а она
.
А она говорит что любит, и ей легко,
У нее меж страниц в телефонной книге цветы,
Она пьет по утрам топленое молоко
И знает все наперед про беды и про мечты.
А она говорит, что, значит, такой вот рок,
Судьбоносный клинок, воздетый над головой,
Я пытаюсь понять, какой же ей в этом прок
И на что я ей сдался с этой своей бедой,
Я - усталый, старый, который зол на весь свет,
На свое отражение в зеркале по утрам,
Из меня ни плаща скроить - оградить от бед
Ни щита, чтобы стать преградой южным ветрам.
А она говорит, что под сердцем у ней игла
И от этого невозможно спать по ночам.
А я бы рад убаюкать, согреть, ну, чтобы спала -
Она же машет рукой и несет свою боль врачам.
И что ей надо, чего она ищет в этом дыму,
Который вот уж с десяток лет у меня в глазах,
Я точно знаю, что никогда это не пойму,
И потому остаюсь пока у нее в руках.
Ну а она говорит, говорит, словно сеть плетет,
И взять бы в толк мне, где раскинется эта сеть,
И вечно рядом с нею кто-то, кто бросит лед
В горячий чай, которым меня уже не согреть.
И хорошо бы было сказать - извини, езжай,
Вот, вот твой поезд, и скоро уходит мой,
И это бесчеловечно - столько меня держать,
Отогревая давно сожженное под рукой,
Но у меня слова - что замороженный яд,
А у нее антидот от всего, что наговорю.
И на ладонях плавит лучи февральский закат,
Хотя мы оба знаем, что все идет к сентябрю.
И что мне делать с нею теперь, от кого спасать,
Какого яда подсыпать в топленое молоко,
Чтобы не больно и беспрепятственно разорвать
Кольцо из рук, что держат над бездною так легко,
И вся-то плата - сердце, бьющееся на игле!
И так велик соблазн сделать шаг от края назад...
И тем спастись, оставив за спиной, в феврале
Ту, чьи ладони, плавят собою его закат
