Как точно, как горько и как соответствует моменту!  ИЗ Окуджавы:  Я живу в ожидании краха,  унижений и новых утрат.  Я, рождённый в империи страха,  даже празднествам светлым не рад.  Всё кончается на полуслове  раз, наверное, сорок на дню...  Я, рождённый в империи крови,  и своей-то уже не ценю.  ***  Вы говорите про Ливан... 

Да что уж тот Ливан, ей-богу!  Не дал бы Бог, чтобы Иван  на танке проложил дорогу. Когда на танке он придёт,  кто знает, что ему приспичит,  куда он дула наведёт  и словно сдуру, что накличет...  Когда бы странником – пустяк,  что за вопрос – когда б с любовью,  пусть за деньгой – уж лучше так,  а не с будёнными и с кровью. Тем более, что в сих местах  с глухих столетий и поныне –  и мирный пламень на крестах,  и звон малиновый в пустыне. Тем более, что на Святой  Земле всегда пребудут с нами  и Мандельштам, и Лев Толстой,  и Александр Сергеич сами.  Я и раньше знал, что общество наше деградировало, но что до такой степени – не предполагал. Есть отдельные достойные сохранившиеся люди, но что они на громадную толпу?..

Не хочется ни торопиться, ни участвовать в различных процессах, происходящих в обществе. Хочется тихо, молча, смакуя, не озираясь, не надеясь, не рассчитывая...

Это – из его письма осени 1989 года.  Стихотворение, первая строфа которого появилась в «Вечерней Москве» 4 февраля 1991 года: 

Ребята, нас вновь обманули, 

опять не туда завели. 

Мы только всей грудью вздохнули, 

да выдохнуть вновь не смогли. 

Мы только всей грудью вздохнули 

и по сердцу выбрали путь, 

и спины едва разогнули, 

да надо их снова согнуть. 

Ребята, нас предали снова, 

и дело как будто к зиме, 

и правды короткое слово 

летает, как голубь во тьме.

– Булат Шалвович, что кажется Вам самой страшной бедой нашей страны? – спросил у поэта в 1992 году журнал «Столица».    

Ответил он так: – То, что мы строили противоестественное, противоречащее всем законам природы и истории общество и сами того не понимали. Более того, до сих пор по-настоящему степень этой беды мы не осознали...

Мы по-прежнему не умеем уважать человеческую личность, не умеем видеть в ней высшую ценность жизни, и пока всё это не будет у нас в крови, ничего не изменится, психология большевизма будет и дальше губить нас и наших детей. К сожалению, она слишком сильна и разрушительна, и необыкновенно живуча... 

Нашему дикому обществу нужен тиран во главе? 

Чем соблазнить обывателя?

Тайна в его голове, 

в этом сосуде, в извилинах,

в недрах его вещества. 

Скрыт за улыбкой умильною

злобный портрет большинства...

***  Хрипят призывом к схватке глотки, 

могилам братским нет числа, 

и вздёрнутые подбородки,  и меч в руке, и жажда зла. 

Победных лозунгов круженье,

самодовольством застлан свет... 

А может, надобно крушенье

чтоб не стошнило от побед?

Нам нужен шок, простой и верный, 

удар по темечку лихой. 

Иначе – запах ада скверный 

плывёт над нашей головой. 

23 июня 1995 года, стоя перед микрофоном на парижской сцене, Окуджава отвечал на вопрос, как он относится к войне в Чечне. Поэт назвал её страшным явлением,  …которое будет помниться много, много десятилетий, если не столетий... Этот маленький народ, в котором нет даже миллиона,– допустим, он даже очень-очень самовлюблённый и очень сложный,– всё-таки надо считаться с национальной психологией…

Тем более – такого маленького народа (Аплодисменты).

А его в прошлом веке в течение 50 лет уничтожали… В этом веке в 44-м году выслали весь народ на гибель. И сейчас опять уничтожают. Ну, что такое?

Неужели российская власть не может самоутвердиться другим способом? Неужели для этого нужно убивать своих же сограждан?  Меня удручают размеры страны проживания. 

Я с детства, представьте,

гордился отчизной такой. 

Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее

  мой дом, мои книги, и мир, и любовь, и покой.

***  Мне русские милы из давней прозы  и в пушкинских стихах. 

Мне по сердцу их лень, и смех, и слёзы,  и горечь на устах.

Мне по сердцу их вера и терпенье,  неверие и раж...

Кто знал, что будет страшным пробужденье  и за окном – пейзаж? 

Что ж, век иной. Развенчаны все мифы.

Повержены умы.

Куда ни посмотреть –

всё скифы, скифы, скифы.

Их тьмы, и тьмы, и тьмы.

«Мы больны, у нас дикое, больное общество. Оно живёт ещё старыми стереотипами, старой структурой. Оно не может жить энергично, по-новому. Оно учится этому, привыкает. С болью, с кровью, с ужасом. (На концерте в Киеве, 1990.)

Мы семьдесят лет деградировали, дичали. Знаете, есть замечательный пример из Библии. Когда Моисей уводил евреев из египетского плена, он вёл их сорок лет вместо пяти дней, чтобы вымерло поколение, которое было рабами, и чтобы появились люди, свободные от чувства рабства.

А мы – не просто рабы, которые страдают от тягот, мы – профессиональные рабы, которые гордятся своим рабством... (Из интервью в Донецке, февраль 1991.)

Нет, не от гриппа или умопомрачения, 

не на фронте, не от пули палача – 

как обидно умереть от огорчения, 

раньше времени растаять, как свеча...

Ничего, что поздняя поверка. 

Всё, что заработал, то твоё. 

Жалко лишь, что родина померкла, 

что бы там ни пели про неё.

Дойдя до края озверения, 

в минутной вспышке озарения,

последний шанс у населения –

спастись путём переселения.