за окном утомляет пассажира, но
экипаж смотрит другими глазами. Вон та гряда облаков, встающая на горизонте,
для летчика не декорация: она бросит вызов его мускулам и задаст нелегкие
задачи. И он уже принимает ее в расчет, измеряет и оценивает, они говорят на
одном языке. А вот высится гора, до нее еще далеко, - чем она его встретит?
При свете луны она послужит неплохим ориентиром. Но если летишь вслепую, и,
уклонясь в сторону, с трудом исправляешь курс, и не знаешь точно, где
находишься, тогда эта горная вершина обернется взрывчаткой, наполнит угрозой
всю ночь, как одна-единственная мина - игрушка подводных течений - отравляет
все море.
Иным видится пилоту и океан. Для пассажиров буря остается невидимкой: с
высоты незаметно, как вздымаются валы, и залпы водяных брызг кажутся
неподвижными. Лишь белеют внизу широко распластанные пальмовые ветви,
зубчатые, рассеченные прожилками и словно заиндевелые. Но пилот понимает,
что здесь на воду не сядешь. Эти пальмы для него - как огромные ядовитые
цветы.
И даже если рейс выдался удачный, на своем отрезке трассы пилот не
просто зритель. Он не восхищается красками земли и неба, следами ветра на
море, позолотой закатных облаков, - он их обдумывает. Точно крестьянин,
который, обходя свое поле, по тысяче примет узнает, ждать ли ранней весны,
не грянут ли заморозки, будет ли дождь, и пилот тоже предвидит по приметам
близкий снегопад, туман или ясную, погожую ночь. Поначалу казалось, самолет
отдаляет человека от природы, - но нет, еще повелительней становятся ее
законы. Грозовое небо вызывает пилота на суд стихий - и, одинокий, он
отстаивает свой груз в споре с тремя изначальными божествами: с горами,
морем и бурей.


II. ТОВАРИЩИ


1


Несколько французских летчиков, в том числе Мермоз, проложили над
непокоренными районами Сахары авиалинию Касабланка - Дакар. Моторы тогда
были очень ненадежны, Мермоз потерпел аварию и попал в руки мавров; они не
решились его убить, две недели держали в плену, потом за выкуп отпустили. И
Мермоз снова стал возить почту над теми же районами.
Потом открылось воздушное сообщение с Южной Америкой; Мермоз и тут был
впереди, ему поручили разведать отрезок трассы от Буэнос-Айреса до Сантьяго
и вслед за воздушным мостом над Сахарой перекинуть мост через Анды. Ему дали
самолет с потолком в пять тысяч двести метров. А вершины Кордильер кое-где
достигают семи тысяч. И Мермоз пустился на поиски просветов. Одолев пески,
он вызвал на поединок горы, устремленные в небо вершины, на которых
развеваются по ветру снежные покрывала; и предгрозовую мглу, что гасит все
земные краски; и воздушные потоки, рвущиеся навстречу меж двух отвесных
каменных стен с такой яростью, словно вступаешь в драку на ножах. Мермоз
начинал бой с неизвестным противником и не знал, можно ли выйти из подобной
схватки живым. Мермоз прокладывал дорогу для других.
И вот однажды, прокладывая дорогу, он попал к Андам в плен.
Ему пришлось сесть на каменную площадку на высоте четырех тысяч метров,
края площадки обрывались отвесно, и два дня они с механиком пытались
выбраться из этой ловушки. Но безуспешно. Тогда они решились на последнюю
отчаянную попытку: самолет разбежался, резко подскочил раз-другой на
неровном камне и с края площадки сорвался в бездну. Падая, он набрал наконец
скорость и опять стал повиноваться рулям. Мермоз выровнял машину перед
каменным барьером и перемахнул через него, но все-таки зацепил верхнюю
кромку; проведя в воздухе каких-нибудь семь минут, он вновь попал в аварию:
из трубок радиатора, лопнувших ночью на морозе, текла вода; и тут под ним,
как земля обетованная, распахнулась чилийская равнина.
Назавтра он начал все сначала.
Разведав во всех подробностях дорогу через Анды и отработав технику
перелета, Мермоз передоверил этот участок трассы своему товарищу Гийоме и
взялся за разведку ночи.
В то время наши аэродромы еще не освещались, как теперь, и когда Мермоз
темной ночью шел на посадку, для него зажигали три жалких бензиновых факела.
Он справился и с этим и проложил путь другим. Ночь была приручена, и Мермоз
взялся за океан. Уже в 1931 году он впервые доставил почту из Тулузы в
Буэнос-Айрес за четверо суток. На обратном пути у него что-то случилось с
маслопроводом, и он опустился прямо на бушующие воды Атлантики. Оказавшееся
поблизости судно спасло и почту и экипаж.
Так Мермоз покорял пески и горы, ночь и море. Не раз пески и горы, ночь
и море поглощали его. Но он возвращался - и снова отправлялся в путь.

Так проработал он двенадцать лет, и вот однажды, уже в который раз
пролетая над Южной Атлантикой, коротко радировал, что выключает правый
мотор. И наступило молчание.
Казалось бы, волноваться не из-за чего, но молчание затянулось, прошло
десять минут - и все радисты авиалинии, от Парижа до Буэнос-Айреса, стали на
тревожную вахту. Ибо если в обыденной жизни десять минут опоздания - пустяк,
то для почтового самолета они полны грозного смысла. В этом провале скрыто
неведомое событие. Маловажное ли, трагическое ли, оно уже совершилось.
Судьба вынесла свой приговор, окончательный и бесповоротный: быть может,
жестокая сила всего лишь заставила пилота благополучно опуститься на воду, а
быть может, разбила самолет вдребезги. Но тем, кто ждет, приговор не
объявлен.
Кому из нас не знакома эта надежда, угасающая с каждой минутой, это
молчание, которое становится все тяжелее, словно роковой недуг? Сперва мы
надеялись, но текли часы, и вот уже слишком поздно. К чему обманывать себя -
товарищи не вернутся, они покоятся в глубинах Атлантического океана, над
которым столько раз бороздили небо. Сомнений нет, долгий труд Мермоза
окончен, и он обрел покой - так засыпает в поле жнец, честно связав
последний сноп.

Когда товарищ умирает так, это никого не удивляет, - таково наше
ремесло, и, пожалуй, будь его смерть иной, боль утраты была бы острее. Да,
конечно, теперь он далеко, в последний раз он переменил аэродром, но мы еще
не почувствовали, что нам его не хватает, как хлеба насущного.
Мы ведь привыкли подолгу ждать встреч. Товарищи, работающие на одной
линии, разбросаны по всему свету, от Парижа до Сантьяго, им, точно часовым
на посту, не перемолвиться словом. И только случай порою то здесь, то там
вновь сведет вместе членов большой летной семьи. Где-нибудь в Касабланке, в
Дакаре или Буэнос-Айресе после стольких лет вновь за ужином вернешься к
прерванной когда-то беседе, и вспомнишь прошлое, и почувствуешь, что все мы
по-прежнему друзья. А там и опять в дорогу. Вот почему земля разом и
пустынна и богата. Богата потаенными оазисами дружбы - они скрыты от глаз и
до них нелегко добраться, но не сегодня, так завтра наше ремесло непременно
приводит нас туда. Быть может, жизнь и отрывает нас от товарищей и не дает
нам много о них думать, а все равно где-то, бог весть где, они существуют -
молчаливые, забытые, но всегда верные! И когда наши дороги сходятся, как они
нам рады, как весело нас тормошат! А ждать - ждать мы привыкли...
Но рано или поздно узнаешь, что один из друзей замолк навсегда, мы уже
не услышим его звонкого смеха, отныне этот оазис недосягаем. Вот тогда
настает для нас подлинный траур - не надрывающее душу отчаяние, скорее
горечь.
Нет, никто никогда не заменит погибшего товарища. Старых друзей наскоро
не создашь. Нет сокровища дороже, чем столько общих воспоминаний, столько
тяжких часов, пережитых вместе, столько ссор, примирений, душевных порывов.
Такая дружба - плод долгих лет. Сажая дуб, смешно мечтать, что скоро найдешь
приют в его тени.
Так устроена жизнь. Сперва мы становимся богаче, ведь много лет мы
сажали деревья, но потом настают годы, когда время обращает в прах наши
труды и вырубает лес. Один за другим уходят друзья, лишая нас прибежища. И,
скорбя об ушедших, втайне еще и грустишь о том, что сам стареешь.

Таковы уроки, которые преподали нам Мермоз и другие наши товарищи.
Величие всякого ремесла, быть может, прежде всего в том и состоит, что оно
объединяет людей: ибо ничего нет в мире драгоценнее уз, соединяющих человека
с человеком.
Работая только ради материальных благ, мы сами себе строим тюрьму. И
запираемся в одиночестве, и все наши богатства - прах и пепел, они бессильны
доставить нам то, ради чего стоит жить.
Я перебираю самые неизгладимые свои воспоминания, подвожу итог самому
важному из пережитого, - да, конечно, всего значительней, всего весомей были
те часы, каких не принесло бы мне все золото мира. Нельзя купить дружбу
Мермоза, дружбу товарища, с которым навсегда связали нас пережитые
испытания.
Нельзя купить за деньги это чувство, когда летишь сквозь ночь, в
которой горят сто тысяч звезд, и душа ясна, и на краткий срок ты - всесилен.
Нельзя купить за деньги то ощущение новизны мира, что охватывает после
трудного перелета: деревья, цветы, женщины, улыбки - все расцветила яркими
красками жизнь, возвращенная нам вот сейчас, на рассвете, весь согласный хор
мелочей нам наградой.
Не купить за деньги и ту ночь, которая мне сейчас вспоминается, - ночь
в непокоренном районе Сахары.

Мы - три самолета компании "Аэропосталь" - застряли под вечер на берегу
Рио-де-Оро. Первым сделал вынужденную посадку мой товарищ Ригель - у него
заклинило рули; на выручку прилетел другой товарищ, Бурга, однако пустячная
поломка и его приковала к земле. Наконец возле них сел я, но к тому времени
уже стемнело. Мы решили починить машину Бурга, но не ковыряться впотьмах, а
ждать утра.
Годом раньше на этом же самом месте потерпели аварию наши товарищи Гурп
и Эрабль - и непокоренные мавры их убили. Мы знали, что и сейчас где-то у
Бохадора стоит лагерем отряд в триста ружей. Вероятно, издалека увидав, как
приземлились наши три самолета, они подняли тревогу, - и эта ночь может
стать для нас последней.
Итак, мы приготовились к ночному бдению. Вытащили из грузовых кабин
несколько ящиков, высыпали багаж, составили ящики в круг и внутри каждого,
точно в сторожке, зажгли жалкую свечу, кое-как защищенную от ветра. Так
среди пустыни, на обнаженной коре планеты, одинокие, словно на заре времен,
мы возвели человеческое поселение.
Мы собрались на главной площади нашего поселения, на песчаном пятачке,
куда падал из ящиков трепетный свет, и стали ждать. Мы ждали зари, которая
принесет нам спасенье, или мавров. И уж не знаю почему, но было в той ночи
что-то праздничное, рождественское. Мы делились воспоминаниями, шутили,
пели.
Мы были слегка возбуждены, как на пиру. А меж тем ничего у нас не было.
Только ветер, песок да звезды. Суровая нищета в духе траппистов. Но за этим
скудно освещенным столом горстка людей, у которых в целом свете не осталось
ничего, кроме воспоминаний, делилась незримыми сокровищами.
Наконец-то мы встретились. Случается, долго бредешь бок о бок с людьми,
замкнувшись в молчании, либо перекидываясь незначащими словами. Но вот
настает час опасности. И тогда мы друг другу опора. Тогда оказывается - все
мы члены одного братства. Приобщаешься к думам товарищей и становишься
богаче. Мы улыбаемся друг другу. Так выпущенный на волю узник счастлив
безбрежностью моря.

2


Скажу несколько слов о тебе, Гийоме. Не бойся, я не стану вгонять тебя
в краску, громко превознося твою отвагу и мастерство. Не ради этого я хочу
рассказать о самом поразительном твоем приключении.

Есть такое человеческое качество, для него еще не придумано названия.
Быть может, серьезность? Нет, и это неверно. Ведь с ним уживается и улыбка,
и веселый нрав. Оно присуще плотнику: как равный становится он лицом к лицу
с куском дерева, ощупывает его, измеряет и, чуждый пустой самонадеянности,
приступает к работе во всеоружии своих сил и умения.
Однажды я прочел восторженный рассказ о твоем приключении, Гийоме, и
давно хочу свести счеты с этим кривым зеркалом. Тебя изобразили каким-то
дерзким, языкатым мальчишкой, как будто мужество состоит в том, чтобы в час
грозной опасности или перед лицом смерти унизиться до зубоскальства! Они не
знали тебя, Гийоме. Тебе вовсе незачем перед боем поднимать противника на
смех. Когда надвигается буря, ты говоришь: "Будет буря". Ты видишь, что тебе
предстоит, и готовишься к встрече. Я хорошо помню, как это было, Гийоме, и я
свидетельствую.

Зимой ты ушел в рейс через Анды - и исчез, пятьдесят часов от тебя не
было никаких вестей. Я как раз вернулся из глубины Патагонии и присоединился
в Мендосе к летчику Деле. Пять дней кряду мы кружили над горами, пытаясь
отыскать в этом хаосе хоть какой-то след, но безуспешно. Что тут могли
сделать два самолета! Казалось, и сотне эскадрилий за сто лет не обшарить
все это неоглядное нагромождение гор, где иные вершины уходят ввысь на семь
тысяч метров. Мы потеряли всякую надежду. Даже местные контрабандисты,
головорезы, которые в долине ради пяти франков идут на любой риск и
преступление, и те не решились вести спасательные отряды на штурм этих
твердынь. "Нам своя шкура дороже, - говорили они. - Зимой Анды человека
живым не выпустят". Когда мы с Деле возвращались в Сантьяго, чилийские
должностные лица всякий раз советовали нам отказаться от поисков. "Сейчас
зима. Если даже ваш товарищ и не разбился насмерть, до утра он не дожил.
Ночь в горах пережить нельзя, она превращает человека в кусок льда". А потом
я снова пробирался среди отвесных стен и гигантских столпов Анд, и мне
казалось - я уже не ищу тебя, а в безмолвии снежного собора читаю над тобой
последнюю молитву.
А на седьмой день я между вылетами завтракал в одном мендосском
ресторане, и вдруг кто-то распахнул дверь и крикнул - всего лишь два слова:
- Гийоме жив!
И все, кто там был, даже незнакомые, на радостях обнялись. Через десять
минут я уже поднялся в воздух, прихватив с собой двух механиков - Лефевра и
Абри. А еще через сорок минут приземлился на дороге, шестым чувством угадав
машину, увозившую тебя куда-то к Сан-Рафаэлю. Это была счастливая встреча,
мы все плакали, мы душили тебя в объятиях - ты жив, ты воскрес, ты сам
сотворил это чудо! Вот тогда ты сказал - и эти первые твои слова были полны
великолепной человеческой гордости:
- Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу.

Позже ты нам рассказал, как все это случилось. Двое суток бесновалась
метель, чилийские склоны Анд утопали под пятиметровым слоем снега, видимости
не было никакой - и летчики американской авиакомпании повернули назад. А ты
все-таки вылетел, ты искал просвет в сером небе. Вскоре на юге ты нашел эту
ловушку, вышел из облаков - они кончались на высоте шести тысяч метров, и
над ними поднимались лишь немногие вершины, а ты достиг шести с половиной
тысяч - и взял курс на Аргентину.
Странное и тягостное чувство охватывает пилота, которому случится
попасть в нисходящее воздушное течение. Мотор работает - и все равно
проваливаешься. Вздергиваешь самолет на дыбы, стараясь снова набрать высоту,
но он теряет скорость и силу, и все-таки проваливаешься. Опасаясь, что
слишком круто задрал нос, отдаешь ручку, предоставляешь воздушному потоку
снести тебя в сторону, ищешь поддержки у какого-нибудь хребта, который
служит ветру трамплином, - и по-прежнему проваливаешься. Кажется, само небо
падает. Словно ты захвачен какой-то вселенской катастрофой. От нее негде
укрыться. Тщетно поворачиваешь назад, туда, где еще совсем недавно воздух
был прочной, надежной опорой. Опереться больше не на что. Все разваливается,
весь мир рушится, и неудержимо сползаешь вниз, а навстречу медленно
поднимается облачная муть, окутывает тебя и поглощает.
- Я потерял высоту и даже не сразу понял, что к чему, - рассказывал ты.
- Кажется, будто облака неподвижны, но это потому, что они все время
меняются и перестраиваются на одном и том же уровне, и вдруг над ними -
нисходящие потоки. Непонятные вещи творятся там, в горах. А какие
громоздились облака!..
- Вдруг машина ухнула вниз, я невольно выпустил рукоятку и вцепился в
сиденье, чтоб меня не выбросило из кабины. Трясло так, что ремни врезались
мне в плечи и чуть не лопнули. А тут еще стекла залепило снегом, приборы
перестали показывать горизонт, и я кубарем скатился с шести тысяч метров до
трех с половиной.
Тут я увидел под собой черное плоское пространство, оно помогло мне
выровнять самолет. Это было горное озеро Лагуна Диаманте. Я знал, что оно
лежит в глубокой котловине и одна ее сторона - вулкан Маипу - поднимается на
шесть тысяч девятьсот метров. Хоть я и вырвался из облачности, меня все еще
слепили снежные вихри, и, попытайся я уйти от озера, я непременно разбился
бы о каменные стены котловины. Я кружил и кружил над ним на высоте тридцати
метров, пока не кончилось горючее. Два часа крутился, как цирковая лошадь на
арене. Потом сел - и перевернулся. Выбрался из-под машины, но буря сбила
меня с ног. Поднялся - опять сбило. Пришлось залезть под кабину, выкопать
яму в снегу и там укрыться. Я обложился со всех сторон мешками с почтой и
высидел так двое суток.
А потом буря утихла, и я пошел. Я шел пять дней и четыре ночи.

Но что от тебя осталось, Гийоме! Да, мы тебя нашли, но как ты высох,
исхудал, весь съежился, точно старуха! В тот же вечер я доставил тебя
самолетом в Мендосу, там тебя, словно бальзам, омыла белизна простынь. Но
они не утолили боль. Измученное тело мешало тебе, ты ворочался, и не находил
себе места, и никак не мог уснуть. Твое тело не забыло ни скал, ни снегов.
Они наложили на тебя свою печать. Лицо твое почернело и опухло, точно
перезрелый побитый плод. Ты был страшен и жалок, прекрасные орудия твоего
труда - твои руки - одеревенели и отказывались тебе служить; а когда, борясь
с удушьем, ты садился на край кровати, обмороженные ноги свисали мертвым
грузом. Было так, словно ты все еще в пути - бредешь, и задыхаешься, и,
приникнув к подушке, тоже не находишь покоя, - назойливые видения,
теснившиеся где-то в тайниках мозга, опять и опять проходят перед тобой, и
ты не в силах остановить это шествие. И нет ему конца. И опять, в который
раз, ты вступаешь в бой с поверженным и вновь восстающим из пепла врагом. Я
поил тебя всякими целебными снадобьями:
- Пей, старик!
- И понимаешь, что было самое удивительное...

Точно боксер, который одержал победу, но и сам жестоко избит, ты заново
переживал свое поразительное приключение. Ты рассказывал понемногу,
урывками, и тебе становилось легче. А мне представлялось - вот ты идешь в
лютый сорокаградусный мороз, карабкаешься через перевалы на высоте четырех с
половиной тысяч метров, у тебя нет ни ледоруба, ни веревки, ни еды, ты
проползаешь по краю откосов, обдирая в кровь ступни, колени, ладони. С
каждым часом ты теряешь кровь, и силы, и рассудок и все-таки движешься
вперед, упорный, как муравей; возвращаешься, наткнувшись на неодолимую
преграду или взобравшись на крутизну, за которой разверзается пропасть;
падаешь и вновь поднимаешься, не даешь себе хотя бы краткой передышки - ведь
стоит прилечь на снежное ложе, и уже не встанешь.
Да, поскользнувшись, ты спешил подняться, чтобы не закоченеть. С каждым
мигом ты цепенел, стоило позволить себе после падения лишнюю минуту отдыха -
и уже не слушались омертвелые мышцы, и так трудно было подняться. Но ты не
поддавался соблазну.
- В снегу теряешь всякое чувство самосохранения, - говорил ты мне. -
Идешь два, три, четыре дня - и уже ничего больше не хочется, только спать. Я
хотел спать. Но я говорил себе - если жена верит, что я жив, она верит, что
я иду. И товарищи верят, что я иду. Все они верят в меня. Подлец я буду,
если остановлюсь!
И ты шел, и каждый день перочинным ножом расширял надрезы на башмаках,
в которых уже не умещались обмороженные распухшие ноги. Ты поразил меня
одним признанием:
- Понимаешь, уже со второго дня всего трудней было не думать. Уж очень
мне стало худо, и положение самое отчаянное. И задумываться об этом нельзя,
а то не хватит мужества идти. На беду, голова плохо слушалась, работала без
остановки, как турбина. Но мне все-таки удавалось управлять воображением. Я
подкидывал ему какой-нибудь фильм или книгу. И фильм или книга
разворачивались передо мной полным ходом, картина за картиной. А потом
какой-нибудь поворот опять возвращал мысль к действительности. Неминуемо. И
тогда я заставлял себя вспоминать что-нибудь другое...
Но однажды ты поскользнулся, упал ничком в снег - и не стал
подниматься. Это было как внезапный нокаут, когда боксер утратил волю к
борьбе и равнодушен к счету секунд, что звучит где-то далеко, в чужом мире -
раз, два, три... а там десятая - и конец.
- Я сделал все, что мог, надежды никакой не осталось - чего ради тянуть
эту пытку?
Довольно было закрыть глаза - и в мире настал бы покой. Исчезли бы
скалы, льды и снега. Нехитрое волшебство: сомкнешь веки, и все пропадает -
ни ударов, ни падений, ни острой боли в каждом мускуле, ни жгучего холода,
ни тяжкого груза жизни, которую тащишь, точно вол - непомерно тяжелую
колымагу. Ты уже ощутил, как холод отравой разливается по всему телу и,
словно морфий, наполняет тебя блаженством. Жизнь отхлынула к сердцу, больше
ей негде укрыться. Там, глубоко внутри, сжалось в комочек что-то нежное,
драгоценное. Сознание постепенно покидало дальние уголки тела, которое еще
недавно было как истерзанное животное, а теперь обретало безразличную
холодность мрамора.
Даже совесть твоя утихала. Наши призывные голоса уже не доносились до
тебя, вернее, они звучали как во сне. И во сне ты откликался, ты шел по
воздуху невесомыми счастливыми шагами, и перед тобой уже распахивались
отрадные просторы равнин. Как легко ты парил в этом мире, как он стал
приветлив и ласков! И ты, скупец, решил у нас отнять радость своего
возвращения.
В самых дальних глубинах твоего сознания шевельнулись угрызения
совести. В сонные грезы вторглась трезвая мысль.
- Я подумал о жене. Мой страховой полис убережет ее от нищеты. Да, но
если...
Если застрахованный пропадает без вести, по закону его признают умершим
только через четыре года. Перед этой суровой очевидностью отступили все сны
и видения. Вот ты лежишь ничком, распластавшись на заснеженном откосе.
Настанет лето, и мутный поток талых вод снесет твое тело в какую-нибудь
расселину, которых в Андах тысячи. Ты это знал. Но знал и то, что в
пятидесяти метрах перед тобой торчит утес.
- Я подумал - если встану, может, и доберусь до него. Прижмусь покрепче
к камню, тогда летом тело найдут.
А поднявшись на ноги, ты шел еще две ночи и три дня.
Но ты вовсе не надеялся уйти далеко.
- По многим признакам я угадывал близкий конец. Вот пример. Каждые два
часа или около того мне приходилось останавливаться - то еще немного
разрезать башмак, то растереть опухшие ноги, то просто дать отдых сердцу. Но
в последние дни память стала мне изменять. Бывало, отойду довольно далеко от
места остановки, а потом спохватываюсь: опять я что-нибудь да забыл! Сперва
забыл перчатку, а в такой мороз это не шутка. Положил ее возле себя, а
уходя, не поднял. Потом забыл часы. Потом перочинный нож. Потом компас. Что
ни остановка, то потеря...
Спасенье в том, чтобы сделать первый шаг. Еще один шаг. С него-то все и
начинается заново...

- Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу.
Опять мне приходят на память эти слова - я не знаю ничего благороднее,
эти слова определяют высокое место человека в мире, в них - его честь и
слава, его подлинное величие. Наконец ты засыпал, сознание угасало, но с
твоим пробуждением и оно тоже возрождалось и вновь обретало власть над
изломанным, измятым, обожженным телом. Так, значит, наше тело лишь послушное
орудие, лишь верный слуга. И ты гордишься им, Гийоме, и эту гордость ты тоже
сумел вложить в слова:
- Я ведь шел голодный, так что, сам понимаешь, на третий день сердце
начало сдавать... Ну и вот, ползу я по круче, подо мной - обрыв, пропасть,
пробиваю в снегу ямку, чтобы сунуть кулак, и на кулаках повисаю - и вдруг
сердце отказывает. То замрет, то опять работает. Да неуверенно, неровно.
Чувствую - помешкай оно лишнюю секунду, и я свалюсь. Застыл на месте,
прислушиваюсь - как оно там, внутри? Никогда, понимаешь, никогда в полете я
так всем нутром не слушал мотор, как в эти минуты - собственное сердце. Все
зависело от него. Я его уговариваю - а ну-ка, еще разок! Постарайся еще...
Но сердце оказалось первый сорт. Замрет - а потом все равно опять
работает... Знал бы ты, как я им гордился!

Задыхаясь, ты наконец засыпал. А я сидел там, в Мендосе, у твоей
постели и думал: если заговорить с Гийоме о его мужестве, он только пожмет
плечами. Но и восхвалять его скромность было бы ложью. Он выше этой
заурядной добродетели. А пожмет плечами потому, что умудрен опытом. Он знает
- люди, застигнутые катастрофой, уже не боятся. Пугает только неизвестность.
Но когда человек уже столкнулся с нею лицом к лицу, она перестает быть
неизвестностью. А особенно - если встречаешь ее вот так спокойно и серьезно.
Мужество Гийоме рождено прежде всего душевной прямотой.
Главное его достоинство не в этом. Его величие - в сознании
ответственности. Он в ответе за самого себя, за почту, за товарищей, которые
надеются на его возвращение. Их горе или радость у него в руках. Он в ответе
за все новое, что создается там, внизу, у живых, он должен участвовать в
созидании. Он в ответе за судьбы человечества - ведь они зависят и от его
труда.
Он из тех больших людей, что подобны большим оазисам, которые могут
многое вместить и укрыть в своей тени. Быть человеком - это и значит
чувствовать, что ты за все в ответе. Сгорать от стыда за нищету, хоть она
как будто существует и не по твоей вине. Гордиться победой, которую одержали
товарищи. И знать, что, укладывая камень, помогаешь строить мир.
И таких людей ставят на одну доску с тореадорами или с игроками!
Расхваливают их презрение к смерти. А мне плевать на презрение к смерти.
Если корни его не в сознании ответственности, оно - лишь свойство нищих
духом либо чересчур пылких юнцов. Мне вспоминается один молодой самоубийца.
Уж не знаю, какая несчастная любовь толкнула его на это, но он старательно
всадил себе пулю в сердце. Не знаю, какому литературному образцу он
следовал, натягивая перед этим белые перчатки, но помню - в этом жалком
театральном жесте я почувствовал не благородство, а убожество. Итак, за
приятными чертами лица, в голове, где должен бы обитать человеческий разум,
ничего не было, ровно ничего. Только образ какой-то глупой девчонки, каких
на свете великое множество.
Эта бессмысленная судьба напомнила мне другую смерть, поистине
достойную человека. То был садовник, он говорил мне:
- Бывало, знаете, рыхлю заступом землю, а сам обливаюсь потом...
Ревматизм мучит, ноги ноют, кляну, бывало, эту каторгу на чем свет стоит. А
вот нынче копался бы и копался в земле. Отличное это дело! Так вольно
дышится! И потом, кто теперь станет подстригать мои деревья?
Он оставлял возделанную землю. Возделанную планету. Узы любви соединяли
его со всеми полями и садами, со всеми деревьями нашей земли. Вот кто был ее
великодушным, щедрым хозяином и властелином. Вот кто, подобно Гийоме,
обладал истинным мужеством, ибо он боролся со смертью во имя Созидания.


III. САМОЛЕТ


Не в том суть, Гийоме, что твое ремесло заставляет тебя день и ночь
следить за приборами, выравниваться по гироскопам, вслушиваться в дыхание
моторов, опираться на пятнадцать тонн металла; задачи, встающие перед тобой,
в конечном счете - задачи общечеловеческие, и вот ты уже равен благородством
жителю гор. Не хуже поэта ты умеешь наслаждаться утренней зарей. Сколько
раз, затерянный в бездне тяжких ночей, ты жаждал, чтобы там, далеко на
востоке, над черной землей возник первый слабый проблеск, первый сноп света.
Случалось, ты уже готовился к смерти, но во мраке медленно пробивался этот
чудесный родник - и возвращал тебе жизнь.

Привычка к сложнейшим инструментам не сделала тебя бездушным техником.
Мне кажется, те, кого приводит в ужас развитие техники, не замечают разницы
между средством и целью. Да, верно, кто добивается лишь материального
благополучия, тот пожинает плоды, ради которых не стоит жить. Но ведь машина
не цель. Самолет - не цель, он всего лишь орудие. Такое же орудие, как плуг.
Нам кажется, будто машина губит человека, - но, быть может, просто
слишком стремительно меняется наша жизнь, и мы еще не можем посмотреть на
эти перемены со стороны. По сравнению с историей человечества, а ей двести
тысяч лет, сто лет истории машины - такая малость! Мы едва начинаем
осваиваться среди шахт и электростанций. Мы едва начинаем обживать этот
новый дом, мы его даже еще не достроили. Вокруг все так быстро изменилось:
взаимоотношения людей, условия труда, обычаи. Да и наш внутренний мир
потрясен до самого основания. Хоть и остались слова - разлука, отсутствие,
даль, возвращение, - но их смысл стал иным. Пытаясь охватить мир
сегодняшний, мы черпаем из словаря, сложившегося в мире вчерашнем. И нам
кажется, будто в прошлом жизнь была созвучнее человеческой природе, - но это
лишь потому, что она созвучнее нашему языку.
Мы едва успели обзавестись привычками, а каждый шаг по пути прогресса
уводил нас все дальше от них, и вот мы - скитальцы, мы еще не успели создать
себе отчизну.
Все мы - молодые дикари, мы не устали дивиться новым игрушкам. Ведь в
чем смысл наших авиационных рекордов? Вот он, победитель, он летит всех
выше, всех быстрей. Мы уже не помним, чего ради посылали его в полет. На
время гонка сама по себе становится важнее цели. Так бывает всегда. Солдат,
который покоряет земли для империи, видит смысл жизни в завоеваниях. И он
презирает колониста. Но ведь затем он и воевал, чтоб на захваченных землях
поселился колонист! Упиваясь своими успехами, мы служили прогрессу -
прокладывали железные дороги, строили заводы, бурили нефтяные скважины. И
как-то забыли, что все это для того и создавалось, чтобы служить людям. В
пору завоеваний мы рассуждали, как солдаты. Но теперь настал черед
поселенцев. Надо вдохнуть жизнь в новый дом, у которого еще нет своего лица.
Для одних истина заключалась в том, чтобы строить, для других она в том,
чтобы обживать.

Бесспорно, понемногу наш дом станет настоящим человеческим жилищем.
Даже машина, становясь совершеннее, делает свое дело все скромней и
незаметней. Кажется, будто все труды человека - создателя машин, все его
расчеты, все бессонные ночи над чертежами только и проявляются во внешней
простоте; словно нужен был опыт многих поколений, чтобы все стройней и
чеканней становились колонна, киль корабля или фюзеляж самолета, пока не
обрели наконец первозданную чистоту и плавность линий груди или плеча.
Кажется, будто работа инженеров, чертежников, конструкторов к тому и
сводится, чтобы шлифовать и сглаживать, чтобы облегчить и упростить механизм
крепления, уравновесить крыло, сделать его незаметным - уже не крыло,
прикрепленное к фюзеляжу, но некое совершенство форм, естественно
развившееся из почки, таинственно слитное и гармоническое единство, которое
сродни прекрасному стихотворению. Как видно, совершенство достигается не
тогда, когда уже нечего прибавить, но когда уже ничего нельзя отнять. Машина
на пределе своего развития - это уже почти не машина.
Итак, по изобретению, доведенному до совершенства, не видно, как оно
создавалось. У простейших орудий труда мало-помалу стирались видимые
признаки механизма, и в руках у нас оказывался предмет, будто созданный
самой природой, словно галька, обточенная морем; тем же примечательна и
машина - пользуясь ею, постепенно о ней забываешь.
Вначале мы приступали к ней, как к сложному заводу. Но сегодня мы уже
не помним, что там в моторе вращается. Оно обязано вращаться, как сердце
обязано биться, а мы ведь не прислушиваемся к биению своего сердца. Орудие
уже не поглощает нашего внимания без остатка. За орудием и через него мы
вновь обретаем все ту же вечную природу, которую издавна знают садовники,
мореходы и поэты.
В полете встречаешься с водой и с воздухом. Когда запущены моторы,
когда гидроплан берет разбег по морю, гондола его отзывается, точно гонг,
как удары волн, и пилот всем телом ощущает эту напряженную дрожь. Он
чувствует, как с каждой секундой машина набирает скорость и вместе с этим
нарастает ее мощь. Он чувствует, как в пятнадцатитонной громаде зреет та
сила, что позволит взлететь. Он сжимает ручку управления, и эта сила, точно
дар, переливается ему в ладони. Он овладевает этим даром, и металлические
рычаги становятся послушными исполнителями его воли. Наконец мощь его вполне
созрела - и тогда легким, неуловимым движением, словно срывая спелый плод,
летчик поднимает машину над водами и утверждает ее в воздухе.


IV. САМОЛЕТ И ПЛАНЕТА


1


Да, конечно, самолет - машина, но притом какое орудие познания! Это он
открыл нам истинное лицо Земли. В самом деле, дороги веками нас обманывали.
Мы были точно императрица, пожелавшая посетить своих подданных и посмотреть,
довольны ли они ее правлением. Чтобы провести ее, лукавые царедворцы
расставили вдоль дороги веселенькие декорации и наняли статистов водить
хороводы. Кроме этой тоненькой ниточки, государыня ничего не увидела в своих
владениях и не узнала, что на бескрайних равнинах люди умирают с голоду и
проклинают ее.
Так и мы брели по извилистым дорогам. Они обходят стороной бесплодные
земли, скалы и пески; верой и правдой служа человеку, они бегут от родника
до родника. Они ведут крестьянина от гумна к пшеничному полю, принимают у
хлева едва проснувшийся скот и на рассвете выплескивают его в люцерну. Они
соединяют деревню с деревней, потому что деревенские жители не прочь
породниться с соседями. А если какая-нибудь дорога и отважится пересечь
пустыню, то в поисках передышки будет без конца петлять от оазиса к оазису.
И мы обманывались их бесчисленными изгибами, словно утешительной ложью,
на пути нам то и дело попадались орошенные земли, плодовые сады, сочные
луга, и мы долго видели нашу тюрьму в розовом свете. Мы верили, что планета
наша - влажная и мягкая.
А потом наше зрение обострилось, и мы сделали жестокое открытие.
Самолет научил нас двигаться по прямой. Едва оторвавшись от земли, мы
покидаем дороги, что сворачивают к водоемам и хлевам или вьются от города к
городу. Отныне мы свободны от милого нам рабства, не зависим больше от
родников и берем курс на дальние цели. Только теперь, с высоты
прямолинейного полета, мы открываем истинную основу нашей земли, фундамент
из скал, песка и соли, на котором, пробиваясь там и сям, словно мох среди
развалин, зацветает жизнь.
И вот мы становимся физиками, биологами, мы рассматриваем поросль
цивилизаций - они украшают собою долины и кое-где чудом расцветают, словно
пышные сады в благодатном климате. Мы смотрим в иллюминатор, как учены