В 1926 году в маленьком швейцарском Интерлакене объявился некий немец и был сразу замечен всеми, как это часто бывает в городишках. Средних лет, профессорской внешности, он прибыл с визитом к одной пожилой даме, проживающей здесь. Они долго разговаривали в саду, перебирая старые пожелтевшие фото и письма, аккуратно разложенные по клеенчатым папкам. После ухода гостя пожилая дама еще долго неподвижно сидела в плетеном кресле...

Все промчалось — годы, люди, дома, дороги... Быстротечно промелькнула жизнь, оставив только одно — ощущение вины.

Да что там, вся ее жизнь была предательством! Она была предательством с самого начала — не по ее вине, и все же оправдания ей нет… Теперь просто нужно собраться с силами и предать еще раз, уже окончательно, — много ли ей осталось? Ее никто не осудит, ведь никто никогда не узнает… Взгляд дамы упал на литографию, лежавшую поверх прочих бумаг. Красивый молодой мужчина, похожий на байроновского героя — разве что без зловещего «гарольдовского» флера. Во взгляде ни пресыщенности, ни гордыни, только бесконечная доброта и мягкость. Женщина провела кончиками пальцев по портрету. «Прости, отец. Я предам тебя снова. Так всем будет лучше. Ты бы меня понял…» Пожилая дама еще долго сидела в саду — пока совсем не стемнело, не выпала холодная роса и из дома за ней не пришла обеспокоенная служанка, удивленная неожиданной причудой своей всегда благоразумной хозяйки — ну не сумасбродство ли в таком-то возрасте, да еще поздней весной, сидеть до сумерек в продуваемом ветрами саду?

Пожилую даму звали Марией Шуман, а молодой человек с литографии был ее отцом, Робертом Шуманом, великим композитором, умершим в доме для умалишенных в Энденихе близ Бонна в 1856 году.

Профессорского вида немца звали Бертольдом Лицманом, и он, собирая материал для своей книги о композиторе, конечно же не мог не обратиться к Марии, которой достался весь семейный архив. Мария всегда знала, что настанет день, когда господин Лицман — впрочем, это мог быть кто угодно на его месте — заявится к ней, чтобы оживить на страницах своей будущей книги дорогую ей тень.
Ждала с ужасом — как любой правдивый от природы человек ждет часа, когда ему придется много лгать.

Мария Шуман села в гостиной перед роялем — она точно знала, что сегодня не уснет. Служанка ушла, недовольно ворча о причудах стариков. Мария подняла крышку и притронулась к клавишам. Печальный звук прозвучал и умер... Много ли ей нужно в ее возрасте? Но от своего чудесного Becker она не в силах отказаться, даже случись светопреставление.

Мария могла жить безбедно. Ее мать Клара Шуман оставила ей почти все свое состояние. Клара переписывала завещание несколько раз и с каждым разом доля Марии возрастала.

Испытывала ли она чувство вины за то, что обрекла дочь на долгие годы лжи? Мария не знала. Даже Роберт Шуман уже под конец жизни признавался, что сейчас знает о своей жене меньше, чем в день их свадьбы. Да было ли что-нибудь внутри у этой женщины?.. Будучи прекрасной пианисткой, Мария знала, что, начав исполнение, стоит взять лишь одну неверную ноту — и все пойдет наперекосяк. «Ты наврала», — говорила мать, когда Мария еще девочкой ошибалась за роялем. Завтра, когда сюда снова явится господин Лицман, она передаст ему дневники матери, ее переписку с отцом. И немец примет все за чистую монету, а ведь в этом нет ни капли правды. Мария уже не помнит, сколько раз она еще ребенком видела такую картину — мать, тревожно оглядываясь, жгла в камине бумаги. Пламя пожирало листы, строки. Пожирало правду. Клара переписывала заново письма, свои дневники и дневники мужа.

То, что исправлению не подлежало, отправлялось в камин.

Тогда Мария, разумеется, всего этого не знала — просто ей было не по себе от выражения, которое она видела на лице матери. Хотя, может, это были просто отблески пламени?.. Когда же началась эта ложь, когда прозвучала первая фальшивая нота?

Возможно, это произошло тогда, 4 марта 1854 года. Во двор их дома в Дюссельдорфе завернули дрожки — Клара не хотела, чтобы кто-то увидел, как ее мужа забирают в дом для умалишенных. Отец сел в них в сопровождении врача и двух санитаров. 12-летняя Мария плакала, стоя у окна, прислуга — тоже. Клара же велела им оставить «эти глупости» — папа скоро вернется домой совершенно здоровым. Показалось Марии или нет, но на лице матери промелькнуло выражение удовлетворения.

Врачи лечебницы были обязаны еженедельно писать Кларе о состоянии здоровья ее мужа. Мария помнила, как встревожилась мать, когда однажды пришло известие о значительном улучшении… С отъездом отца она похорошела, к ней будто вернулась молодость.

29 июля 1856 года мать побывала в лечебнице первый и последний раз — чтобы скрасить последние часы отца. Марию не оставляло странное ощущение — ей казалось, что Клара отправилась туда единственно для того, чтобы удостовериться — Шуман действительно мертв. С собой она привезла пухлую пачку писем и документов Роберта, которые, разумеется, сразу же отправились в камин. Через две недели после смерти мужа Клара решила, что траура с нее довольно, — взяла Марию, старших сыновей, Людвига и Фердинанда, и укатила на курорт.

Разумеется, туда сразу же приехал «дядя Брамс» — так звали дети молодого композитора Иоганнеса Брамса, большого поклонника творчества их отца и друга семьи. С тех пор как отца забрали в клинику, он неотлучно жил в доме Клары, терпеливо возился с немалым выводком Шуманов — у Клары и Роберта было четыре сына и четыре дочери. Когда мужа увезли в Эндених, Клара в очередной раз была беременна. Дети ее раздражали, беременность тоже. Едва произведя на свет Феликса — последнего сына Роберта Шумана, она умчалась на гастроли — у талантливой пианистки Клары Шуман здоровье было лошадиное.

Почти два года она колесила по Европе с концертами, оставив детей на «дядю Брамса». Он даже вел Домовую книгу семьи Шуман, которую многие годы Клара и Роберт пополняли по очереди.

Сюда записывали расходы, а также фиксировались важные события жизни четы композитора. С какого-то времени Роберт, обеспокоенный чрезмерным разрастанием своей семьи, даже стал помечать в тетрадке дни физической близости с супругой.

И вот тогда, после смерти отца, на курорте произошло странное — их неизменный «нянь» вдруг уехал. Клара вернулась с вокзала, куда ходила провожать «дядю Брамса», с почерневшим лицом, и Мария услышала, как мать кому-то обмолвилась, что чувствует себя так, словно возвратилась с похорон. Мария невольно вспоминала, какой была она после смерти отца, — Клара тогда явно испытывала не что иное, как облегчение. Но не так-то просто сложить два и два, когда тебе всего 12 лет. «Дядю Брамса» дети с тех пор больше не видели.

Мария была старшей — братья и сестры понимали и того меньше. Позже она осознает, что те два года с «дядей Брамсом» были воистину счастливыми для отпрысков Роберта Шумана. А теперь они фактически стали сиротами — Клара разъезжала с гастролями, и дети отныне в ее планы не входили. Мария не раз видела в письмах матери Брамсу ранящее «его дети». Младших она распихала по семьям друзей, старших спровадила в пансионы. Они больше никогда не соберутся вместе на Рождество, у них не будет своего дома, куда можно приехать... В 15 лет Мария по сути заменила мать своим братьям и сестрам. Со временем она поймет: отнюдь не нужда в деньгах, как утверждала Клара, гнала мать на гастроли — Роберт оставил семью обеспеченной. Просто дети отныне стали для нее помехой. На их долю достались лишь бесконечная вереница чужих домов и муштра в интернатах.

Даже много лет спустя повзрослевшие отпрыски Клары письменно спрашивали у матери разрешения увидеться с ней.

Одно из ранних воспоминаний Марии — большой каменный медальон, висевший на стене гостиной, — тогда еще отец был жив. Медальон изваял в 1846 году скульптор Эрнст Ритшель.

Профиль композитора — на переднем плане, профиль жены — фоном. Вполне в духе эпохи. «Потому что творец важнее интерпретатора», — пояснял гостям Роберт, показывая медальон и не замечая, как Клара скрежещет зубами: ей отвели роль фона!

Неужели не услышал этой фальшивой ноты отец, который в далеком 1840-м возомнил, что сумеет вылепить из юной жены то, что ему захочется? Не подозревая, что все давно слеплено и успело застыть твердым камнем уже к моменту их первой встречи — в Лейпциге, куда приехал погостить молодой студент-юрист Роберт Шуман.

По жизни Роберт был человеком мягким, солнечным.

Мария не помнила, чтобы отец когда-либо повышал голос. В детстве он в отличие от Клары получил столько тепла и доброты, что их хватило с избытком на всю дальнейшую жизнь. Не случайно его мать Иоганна — супруга добропорядочного книготорговца в небольшом городке Цвиккау — называла сына «солнечным зайчиком». Детство мальчика ничего не омрачало. Уроки музыки у органиста местной церкви, домашние концерты… Реальность ворвалась в уютный домашний мирок с ранней смертью отца — Роберту тогда исполнилось 16. Ему не надо было думать о куске хлеба — отцовское наследство давало возможность заниматься тем, чем хочется, и профессия юриста показалась достаточно серьезной.

Начиналась студенческая жизнь — по-своему увлекательная.

Вместе с прочими студиозусами Шуман накачивался своим фирменным «коктейлем» из пива и шампанского, не брезговал «веселыми девушками», делал долги. Сошелся с какой-то служанкой, та даже родила от него дочь — обычная история, ничего зазорного для «богатого сынка». Младенец вскоре умер, а девушка, получив хорошие деньги, исчезла из жизни повесы навсегда. Ну и конечно же музыка — без нее он не мог.

Клару Вик Шуман впервые увидел в Лейпциге на одном из домашних концертов. О 8-летней девочке-вундеркинде ему говорили уже давно, и теперь он сам решил послушать маленькую пианистку.

Клара тогда поразила его взрослой манерой держаться. За сим все... Гораздо больше его заинтересовал отец девушки — Фридрих Вик. Тот держал школу музыки и брался своей уникальной методикой сделать блестящего пианиста из любого безрукого недоросля. Клара была отличной рекламой, привлекшей в школу Вика многих. Клюнул на эту удочку и молодой Шуман. Какое-то время он еще пробовал слушать лекции в Лейпциге и Гейдельберге, но в итоге отправил домой письмо, извещая мать, что для юриспруденции не создан, а вот хорошим композитором или исполнителем вполне мог бы стать.

В августе 1831 года Шуман поселился в доме Вика в Лейпциге и в тот же вечер записал в своем дневнике потрясенное: «Среди людей ли я?!» Первое, что он увидел в доме учителя, была безобразная сцена — Вик таскал за волосы младшего сына за то, что тот не сделал домашнее задание, а ребенок завывал белугой.
Тут же за роялем сидела 12-летняя Клара и разучивала новое упражнение, морщась, когда брат вопил очень уж громко. Ее саму в доме Вика никто и пальцем не смел тронуть — девочка была главным сокровищем отца. Шуман удалился к себе шокированный — в его семье такое было немыслимо. С самого начала они были как день и ночь, и все же… Роберт думал, что не пробудет в доме Вика и дня, но… остался на несколько лет. Не в последнюю очередь из-за серьезных, с грустинкой глаз маленькой «вундеркиндши».

Тем летом он без конца штудировал по заданию учителя концерт Гуммеля, а Клара здесь же, за столом, училась писать, выводя большие буквы, и часто посматривала на него. Роберта больше всего поразило то, что Клара не умела играть в детские игры и не знала ни одной сказки.

Да и немудрено — в доме Фридриха Вика сказкам места не было...

Для отца Клара была курочкой, несущей золотые яйца. Родившийся в бедности и поднявшийся «из грязи в князи» Фридрих Вик с младых ногтей внушал дочери: главное в жизни — деньги, а рассчитывать следует только на себя. Особыми музыкальными талантами Вик не обладал, зато утверждал, что разработал идеальную систему воспитания гениев. «Обкатать» свой метод он решил на жене Марианне — талантливой певице и пианистке. Муштруя супругу, изматывая ее концертами и репетициями — при том, что каждый год Марианна рожала по ребенку, — он в итоге перегнул палку, и супруга сбежала от него к родителям. Ее поступок Вик счел предательством, и бывшую жену так и не простил.

После развода забрал у Марианны детей (у Клары было четыре брата — один старший и трое младших). Согласно семейной легенде, отец настоял на имени «Клара», потому что оно наверняка должно хорошо смотреться на афишах. Однако в первые годы жизни Клара не выказывала никаких признаков гениальности, даже более того — до 5 лет девочка не говорила. Впрочем, и немудрено: пока Вик не выжил жену из дома, в семье не утихали скандалы. И если взбалмошную Марианну у Вика окоротить не получилось, то из Клары можно было лепить что угодно. Выяснилось, что у «немой» девочки абсолютный слух и великолепная память — позднее Клара Шуман будет играть без нот целые концерты — вплоть до самых преклонных лет. Едва заметив в дочери искру таланта, Вик усадил ее за рояль — таким образом, Клара начала играть раньше, чем толком научилась говорить.

Во время гастрольных поездок отец сам опекал свое сокровище — покупал для девочки концертные наряды, одевал ее, купал и расчесывал. Когда Кларе исполнилось девять, Вик женился вторично — на тихой, безропотной женщине, в доме она исполняла роль служанки и не смела открыть рот. Клара и в грош не ставила мачеху, ей было позволено все, но при этом дочь должна была исправно «нести золотые яички». Из жизни Клары исключалось то, что не приносило пользы. Так, отдав ее в гимназию, Вик через полгода забрал девочку оттуда — сидение за партой могло испортить «концертную» осанку. Шуман удивлялся тому, что Клара не знает элементарных вещей, которые известны любому школьнику. Например, как-то его до слез насмешило, что юная пианистка считала плавающих в пруду лебедей «просто большими утками».

Однако же на умении писать и читать Вик настоял — это могло понадобиться Кларе для переговоров о концертах. Также девочку усадили за английский и французский — ведь рано или поздно дочь отправится гастролировать по Европе...

До конца жизни Клара придерживалась железного правила отца — при любой погоде гулять не меньше часа. Вик добился своего — впоследствии дочь, даже будучи глубоко беременной, легко выдерживала тяготы путешествий по Европе XIX века и была способна в любой момент жизни отправиться на гастроли хоть за тридевять земель.

Игрушек у нее не было, зато имелись драгоценности — подарки европейских монарших особ. Не было друзей по детским играм — зато покупались шелковые концертные платья. В 9 лет она выступила в Гевандхаузе, самом большом концертном зале Лейпцига, куда прибыла как взрослая, — одна, в карете, запряженной четверкой, в 10 — играла для Паганини.

В доме Вика Шуман казался пришельцем из другого мира — Клару поразило то, что молодой человек никогда не повышал голоса.

Будучи старше ее на 9 лет, Роберт знал массу занимательных историй, научил ее играть в прятки. Кроме того он был попросту красив. Чем Шуман «купил» девочку, можно понять из его письма маленькой Кларе, которое юноша написал, дабы поддержать ее во время первой концертной поездки: «…за время Вашего отсутствия я был в Аравии и готов рассказать все те сказки, которые могли бы Вам понравиться, шесть новых историй о двойниках, сто одну шараду, восемь шуточных загадок и затем убийственно прекрасные истории про разбойников и бледного духа — бр-р-р, как страшно!»

Шуман был для нее окошком в другой мир, сквозь которое можно увидеть совсем иную жизнь, нежели та, которой жила девочка.

Они часто отправлялись гулять вдвоем по окрестным горам. Мечтатель Шуман, по обыкновению, под ноги не смотрел. На пешеходной дорожке частенько попадались камни, и Кларе приходилось тихонько дергать своего задумавшегося спутника за полы сюртука, чтобы он не споткнулся и не упал.

И вот уже интонации Шумана другие. «Я часто думаю о Вас не как о друге, но как думает пилигрим о далеком образе в алтаре или обетованной земле», — читала Клара в письме. Бог весть, насколько серьезно воспринимал Шуман влюбленность этой не по-детски серьезной девочки? Сам он в свои 20 лет влюблялся постоянно.

В это же время Роберт не на шутку увлекся… женой брата Карла Розалией. Конечно, ни о каком романе не могло быть и речи, но эта страсть принесла Шуману немало мучений, прежде чем он смог вырвать ее из сердца. Розалия умерла неожиданно в октябре 1833-го. Ее смерть так потрясла Шумана, что в том же октябре он слег с нервным припадком. Болезнь не оставляла его какое-то время. Шумана то охватывала черная тоска, то терзал мучительный страх потери рассудка. Врач, к которому обратился юноша, посоветовал оставить глупые мысли и поскорее жениться — лучшего лекарства природа в его случае пока не создала.

Как раз в это время в доме Вика появилась новая ученица — 18-летняя дочь богемского барона Эрнестина фон Фриккен. У Шумана и Эрнестины вспыхнул роман.

Клара безумно ревновала и страшно досадовала — при всем ее таланте куда ей до Эрнестины — соперница так женственна, к тому же состоятельна и титулована… Вскоре пара обручилась. Видя, что Клара временами впадает в почти невменяемое состояние, отец отослал ее учиться в Дрезден. Когда через полгода девушка вернулась в Лейпциг, чтобы присутствовать на крестинах одного из своих братьев, ее до боли ранил вид новоиспеченных крестных родителей — Эрнестина и Роберт шествовали в церкви рука об руку, и Кларе захотелось убить обоих. Дело шло к свадьбе — по традиции Эрнестина посетила мать Шумана в Цвиккау, а Роберт побывал с визитом в городе Аше у семьи невесты. Однако вскоре выяснилось неожиданное — Эрнестина на самом деле не родная дочь барона фон Фриккена, а незаконнорожденный ребенок одной из его родственниц, чье неподобающее поведение чета Фриккен благородно скрыла, удочерив младенца.

Шумана больнее всего ранил не тот факт, что по закону Эрнестина не могла претендовать на баронские миллионы. А то, что, зная о своем происхождении, девушка не посчитала нужным рассказать об этом жениху. В то время этого было достаточно, чтобы расторгнуть помолвку, что Шуман и сделал. Да и его чувство к Эрнестине не было «тем самым чувством» — позднее он так и оправдывался перед Кларой: «…ты тогда была на полпути между ребенком и девушкой — и тут появилась Эрнестина… Вот, подумал я, это она — она меня спасет. Я всеми силами хотел уцепиться за женское существо».

…Мария разглядывает литографию — мать в возрасте 9 лет. Странный портрет: маленькая девочка во «взрослом» женском платье, с высокой прической, с колье на шее.

В те два года, что муж провел в лечебнице, Клара не предприняла ни единой попытки его увидеть. Отговаривалась тем, что врачи запретили ей приезжать — ведь это могло взволновать больного. Но когда, интересно, Клару останавливали какие-либо запреты, если уж она действительно чего-то или кого-то хотела? Например, чтобы заполучить Роберта Шумана, она с завидным упорством боролась долгих четыре года.

Едва Эрнестина исчезла с горизонта, Клара сразу же недвусмысленно дала понять Шуману — она и есть «то самое существо». В один из осенних вечеров 16-летняя Клара Вик вышла провожать его со свечой на темную лестницу в прихожей и впервые поцеловала. Шуман ответил ей, и девушка едва не уронила свечу. С этого-то все по-настоящему и началось между ними.

Очень скоро роман разгорелся настолько, что все стало известно папаше Вику. Тот устроил Кларе дикий скандал и в январе 1836 года спешно отправил дочь в Дрезден, Шуману при этом было отказано от дома. Но влюбленные через друзей условились о тайной встрече на почтовой станции. Когда Клара уехала, Шуман впал в меланхолию: «Ты точно до сих пор стоишь передо мной, милая Клара, — так близко, что мне кажется, я мог бы обнять тебя… Ты только так же сильно люби меня, слышишь?» Отец велел Кларе вернуть все письма Роберта и потребовал того же самого от него. Полтора года их разделяла глухая стена. Влюбленные пытались забыть друг друга, но получалось это плохо. Клара, изредка сидя у открытого окна, играла его сонаты, надеясь, что Роберт пройдет мимо и услышит. 13 августа 1837 года Шуман явился на концерт Клары в Лейпциге. Чтобы его никто не увидел — и прежде всего она!

— он сел в заднем ряду. Едва раздались первые звуки музыки, он понял: его чувства к Кларе не забылись, наоборот — они сильны как никогда. Он вложил в букет записку и попросил общего знакомого передать цветы Кларе после концерта. В записке было лаконичное: «Просто напиши «да», если не забыла меня. Только одно слово я хотел бы написать буквами и аккордами — «Клара». Но я должен быть уверен в тебе, чтобы бороться и действовать». Ответ последовал незамедлительно: «Я говорю «да», и все мое существо шепчет вам это слово навек». На другой день влюбленные тайно обручились. Роберт написал официальное письмо Вику, в котором просил руки его дочери, уверяя, что любит ее всем сердцем. «Что мне до его сердца?! — взорвался Вик. — Дилетант, не сумевший научиться толком играть, возомнивший себя композитором! С ним ты только и будешь бегать по урокам в калошах и с зонтиком!»
— кричал Фридрих рыдающей дочери, он предпочел бы выдать ее за банкира. А еще лучше вообще ни за кого не выдавать — Клара должна служить только искусству. Отец вложил в нее столько денег и сил, так какого черта?! И он незамедлительно снова увозит ее из Лейпцига — на гастроли. Дрезден, Прага, Вена... Кларе приходится проявлять изворотливость, чтобы отсылать короткие весточки любимому: Вик запрещал ей запираться в комнате, и она писала, поминутно прислушиваясь к скрипу половиц, чтобы успеть спрятать письмо. Изобретались вымышленные адреса или адреса друзей-посредников. «Я не хочу ни лошадей, ни бриллиантов, хочу только быть счастливой, принадлежа тебе!» Вик временно перестал давить на дочь, согласившись на переговоры с Робертом, — ему не нужна была на гастролях заплаканная, унылая, как катафалк, Клара.

И вот она снова в Лейпциге.

Вечером Роберт караулил возле ее дома, высматривая условный знак — взмах белого платка в окне. Увидев его, Шуман спешно направился в сторону Старого рынка, ожидая, когда Клара вроде бы случайно поравняется с ним. Он по сто раз на дню переходил от отчаяния к радости и наоборот. «Иногда мне казалось, что я вот-вот прочту в газетах о помолвке, хитро устроенной твоим отцом, — тогда меня пригибало к земле и я громко кричал».

С Шуманом Вик встретился, но те требования, которые услышал от него юноша, были совершенно абсурдны. Начать с того, что Вик не собирался платить Кларе ни гроша из тех денег, что она заработала концертами. Свои личные вещи и рояль она должна была…

выкупить у отца! После гастролей Клара домой не вернулась — предпочла обосноваться у поддержавшей ее матери. Служанка, посланная в дом Вика за шубой госпожи, была отправлена отцом Клары восвояси: «Какая такая мадемуазель Вик?! Нет здесь таких!» Клара и Роберт, у которого давно кончилось терпение, подали в суд. В довершение всего Вик принялся распространять слухи о том, что Шуман якобы запойный пьяница и мот. Разбирательство заняло целый год. Наконец 12 августа 1840 года Роберт и Клара обвенчались в маленькой церкви близ Лейпцига.

…Мария Шуман снова окинула взглядом пыльные папки, которые громоздились на крышке рояля, ожидая завтрашнего прихода господина Лицмана. Когда первая нота сыграна, остается только доиграть до конца. Знать бы, куда уходят так ярко пылавшие чувства...

Наверное, туда же, куда давно увиденные сны и рассказанные в детстве сказки. Сказка же Клары и Шумана очень скоро закончилась, хотя супруги долгое время сохраняли видимость семейной гармонии. Когда Роберта забрали из дома в Дюссельдорфе в лечебницу Эндениха, первое, что сделала Клара, — сняла со стены медальон, где она являлась лишь «фоном» своего мужа.

Понимал ли отец, что сам себя обманывал, придумав свою собственную Клару, которой никогда не существовало? Наверное, так и было, и Клара, подспудно это чувствуя, какое-то время играла именно такую женщину — очень уж велико было ее желание заполучить Шумана. Теперь бы и взяться за дело: ведь к ее фамилии Вик — фамилии пианистки-виртуоза — отныне прибавилась еще и фамилия известного композитора! Но нужно было заниматься домом...

Чета Шуман сразу после свадьбы начала вести дневник — один на двоих. Молодожены договорились так: в дневнике они будут по очереди «отмечать наши желания и надежды, а также просьбы, обращенные друг к другу» во избежание непонимания. Однако Клара и Роберт с самого начала не слышали друг друга. В их лейпцигском доме один за другим рождались дети — Клара отличалась редкой плодовитостью. В 1841 году первой появилась на свет Мария, дальше дети рождались чуть ли не каждый год. Шуману для работы нужны были прежде всего семейный уют и спокойная обстановка, но жизнь с Кларой не оставила ему ни единого шанса ни на то, ни на другое. «Как я хочу, чтобы забыли в тебе артистку, ибо жена ведь много выше артистки, и если бы я достиг того, чтобы ты никогда более не появлялась на публике, я достиг бы предела своих желаний», — писал Шуман-молодожен в их общем дневнике, не понимая, что ради появлений на публике Клара и жила.

И теперь, замурованная в границах семейного очага, она задыхалась, рвала и метала. В доме Шуманов два инструмента, а звучит всегда только один — тот, что в кабинете Роберта: музыкальные штудии Клары, видите ли, мешают ему сочинять! «Моя игра опять отодвигается на задний план — за весь день для меня не находится ни одного часочка!» — негодует супруга. Так она скоро потеряет всякую форму, и как тогда выступать? После рождения Марии мать отказалась кормить девочку и почти сразу же уехала на гастроли. Ни одного из своих восьмерых детей Клара не кормила сама — какого черта, у нее нет на это времени! Мужа ей удалось ненадолго «уболтать»: ее концерты приносят хорошие гонорары, а у них ведь такие расходы, тогда как денег, получаемых за сочинения Роберта, не хватает.

Но правда заключалась в том, что деньги попросту утекали сквозь пальцы: Клара не хотела и не умела вести хозяйство. Семью из трех человек обслуживали пять слуг, плюс приходящая кормилица для маленькой Марии. Нерадивые служанки, нанятые впопыхах, поварихи, которые частенько исчезали из дома, прихватив серебряные приборы и кое-что из драгоценностей хозяйки, — все это было в порядке вещей. В который раз уезжая из дома, Клара в ответ на мольбы мужа остаться твердила одно: она хочет дать ему возможность спокойно творить, не думая о куске хлеба. Шуман с тоской отвечал, что не может творить в такой обстановке. Замкнутый круг...

При этом Клара была до крайности ревнива. Посвящение очередной мужниной сонаты или романса заезжей оперной певичке или даже написание им песни на стихи какой-либо из ныне живущих поэтесс превращало Клару в разъяренную тигрицу.
Однажды Шуман посвятил цикл фортепианных пьес Беттине фон Арним — известной писательнице и музе Гёте. Клара не успокоилась, пока посвящение не было заменено на другое — разумеется, ей самой. У Шумана могла быть в глазах мира только одна муза — жена... После смерти Шумана Клара вымарала все неугодные посвящения из его рукописей и проставила везде свое имя.

Какое-то время она дружила с Полиной Виардо, но больше для того, чтобы иметь возможность выступать с ней в концертах, — их дуэт принес Кларе хорошие деньги. Дружба кончилась, когда Клара, гостя в доме Виардо и Тургенева в Баден-Бадене, увидела роскошный орган, на котором Полина совершенно не умела играть.

«Какой чудесный орган! Если бы у меня был такой! А эта дура даже не понимает, какое это чудо!» Словом, дружбе конец, больше Клара не хотела о Полине и слышать.

Разлад стал очевиден после поездки четы Шуман в Россию. Вернувшись домой, они оба перестали вести общий дневник — больше там не появится ни одной записи. Роберт отчаялся достучаться до жены, а ей к тому времени было уже все равно, что он думает и чувствует.

Для европейца, привыкшего к немецкому комфорту, Россия XIX века с ее дорогами, да еще и зимой, должна была представляться каким-то запредельным ужасом. Но Клара и не думала отказываться от поездки — петербургские аристократы пригласили ее выступить, к тому же супругу Шумана ждали в Зимнем дворце.

Конечно, Роберт не мог отпустить Клару одну, да и сама она настояла, чтобы муж поехал, — она же будет играть его произведения! По-настоящему Роберт рассвирепел, когда ему перевели статью из российской газеты, написанную о приезде знаменитой четы. «Герр Шуман, муж Марии Вик-Шуман» — так называл его автор. Кто он такой в конце концов — бесплатное приложение к жене? Тяготы дороги, русские морозы с ледяными ветрами, невообразимые нигде в Европе гостиницы — всего этого здоровье Шумана не выдержало. Кларе же было все нипочем — она отправлялась на ужины к своим богатым покровителям, играла в Золотой комнате Зимнего для членов императорской фамилии, а он мерз в гостиничном номере, накачиваясь пивом: его предупредили, что вода в России кишит бактериями, и Роберт перед дорогой запасся изрядным количеством немецкого пенного напитка.

К тому времени, как Клара являлась, он нарочно уходил и бродил невесть где до глубокой ночи. По приезде домой здоровье Роберта окончательно расстроилось, он слег. Решено было переехать в Дрезден — город с более мягким климатом. Здесь у Шуманов родилось еще четверо детей: у Марии и маленький Элизы появляются сестры — Юлия и Евгения, а также два брата — Людвиг и Фердинанд. Однако Дрезден, хотя и помог Роберту на время восстановиться, не принес семье Шуман спокойствия.

На короткое время, впрочем, между Кларой и Робертом воцарилось перемирие. Весну 1849 года они вынужденно проводят в деревне под Дрезденом — в городе после роспуска королем парламента царил революционный хаос.

Когда за Шуманом пришли, чтобы «поставить под ружье» и отправить в числе прочих на баррикады защищать «новую Германию», Клара спрятала его дома. Незваные гости поверили, что муж в отъезде, а супруги после их ухода спешно бежали через заднюю дверь и устремились прочь из города. То на попутных телегах, то пешком (причем Клара была на седьмом месяце беременности) семья композитора наконец забралась в глухое захолустье, где и решила остаться, пока все не уляжется. Клара занималась детьми — ведь концерт здесь можно было устроить разве что для окрестных коров.

Все началось сызнова после возвращения в город. Клара узнала, что в Дюссельдорфе освободилось место дирижера городского оркестра, и принялась убеждать мужа, что ему нужно именно это: Дюссельдорф — приятный тихий городок, жалованье хорошее.

Как ни упирался Роберт, говоря, что совершенно не создан для дирижерства, пришлось сдаться. Шуманы вновь переезжают...

Как и следовало ожидать, из этой идеи ничего не вышло: Клара перессорила Роберта со всем оркестром, заявляя, что музыканты и в грош ее мужа не ставят, называла их «подлыми интриганами». Но хуже всего то, что кроме мнения Клары Шуман больше ничьего не воспринимал. Кончилось все коллективными петициями оркестрантов, скандалом и отстранением Шумана от работы. Снова нервный срыв — на сей раз тяжелее тех, что были ранее.

Вскоре горожане Дюссельдорфа могли лицезреть такую картину: Клара (на сносях, как всегда) ведет мужа из пивнушки домой, а Роберт вырывается, игнорируя мольбы жены вести себя прилично.

1 октября 1853 года в доме Шуманов произошло событие, на вид самое обыкновенное, если бы оно не стало для четы роковым: композитору нанес визит 20-летний Иоганнес Брамс.

Он пришел с рекомендательным письмом от одного из друзей Роберта и своими сочинениями. Едва Брамс сыграл несколько тактов, как Шуман прервал его: «Подождите, пожалуйста, одну минуту, я должен позвать жену». Мария хорошо помнила, что после ухода Брамса мать с отцом не могли говорить ни о чем другом, кроме как о гениальном утреннем визитере. Шуман даже засел за статью о Брамсе.

«Я знал... и надеялся, что грядет Он, тот, кто призван стать идеальным выразителем времени… И он явился, юноша светлый, у колыбели которого стояли Грации и Герои.

Его имя — Иоганнес Брамс». Однако по прошествии времени Шуман отказался от публикации статьи. Клара в ответ перестала с ним разговаривать. Мария ничего не понимала.

Так кем же был этот «юноша светлый», которого впоследствии Клара ласково называла «Ханнес»?

...Иоганнес провел детство в районе гамбургской улочки Ультрихштрассе, пользовавшейся дурной славой из-за расположенных здесь борделей. Его отец был музыкантом-контрабасистом, семья занимала квартирку, состоящую из комнаты с кухней и крошечной спальни. Уже с 7 лет мальчик хорошо играл на фортепьяно, а в 10 его знали все завсегдатаи местных кабаков и борделей, где Иоганнес по вечерам играл, развлекая публику. Таким образом, Брамс узнал, откуда берутся дети, раньше, чем научился писать и читать.

В 1853 году юноша отправился странствовать по Германии и оттачивал мастерство у всех музыкальных мэтров, какие ему встречались. Перед Робертом Шуманом Брамс благоговел и долго не мог поверить, что тот увидел в его сочинениях признаки таланта. Шуман пригласил его погостить в своем доме. Юноша не помнил себя от счастья: он пробудет здесь — подумать только!— месяц, каждый день лицезрея этого великого человека! И конечно же фрау Шуман. «Клара...» — беззвучно произносит он, точно пробуя на вкус ее имя.

К Брамсу у маленькой Марии сохранилось двойственное чувство — и не взрослый, и не ребенок. Когда Мария неожиданно входит в гостиную, где вдвоем музицируют мать и Брамс, тот поспешно вскакивает, Клара инстинктивно отшатывается от него и оправляет платье.

Ах, это ничего, всего лишь дочь… Строгим голосом мать выговаривает Брамсу: «Что за ребячество!» На Иоганнеса и впрямь нельзя сердиться — он весь как на ладони.

И вот тот день — 4 марта 1854 года... Отец спокойно упаковывает в саквояж пачки денег, сигары и нотную бумагу. Дочь сидит подле него — бледная, молчаливая, а он… точно собирается куда-то на несколько дней, а не уезжает из дому, может быть, навсегда — сегодня папу забирают в Эндених. Мария уже знает, что отец сумасшедший, — так ей сказала мать. Девочка плохо понимает, что это такое. Ей и находиться-то рядом с отцом запретили — она пришла тайком. Несколькими днями раньше папа будто бы пытался броситься в Рейн, но в итоге, как выяснилось, лишь бросил в воду обручальное кольцо… Отец совсем тот же, что и раньше, как бывало, подхватив ее на руки, высоко подбрасывает, чтобы сразу поймать и крепко обнять.

Просит, как обычно, быть умницей, присматривать за братьями и сестрами. Потом неожиданно серьезно смотрит в глаза и говорит, что обязательно вернется, очень скоро, и они все уедут из Дрездена и поселятся в каком-нибудь тихом местечке. Он будет, как и раньше, сочинять днем и играть с детьми вечерами.

— Мама тоже поедет с нами?

— Может быть, малыш, — его лицо омрачается. — Если захочет.

За отцом закрывается дверь.

Много позже Мария поймет, что происходило тогда в их доме в Дюссельдорфе. В ее руки попало несколько писем отца, которые он написал Кларе и детям из клиники, — в них нет и тени безумия.

Так же как и в рукописях его энденихских сочинений. Разумеется, и то, и другое Клара позже уничтожит. Все знакомые и друзья Шумана, навещавшие его в клинике, позже вспомнят, что композитор вел себя совершенно нормально. На первых порах врачи даже разрешали ему прогулки в Бонн и по окрестностям — пока однажды Клара не узнала об этом и не потребовала от врачей прекратить «эти вольности».

…Уже светало. Мария снова сложила папки аккуратной стопкой. К чему ворошить прошлое? Оно не даст ответа, чем она и ее братья заслужили свое сиротство. Отец бросил их и одновременно… поступил очень благородно — Мария поймет это, только став взрослой. Шуман хотел развода, и начавшийся роман между Брамсом и Кларой стал последней каплей.

Однако Роберт не испытывал по отношению к Кларе злости. Он и сам ясно видел, что давно стал для нее обузой. Понимал: развод погубит Кларину репутацию артистки, и потому выбрал единственно верный, как ему тогда казалось, выход, — стать «сумасшедшим». Симулянтом его не сочтут — все знают о слабом здоровье композитора, его издерганных нервах и периодических депрессиях. Опять-таки творческий человек, что гений, что псих, для врачей — явления одного порядка. Шуман даже сымитировал попытку самоубийства — разумеется, топиться в Рейне он и не думал. В тишине Эндениха он надеялся отдохнуть, привести в порядок нервы и вернуться, якобы «излечившись», поселиться к каком-нибудь тихом месте с детьми и работать. Но он недооценил Клару...

Даже у здорового человека шанс выйти из Эндениха живым и в своем уме был невелик.

Старинное поместье какого-то барона было специально перестроено под элитную психиатрическую лечебницу. В каждом «номере» имелось секретное окошечко для наблюдения за пациентом, на соседней койке спал санитар. Из лекарств — ежедневные клизмы, привязывание к кровати, мышьяк в небольших дозах и ледяной душ.

Клара была предельно конкретна в своих указаниях лечащему врачу — пусть муж остается сумасшедшим и тихо-мирно закончит свои дни в Энденихе. Она должна остаться безупречной вдовой гения. Уничтожая и переписывая дневники и письма Роберта, Клара хотела одного — чтобы ее роль в этой истории никогда никем не подвергалась сомнению: она была вечной музой великого классика, заботливой матерью его детей, идеальной женой, а потом — безутешной вдовой.

Шуман очень скоро понял, что попал в ловушку.

Прогулки запретили, сочинять — тоже, а для него отлучение от рояля было смерти подобно. Роберт пишет жене, униженно просит разрешения приехать повидаться с детьми на Рождество. В ответ — молчание. Просит прислать хотя бы фото младшего сына — Феликс родился уже после отъезда Шумана в Эндених и так ни разу и не увидел отца. Молчание... Зато письма от его верного почитателя Брамса приходят аккуратно. Вряд ли следует упрекать восторженного юношу, но каково было бедному узнику читать, как Иоганнес весело встретил Рождество с Кларой и детьми! Или вот это: «Какой долгой мне показалась разлука с твоей женой! Я провел такое великолепное лето вместе с ней. Я настолько очарован ею и так ее люблю, что все остальное кажется мне пустым…

Я стремлюсь снова видеть ее. Я должен поблагодарить ее за все ее прекрасные слова, сказанные в ее письмах ко мне, и прежде всего за нежное «ты». Твоя жена так порадовала мое сердце этим прекрасным и интимным обращением ко мне!» Шуман понял, что обращаться к Кларе бесполезно. И ей, и Брамсу не до него — пара отправилась в Гамбург, чтобы познакомиться с матерью Брамса. Фрау Брамс подруга сына не понравилась. Ей было непонятно, «под каким соусом» тот представляет ей замужнюю женщину с восемью детьми, которая к тому же старше Иоганнеса на 13 лет, вдобавок еще и артистка!

Возню с детьми Клара терпела, пока рядом с ней был муж. С его отъездом в Эндених Клара почти на 40 лет погрузилась в гастрольную круговерть. Влюбленный Брамс исполнял роль няньки и слал из Дюссельдорфа отчаянные мольбы: «Возлюбленная госпожа Клара, подбодри меня скорее хотя бы несколькими строчками.

Ужасно хочу получить их, но больше всего я хочу тебя!» Фрау Брамс негодует: ее сын подался в няньки! В ее глазах Клара — совершенно непотребная особа. «Она концертирует, оставив дом и детей на посторонних, путешествует повсюду одна. Бог одарил тебя столькими талантами, а ты вот так отсиживаешься там!» В те годы, кстати, Клара предпочитала исполнять сочинения Брамса, а не мужа...

Больше всего ее пугала возможность возвращения Роберта, ведь она так счастлива теперь, снова став артисткой! Вызволить Шумана попыталась Беттина фон Арним — та самая, которой он когда-то так восхищался. Женщина, приехав в клинику в апреле 1854 года, найдет Шумана совершенно изможденным, но вполне нормальным и тотчас напишет Кларе, умоляя забрать супруга домой!

«Врач, который его лечит, — сам глубокий ипохондрик, телесно и духовно больной. Шуман находится здесь, лишенный всякого участия». Разумеется, Клара и это проигнорировала. Можно себе представить, с каким удовольствием она сожгла письмо Беттины! Впрочем, упорная Беттина уж конечно не успокоилась бы, но она была уже сильно немолода и после визита к Шуману ее сразил удар. Фрау фон Арним была последней надеждой Шумана...

Незадолго до смерти Роберта Брамс, опять-таки не желая дурного, прислал ему только что опубликованные сочинения Клары под названием «Три романса». Опус посвящался Брамсу, но Иоганнес конечно же не мог знать того, что знал Шуман, — первоначально Клара проставила другое посвящение: «Моему любимому мужу».
Шуман выбрал самое крайнее средство борьбы против мучителей-медиков — объявил голодовку. Когда его пытались кормить насильно, он швырял в докторов содержимым своего ночного горшка. В итоге Клара получила письмо из Эндениха: если она хочет увидеть мужа живым, ей лучше приехать. Клара отправилась в Эндених, за ней последовал Брамс. Шуман умер в полном одиночестве — как раз когда это случилось, Клара встречала на вокзале возлюбленного.

Фрау Шуман не скрывала, что после смерти мужа ждала предложения от Брамса. С этой целью, возможно, и была предпринята поездка на курорт вместе с Иоганнесом сразу после смерти супруга — чтобы предложение прозвучало в романтичной обстановке. Закончилось, однако, все совсем неромантично.

Брамс предложения не сделал, поспешно уехал и больше никогда не жил с Кларой под одной крышей. Его письма, которые вернула ему Клара, он бросил в Рейн, упаковав в большой пакет и даже не пожелав взглянуть на них. Они останутся друзьями, продолжат переписываться до конца жизни, несмотря на то что у Брамса будет множество влюбленностей.

После смерти Шумана Брамс осознал свою роль в случившейся трагедии и терзался чувством вины — говорят, оно не отпускало его до конца жизни. Этим объясняется и то, почему он годами, как мог, опекал Марию, ее братьев и сестер, напрасно призывая Клару уделить хоть немного внимания детям.

Ни один из детей фрау Шуман не был счастлив. Клара заранее считала их всех бездарями и не признавала за ними права иметь свое мнение.

Юлия умерла от туберкулеза в 27 лет. Когда ее матери принесли телеграмму с печальным известием, она как раз собиралась выходить на сцену. Прочтя письмо, Клара тем не менее отыграла концерт как ни в чем не бывало.

…Бессонница — удел пожилых. И впрямь «белая ночь» — усмехнулась про себя Мария Шуман. Остается всего несколько часов до прихода Лицмана. Она много лет пыталась найти оправдание для матери, но так и не смогла этого сделать.

Брат Фердинанд пристрастился к морфию и умер в 41 год, другой ее брат, Людвиг, умер в 51 год в лечебнице для душевнобольных, куда мать отправила его и ни разу не навестила за все 28 лет, что бедняга провел в заточении. Такие визиты ее расстраивают, а ей надо быть в форме для концертов...

Концерты, эти проклятые концерты! Как же Мария их ненавидела! Больному туберкулезом Феликсу мать дала денег только на проезд в третьем классе, чтобы сын на каникулы приехал из интерната домой с ее милостивого разрешения. В те времена это означало ночевку на полу вагона. Конечно, и он прожил недолго...

А Мария… Сама неплохая пианистка, всю свою жизнь она посвятит матери. Сопровождая ее на гастролях, следя за гардеробом Клары, пришивая к платьям бесконечные воротнички... Когда Клара уже на склоне лет заняла высокий пост во франкфуртской консерватории, Мария последовала за ней — она давала уроки ученикам матери, когда та уезжала на гастроли. В день ухода Клары на пенсию то же сделала и Мария — хотя ее и уговаривали остаться. Будучи гораздо красивее, чем мать в молодости, Мария так и не вышла замуж.

Клара же принимала все эти жертвы как само собой разумеющееся.

Она до самой смерти оставалась верна себе. Под старость пианистку мучили сильные боли в руках. Перепробовав все, известный доктор дал Кларе такую рекомендацию: «Устройте концерт». Клара села за рояль тут же, в лечебнице, зрителями стали пациенты, и после первых аккордов боль прошла как по волшебству.

Правду Мария узнала позже. Последней волей матери было обнародовать архив отца — тот, что она редактировала много лет. За несколько дней до смерти Клару разбил паралич. Она попросила играть ей романсы Шумана той поры, когда они только познакомились и были так счастливы. Это было последнее, что Клара услышала в жизни.

Брамс пережил ее всего на несколько месяцев.

…Злость на мертвых, пожалуй, самое бесполезное из всех чувств. Мария Шуман смотрела на розовеющие вершины гор и светлеющую воду озера. Гнев и боль прошли без следа, вот только… Мария пересекла гостиную и одну за другой побросала клеенчатые папки в пылающий камин. Господину Лицману придется уйти ни с чем. Прости, Клара. И наконец-то прощай!



Наталия Клевалина