Стул скрипнул под сидящим на нем пожилым, длинноволосым мужчиной и разбудил девочку на которую он смотрел, она резко подняла головку и убрала с лица спутавшиеся волосы:
- Ой! Что это?! – девочка смотрела на, казалось светящиеся, пушистые гроздья желтых пушистых шариков среди бархатных темно-зеленых листьев.
- Это мимоза, - мужчина улыбнулся, - нам пора ехать, Олечка.
Девочка не отрывая взгляд от веточки стоящей в вазе на полу возле ее кровати, вынырнула из под одеяла, присела и осторожно потрогала пальчиком цветочки:
- Мягкие! Как цыплята одуванчиковые! – она и сама была как цыпленок, только розовый из-за пижамы. – Я быстро, я вчера все приготовила!
- Жду тебя, - мужчина встал и вышел из комнаты.
Девочка выбежала на терассу уже обутая:
- Я быстро, Игорь? – она на ходу одергивала платьице.
- Девушка не должна торопиться, девушка не должна опаздывать, - мужчина держал маленькое черное пальто. Девочка протянула ручки, чтобы взять пальто. Мужчина отрицательно покачал головой: - Повернись спиной. Вот так, - он одел на нее пальто и подал красный берет.
Девочка быстро взяла с полочки синие рукавички.
- Я готова! Пошли! – она протянула ему ручку.
- А где твои красные перчатки? – мужчина рассматривал девочку в зеркале.
- Я потеряла одну… где-то… давно… - девочка пооглядывалась вокруг и пожала плечами.
- Ты не посмотрела на себя в зеркало. Женщина должна нравиться себе перед выходом из дома, - мужчина продолжал смотреть в зеркало где встретился глазами с девочкой.
Девочка посмотрела на него, потом на себя и пожала плечами.
- Секунду, моя будущая принцесса! Мы забыли главное! – и мужчина ушел в дом, скоро вернувшись от туда с веткой мимозы. – Прошу! – и он открыл перед девочкой дверь.
Они прошли под еще голой перголой и вышли на улицу, где стояла старая машина. Мужчина подвел девочку к двери, открыв ее помог сесть девочке и захлопнул дверь.
Они быстро проехали маленький город, узкую долину и начали поднематься по серпантину в горы.
- Куда мы едем, Игорь? – девочка с интересом смотрела в окно.
- Когда ты согласилась ехать с мужчиной, тебе не обязательно знать куда, достаточно если это знает он, - мужчина улыбнулся глазами в зеркале.
Серпантин поднимаясь выше и выше привел их на вершину гряды высоких гор, дальше, впереди было видно только небо. Дорога еще не кончилась когда мужчина выключил мотор.
- А где здесь ручка? – девочка варежкой водила по обивке двери.
- Женщина сама открывает дверь машины только если в ней нет мужчины или она сама за рулем, - мужчина повернулся к девочке и поднял указательный палец.
- Я не женщина, я – девочка! – она демонстративно отвернулась к окну.
- Одно без другого не бывает, - ответил мужчина выходя из машины. Он обошел машину, открыл дверь со стороны попутчицы и подал руку.
Они шли по дороге к краю обрыва, ветер трепал волосы мужчины и качал ветку мимозы в руках девочки. Дорога кончилась, мужчина легко подхватил девочку под мышки, она нахохлилась весенней птичкой и посадил ее себе на шею. Так они и подошли к краю гряды гор, под ними на узкой полосе земли лежал город, а дадьше, сколько хватало глаз поднималось в небо море над которым поднималось мимозное солнце.
- Ух! Как высоко! Как далеко море! Я вижу край земли, Игорь! – девочка крепко держалась за подбородок мужчины и ветка царапала его небритые щеки.
Он опустил девочку на землю и взял ее за руку.
- Это самая высокая гора в мире, да, Игорь? –девочка завороженно смотрела вниз, на крошечные кипарисы.
- Нет, но главное быть не на самой высокой горе, важнее – чтобы тебя внесли на нее на руках, - мужчина прищурился от ветра и присел на корточки, их лица сравнялись. Он достал маленькую коробочку, открыл ее, на красном бархате лежало крошечное колечко. Мужчина аккуратно взял неловкими пальцами колечко и стянув варежку с девочки одел на средний, самый большой пальчик колечко. Оно оказалось большим, но колечко было с разрезом, мужчна сдавил его, разрез полностью исчез, а колечко стало впору.
- Почеши веточкой брюшко небу, - мужчина поднял девочку высоко вверх на вытянутых руках. Девочка смеялась, ей было щикотно от крепких рук подмышками и страшно от такой высоты, но она махала веточко и тянулась достать повыше.
- А Сережа говорит, что до неба достать нельзя! – сказала она когда мужчина поставил ее на землю.
- Сереже нельзя, достать может только Принцесса Небесных Цветов. Ты же достала! – мужчина развел руками.
Они стояли молча мужчина смотрел на город, а девочка попеременно на море и на свое колечко.
- Одевай варежку, нам пора домой, бабушка будет волноваться, - мужчина поправил берет на девочке.
- Я не хочу уходить! – девочка показала в сторону моря.
- Когда-нибудь ты встретишь человека, с которым ты уйдешь хоть из рая… - больше себе чем ей сказал мужчина.
- И что тогда будет? – девочка с интересом смотрела на мужчину.
- Тогда ты станешь королевой, а кольцо твое будет без разреза.
Они дошли до машины, он усадил ее на заднее сиденье и они стали спускаться по серпантину вниз, к городу в долине. Он думал о том, что дорога, сколько бы не шла вверх, всегда потом будет идти вниз, он в мыслях уже был внизу, в городе. Девочка же думала о море которое так высоко, что вдали соединяется с небом и границы не видно, она все еще была на верху, солнце светило справа, на востоке, ветер дул в лицо и пряно пахла мимоза. Она незаметно для себя теребила колечко сквозь синюю рукавичку.

Были времена, когда, приехав в какой-нибудь уездный Мухосранск и, придя в единственную, и, соответственно, беззвездочную гостиницу, вас могли поселить в один номер с незнакомым вам мужчиной, притом, помимо вашей и его воли; это было нормально. Это было нормально, если вы того же пола, так сказать - однополые номера. Вот в такой номер я и попал, вторым.
На кровати лежал нервный мужчина, он и поздоровался нервно и молчал тоже напряженно. Я выдвинул ящик у прикроватной тумбочки и увидел на фанерном дне написанные номера телефонов: имена были исключительно женские и редкие для глубинной Руси.
- Вот! спасибо соебальникам или коридорным! Бляди с доставкой для гостей нашего города! – подмигнул я соседу, - А у тебя в тумбочке эти же номера или другие?
Нервный еще больше посерел и как-то обреченно спросил:
- А ты женат? – его левая рука была обильно позолочена, он смотрел на мою.
- Еще как! – я поймал его беспокойный взгляд, - Проебал я кольцо где-то.
Чего он дергается весь, может думает, что я его ебать собрался? – думал я, глядя на озабоченного соседа.
- Ну-у, вот здесь, эти, в тумбочке, они-то незамужние, они – ладно. Ты вот молодой, здесь, жена далеко, одна там. Ну, понятно конечно, изменить тут, пока она там, но раз ты можешь, то она ведь, тоже… - нес невротик какую-то околесицу.
- Ладно-ладно, я шутил, я, конечно, не буду здесь изменять, чтобы она там тоже, того, не изменила. Хотя, на мой взгляд, гарантия, конечно, слабовата. – мне стал неприятен этот квелый хрыч в трениках.
- Да, конечно, я вот своей никогда не изменял, ни когда молодыми были… никогда, а вот она…мне так КАЖЕТСЯ… – с досадой и обидой говорил холерик, и все больше заводился и серел.
И тут я понял, что гложет этого северного Отеллу - он извелся от мыслей о возможных изменах его Дездемоны. По молодости своей я завелся - так нервно крутил Стерегущий кольцо на висящем пальце - это вызывало желание его побольнее уколоть.
- Да! Блять, эти бабы! У меня вот, на работе, телка есть. Правда она старше меня, но какая у нее жопа! Как только муж уедет в командировку, она мне звонит и так мило сообщает: «Одисей отчалил на неделю. Медея хочет приключений!». Все, дура, перепутала, но ебется, как заводная! – лепил я на ходу, смотря как изводится Недоверчивый.
Хотел бы я посмотреть те страшные сцены, что мелькали в его сумрачной голове. Чего он больше хотел - верности жены или определенности? Точнее – что его больше мучило, возможная неверность или гнетущая неопределенность? Он поохал, потер подбородок и, схватив трубку телефона, начал накручивать диск. Это стоило снять на пленку, это безмолвное борение и мучительное ожидание, с каждым трескучим возвращением диска затягивалась петля на его груди, он дышал хрипло и часто. Наконец, по тому, что он схватил трубку уже и второй рукой, я понял – соединило.
- Аллё! Аллё!.. Да… Здравствуй… Да… Ты дома?...Ну, мало ли… Я так, вообще. Думаю – дай позвоню. Чё делаете, че охаешь?... Прекрати, как не стыдно!.. Да, как и говорил, через неделю…Ага… Ну, ладно… Ага.., - и положил трубку, явно успокоившись, отлегло у него, убедился, полегчало, блять, рассеялись, так сказать, хуй вашей маме! Меня заводило больше и больше, пока его отпускало! И я продолжал:
- Ой, блять! А один раз умора была! Я ебу ее на диване, раком, блять, у нее такая жопа! И тут звонит телефон, он в изголовье на тумбочке стоит. Она сначала говорит «Да хуй с ним!», но он долго, сука, звонит, и даже кажется чаще звонки пошли, прям в такт скоро попадут. «Заебал! Муж, наверное… Подожди!» и тянется за трубкой:
«- Алло!.. Это ты?... Здравствуй!..Ну, конечно, где же мне еще быть? Вот тут со Светкой сидим, - и тут я взял ее за бедра крутые, да как въехал по самые помидоры! – О-ох! – она выдохнула, - Да, вот судачим о вас, мужиках, чё вы там одни делаете, небось… Когда.. вернешься, ниче… не изменилось? – а голос дрожащий такой и с паузами в самых неуместных местах, - Жду тебя, хорошо… хоть Светка… заходит…ох!.. Пока!»
Для краткости скажу так: все у него вернулось на круги своя, но на новом витке пожирающей спирали. Пока я засыпал он ворочался и вздыхал, а утром ушел рано, пока я еще спал.

В безветренный осенний день солнце особенно приятно и нежное тепло его нужнее. Закрываешь глаза подставляя лицо солнцу и веки просвечиваются красным жаром. Мы привязали лодку к камышу на стечении ерика с банком. Мне лень блеснить – закидывать спинингом блесну и крутить катушку подтягивая блесну назад. Я привязал зимнюю блесну, ее не нужно забрасывать, просто опустил ее в воду и лениво, с закрытыми глазами дергаю ее вверх-вниз. Иногда. Не часто. Больше я смотрю на водоворот и проплывающий мимо камышовый пух. Так, конечно, дохуя не наловишь. Хищный, голодный окунек принявший мою жестянку за малька, схватил ее во всю ширь своего жадного рта. Я вытащил охуевшего и ненасытившегося хищника, размером он был с ладонь.
- Дай-ка сюда, - сказал Илья, - щас «на глаз» попробуем, так лучше будет!
Аккуратно снял рыбку с крючка и приметившись в самый зрачок очумевшего рыбьего глаза, вогнал остриё крючка и выдернул рыбий глаз. Отпустил блесну и она маятником вернулась ко мне. Я поймал ее и посмотрел на висящий на крючке выдернутый глаз.
- Будет лучше, говоришь? Охуеть! Блять, посмотрим! Мы сейчас посмотрим. Мы то, сейчас посмотрим…

Есть предметы, сам вид которых, и их присутствие, вносят недоразумения и беспричинные поступки в нашу размеренную жизнь. Их мрачное влияние, словно тяжелый запах, стелется по полу и, поднимаясь выше, туманит особо чувствительные головы. Черная, двухпудовая чушка с гигантской ручкой стояла в нашей комнате под окном, прямо напротив входной двери так, что гиря была первое, на чем останавливался, а часто и задерживался, взгляд. А я вам скажу, что невольно задерживаемый на чем-то взгляд, - признак невольно возникающих мыслей, а невольно возникающие мысли далеки от возвышенных чаяний. Как легко догадаться - так долго продолжаться не могло. Конечно, ее следовало убрать под кровать, но часто ли мы делаем то, что следует сделать?
В солнечный осенний день, открыв дверь стуком, вошел Джон и взгляд его, упавший на чугунину, задержался на ней дольше чем следовало бы.
Я не знаю откуда берется в человеке жажда познания, как возникают вопросы к мироустройству, почему хочется узнать больше, чем просто «Где добыть еды?» - не знаю.
Не отрывая взгляда от гири, Джон прошел через комнату, взял двумя руками два пуда железа, и поставил на подоконник.
- А че будет если ее скинуть вниз? Аккуратно… - поставил цель эксперимента естествоиспытатель, открывая окно.
- Не советую, гиря Андрея, ты его знаешь… - нужно признать это все, чем ограничилось мое благоразумие, - … расколется к хуям!
- Интересно, подскочит?
- Расколет асфальт…
- Ручка отломается..
- Не прибить бы кого внизу…
Все находящиеся в комнате подключились к организации полета. Надо сказать, что наша комната была на восьмом этаже, последнем, если идти снизу.
Держа гирю на весу за окном дрожащими, от напряжения, руками, Джон плавно разжал кисти. Гулкий, дворопотрясный удар ознаменовал завершение активной части эксперимента. Далее следовало проанализировать результаты, но сверху видно только черное круглое пятно и все. Дружно пошли вниз.
Не раскололась, не расколола, не отломалась, не прибила. Из асфальта призывно торчала мощная ручка и все. Вся круглая болванка вошла в асфальт точно до ручки, острые и ровные края которого обрамляли мощное тело гири.
Джон взялся за ручку и потянул. Двор не поднялся. Подсунул в железную петлю ручки деревяшку от ящика - деревяшка сломалась. Пнул ногой - даже звука нет.
- Промандоблятская пиздопроебина! – зло подвел итог Джон. Дальше пошли совсем непечатные ругательства.

Я знаю девушку. Вы ее не знаете. Она вызывающе дерзка, предельно цинична и чертовски умна. Она смотрит с улыбкой и театрально наивно хлопает длинными ресницами. Хотите с ней поговорить? Вы самоуверены, она не будет вас разубеждать. Если вы спросите ее как дела, то она скажет вам, что вы эту херню у нее уже спрашивали и с тех пор ничего не изменилось. Намекнете ей про секс за деньги. Ответит, что сама готова заплатить за хорошую еблю. Поинтересуетесь, что она читает, ответит: «Ничего не читаю, без мата – пресно, а с матом – пошло.»
Осторожнее с замечаниями!
- У тебя пятнышко на кофте.
- Это сперма начальника, я приходила просить повышения жалования».
Скажете: «Она пошла, вульгарна и груба?» Ответит: «Да! У меня еще много и других достоинств.» Она слушает грустную музыку и пишет красивые строчки. Она нежна и мягка, но она никогда не выберется из колючего панцыря, и я ее понимаю. Не судите ее, вы ее не знаете. Узнать ее - не просто.

Я обосрался. В прямом смысле этого слова – сходил по-большому не снимая трусов, колготок и шортиков, всего того, что надели на меня, чтобы я не замерз. А мне все равно было холодно. Холодно было всем, а когда холодно всем, то все и молчат. Я не помню чего это я среди бела дня навалил в штаны, меня точно никто не пугал и у меня не болел живот, наверное я очень чем-то увлекся, я – увлекающаяся натура, увлекся настолько, что похезать в штаны оказалось пустяком и мелочью, вот я и не заметил как опростался. Видимо дело было именно так, во всяком случае мне хочется так думать, пусть так оно и будет – увлекся и навалил. Делов-то! Я уже сказал, в саду было холодно и это важно для дальнейшего понимания сути счастья. Такой тягомотно не сильный, безвременный, всепронизывающий холод, к нему даже привыкаешь, но становишься несколько заторможенно-летаргический, вяло эмоциональный. Воспитательница отвела меня в умывальную комнату в которой холод усиливался и отражался белым кафелем стен и расползался по коричневой плитке пола. Меня посадили в большой цинковый таз с горячей водой и вокруг плавали мои какашки. Как же мне было хорошо! Мне было хорошо не из-за плавающего вокруг говна, мне оно не мешало греться сидя в теплой воде по грудь и опустив руки в теплую воду. Говно вывалили в воду воспитательницы, в педагогических, как оказалось далее, целях. Их можно понять, мыть, даже собственных, детей не очень то вдохновляет, а уж чужих – и подавно, мало удовольствия. Тогда я об этом не думал, я сидел и млел от теплоты вокруг меня, я сгибался ниже и ниже, чтобы больше тельца погрузилось в теплую воду. Я был счастлив и улыбался. Воспитательницы привели всех мальчиков и девочек и они замерзшие и насупленные стояли плотным кольцом вокруг моего таза.
- Посмотрите дети на этого засранца! Посмотрите на него и никогда, никогда так не поступайте! Вы видите как это плохо, плюхаться в собственных какашках! Как это не красиво и как не хорошо?
Нужно признать, что эти наставления оторвали меня от наслаждения и я огляделся по сторонам, смотря на согрупников. Молчаливые, насупленные лица. Я не уверен, что они поняли как это «нехорошо», им мешал теплый пар окутавший меня и моя довольная физиономия. В этот момент я стал понимать, что скоро нравоучение закончится и меня неминуемо вытащат из купели, из говна, из пара. Все хорошее когда-то кончается. Я так хотел, но не знал как продлить свою теплую ванну. Я понимал, что вобщем-то некрасиво сидеть вот так обосравшимся в воде когда все остальные стоят и мерзнут. Я даже раздумывал над словами воспитательницы, что теперь со мной никто не будет дружить. Я готов был каятся и просить прощения, обещать исправится и больше никогда так не делать, но только находясь в своем цинковом тазу с теплой водой. Больше я ничего не помню, я не помню как меня вытащили и было ли испорчено мое реноме, но думаю вот это «нравственно-общественное крещение» наложило отпечаток на всю мою дальнейшую, необделанную, жизнь.

У Лизы день рождения. Не просто день рождения, а – юбилей, и юбилей тоже не абы какой, Лизе – 90! Я не фамильярничаю, просто все ее зовут Лиза, все ее зовут Лиза уже 90 лет и она совершенно не собирается это менять, ей так нравится. Лиза – хрупкая, седая, с проверенным временем чувством юмора. Когда внуки включили музыку она пританцовывала на стуле двигая в такт плечами.
Много гостей, среди опоздавших Инна с Сеней. Они принесли в подарок шейный платок и целуя Лизу, вручая ей букет и пакет с большим бантом, сказали:
- А это Вам, Лиза, для свиданий!
- Что, презервативы? – подмигнула, улыбаясь, новорожденная.
По окончании вечера, Лиза попросила гостей забрать по букету великолепных цветов, это было ее пожелание и конечно, никто не отказал ей. Сене достался громадный букет из десятков нежно-розовых роз, может их было 90? Возможно. Пересчитыватьть их он не хотел, да и честно сказать – не мог. Идти он мог, но букет скоро стал очень тяжелым, он не помещался в руках, закрывал дорогу и путал ноги, Инна хотела помочь донести розовое созвездие, но Сеня категорически заявил:
- Ни в коем случае! Мы сделаем еще одно доброе дело сегодняшним вечером! – с этими словами он подошел к ближайшему крыльцу частного дома. На двери, в самом центре, висело большое кованное кольцо в качестве ручки. Это же кольцо, Сеня использовал в качестве вазы, в которую он и вставил огромный букет роз с золотой лентой. Доброе дело. Спонтанно. Не раздумывая.
Утром, вспоминая вчерашний вечер и дойдя до этого места, Сеня задумался:
- А вот, Инн, выходит утром такой бодрый, счастливый муженек, целует на пороге дорогую свою жену, выходит на крыльцо и видит наш букет…

Последний день лета, нежная теплота солнечного дня на пустых улицах старого города, на площади играет оркестр, слушателей меньше чем музыкантов, каменные, ажурные мосты через пропасть глубокого ущелья не охраняются, железные ворота Паласа Юстиции – Прокуратуры, - открыты и двор пуст, у вокзала пустая полицейская машина, пустые будки охраны у дворца Великого Гецога. Государство лежит на блюдечке, бери – не хочу, это ясно любому, мало-мальски знакомому с теорией пролетарской революции. Не берут! Обленился пролетарий, зажирел. Соседи тоже подрастеряли воинственный пыл, а ведь были не промах, еще совсем недавно. Беспокойные были соседи, утюжили не раз гористую страну, но теперь угомонились.
На круглом балконе, свежевыкрашенного дома, тщательно оберегаемая старая надпись – «Мы хотим оставаться теми, кто мы есть». Можно изложить и в литературно-философской обработке – «Мы хотим оставаться самими собой». Вот ведь, не «Да здравствует Люксембург!», не «Люксембург родина первого человека ебанувшегося в пропасть!», не «Германия и Франция – параши, бабки будут наши!», ну или чего-нибудь такого, понятного любому патриоту и просто гражданину.
Не сложно быть героем и легко - трусом, выгодно быть умным и удобно – дураком, почетно – щедрым и экономно – жадным, рискованно – агрессивным и спокойно – дружелюбным, трудно – оставаться самим собой. В этих простых истинах встречаются мудрецы востока и запада, шаманы юга и севера. В этом все возможное достоинство без надменности и самоуважение без заносчивости.
Когда-то, между временем индейцев и фантомаса, мы были рыцарями с мечами и щитами, а на щитах рисовали тушью гербы и выжигали девизы – всякую ахинею, теперь и не помню какую. Сегодня я выбрал бы этот девиз – «Быть самим собой».
Как позже выяснилось, эти слова на старом балконе – девиз Великого Герцогцства Люксембург.

Пусть – банальная, но уж очень хорошо подходящая метафора для данного рассуждения – сравнить жизнь с рекой, и если уж сравнивать не просто с рекой, а с какой-то конкретной рекой, то лучшая река для этого – Мозель. Начинающаяся, как и все остальные реки, в далекой глухомани и ничем не примечательная течет, набирает силы и своеобразие, приобретает собственные черты и полноводность, обзаводится характером, напором, самоуверенностью и сменяет свое спокойное прямое течение, течение безо всякой цели и жизненных предпочтений. Сменяет на вихляния, на метания из стороны в сторону, резкие повороты на 180 градусов, на все то, что свидетельствует об активной жизненной позиции и уверенности в собственных силах в достижении поставленных целей, воле к победе и понимании собственной исключительности. Вот в этот-то момент и появляются на берегах Мозеля, на совершенно не предназначенных для этого берегах, виноградники. Только всепобеждающая тяга человека к наживе и пьянству могла преодолеть все трудности возделывания лозы на этих узких и крутых берегах, да еще и на таком севере. Даже великолепному Рислингу, выведенному гениальными пьяницами и пройдохами, не удается набрать солнца. В течении всего среднего течения, все свободное пространство заполнено алчностью, вином, стремлением к власти и войнам. Руины последних страстей - остатки крепостей, замков, дворцов тут и там видны среди виноградников, на вершинах холмов и гор. Время показало неоспоримое преимущество денег и вина перед запальчивым рыцарством. После бурного течения времени расцвета и мужества, река успокоившись входит в свое нижнее течение и зажатая обстоятельствами несгибаемого пейзажа – берега выпрямляются, но становятся выше и круче, течет кратчайшим путем к Рейну, смешавшись с водами которого, неотличима от многих других, полностью растворяется в Северном море.

Иванушка.
Утро. Весь пол уставлен пустыми тарелками. Опухший мужичек движется к холодильнику со словами:
- Люблю утро после праздников, столько разного и вкусного осталось… - открывает дверь и с недоуменно смотрит на десяток недопитых бутылок и больше ничего.
Грибочек.
Рында: «Что-то капустка жестковата и не сочная получилась…»
Боцман: « Бороду изо рта вынь.»
Шишка.
Толик андеграундный художник. Все стены в его квартире заклеены белым ватманом на котором он делает эскизы, наброски и записи странных рассказов. Перед Новым Годом он нарисовал на стене елку и положил рядом на табуретке кисти и краски, которыми все гости должны были нарисовать игрушку.
Ёлочка.
В нечетный год, в Рождество, Митрич всегда ставит елку в правом, свободном углу. Закрепляет гвоздями к полу и начинает перевешивать игрушки с прошлогодней елки стоящей в левом.
Упаковка от конфетки.
Президент в телевизоре на фоне Кремля: «С Новым Годом, дорогие друзья!»
Куранты бьют 12 раз, я открываю бутылку шампанского.
На Спасской башне открывается ранее не заметная дверь и выскакивает кукушка.
Опять появляется Президент: «Горько!»
Клубничка.
На тридцатый совместно встреченный Новый Год он ей подарил «Путеводитель по рыболовным местам России», она ему – фаллоимитатор.
Зайчик.
1-го января мужчина пытается открыть глаза, один не открывается, он щупает опухший глаз и спрашивает в потолок:
- А чё это за мужик накинулся на меня когда я стал тебя целовать?
- Это Дед Мороз, - отвечает незнакомый женский голос.
Мужчина удивленный поворачивается к лежащей рядом женщине:
- А ты кто?
- Снегурочка я.
Звездочка.
Обернулась Земля вокруг оси – новый день, обернулась Луна вокруг Земли – новый месяц, обернулась Земля вокруг Солнца – Новый Год. Вот его-то и празднуем, потому как большего интервала времени и не существует!
Снежинка.
- Чтобы ты хотел получить на Новый Год?
- Вот так, чтобы за один раз, с первого января и точно на весь год?
- Ну, да..
- Только календарь подходит.
Фонарик.
- Изо всех тортов я больше всего люблю – холодец!
Белочка.
Рында: Мне свояк с Молдавии канистру вина привез, может на Новый Год к столу захватить?
Боцман: Отлично! Сок покупать не нужно будет!

Шарик.
Рында: «Хочу форточку открыть, а за метр от окна прямо сила какая-то ноги сдвинуть не дает, не могу подойти! Назад отхожу, возвращаюсь – и опять, точно в этом же месте! Чё за херня?»
Боцман: «Лыжи сними.»
Снегурочка.
Звонок в дверь и радостные детки бегут открывать, на пороге одна Снегурочка:
- А приходил ли к вам Деда Мороз, детки?
- Не-е-е-т! Нет!
- Блять, куда он подевался? – разводит руки Снегурочка, разворачивается и уходит звонить в другую квартиру.
Дед Мороз.
Дед Мороз: «Вот ты заметила, детки смеются, а все родители смурные какие-то?»
Снегурочка: «Ты елку не называй пиздатой, а охуительными назови родителей, а не детей.»
Хлопушка.
Родители с детьми встречают Деда Мороза и Снегурочку.
- Деточки, я подарки вам принес! – улыбается и Дед Мороз.
- Мама, да это же дядя Леня! – кричат дети.
Мама растерянно улыбается. Папа хмурится и смотрит на маму. Снегурочка упирает руки в бока смотрит на Деда Мороза и тихо говорит: «Вот гандон!»
Рыбка.
Муж медленно и немного заикаясь:
- Ддорогая, ддавай вот этот твой ккоронный ссалат на ппраздничный стол..
- Оливье? Крабовый? С кальмарами? С яйцом? С сыром? Винегрет? Цезарь? Овощной? Рыбный? С печенью?
Муж кивает головой и с трудом вставляет:
-…ддделать не будем!
Аленушка.
- Может позовет Ломакиных?
- Да, ну их нахуй!
- Ну, может тогда Обломовых?
- Блять, только не их!
- Встретим вдвоем, при свечах…?
- Давай Ломакиных….

- Да, хуля, ты спрашиваешь! Все мне нравится!
- Ну, я же хотел что бы тебе…
- Блять! Ты обещал грязно и цинично выебать меня! Вот и давай! Нахуй все эти ласки!
- Да?! Ну, смотри…
- Ой, бля!...Бля-а-ать!... Ой!...
- Чего?
- Еб твою мать! Ну, хуля ты останавливаешься?! Че пристал?!
- А-а..
- Хуй на! Нет – давай хуй! Давай!...
- Тебя не поймешь…
- Нехуй сейчас думать! Я потом объясню! Потом! Мыслитель хренов!
- Вот сука…
- Да-а! Сука!.. Ой, пиздец!...Охуеть!...Ой!..
- Что, больно?
- Че? Больно? Нет! К сожалению – нет! Нихуя не больно!
- Хорошо…
- Хорошо?! Охуительно! Пиздец как! Я ебу!...Хочется наебаться на полгода вперед! Как же мне хорошо! Ну, как же хорошо! Я хочу свернуться калачиком в маленький комочек и лежать в твоих ладонях! Я буду смотреть на тебя, а ты будешь гладить меня по волосам и улыбаться. Я буду грозить тебе пальчиком и хмуриться. Я буду мурлыкать, а днем ты будешь класть меня во внутренний карман и я прильнув к тебе буду слушать стук твоего сердца, и больше мне ничего не нужно, и больше я ничего не хочу…

Лучше бы она не подмигнула. Мне было бы привычно. Я не осмелился бы подойти к ней.
Лучше бы она не была так хороша. Мне было бы легче. Я не был бы так скован.
Лучше бы она не была так молода. Мне было бы спокойней. Я не думал бы о своем возрасте.
Лучше бы она не была так умна. Мне было бы проще. Я не называл бы ее дурой.
Лучше бы она не была так сексуальна. Мне было бы ясно. Я не ждал бы когда надоем ей.
Лучше бы она не была одна. Мне было бы безразлично. Я не хотел бы быть вместе.
Лучше если она бросит меня. Мне будет больно. Я так не хочу ее обидеть.
Лучше если она забудет меня. Мне будет что помнить. Я буду счастлив.

Им за 60, точнее сказать не возможно, да и не имеет смысла – с определенного момента жизни время идет по-другому. Она – с седыми кудряшками в белой кофточке с кружевным воротником, он – в льняных брюках и сандалиях.
Поезд идет уже час и все это время они неторопливо и размеренно разговаривали. После фразы одного всегда следовала пауза, собеседник раздумывал, а потом отвечал так же, не торопясь; заметная деталь – если кто-то задавал вопрос, то ответ всегда начинался со слова «да». Их время текло медленнее, но этот час в беседе, для них прошел быстрее чем для остальных попутчиков. Они говорили тихо, но никто не переспрашивал и не нагибал голову чтобы лучше слышать, они просто смотрели друг на друга. Я заинтересовался и придвинулся ближе чтобы услышать о чем они говорят. В этот момент я услышал самую искреннюю и откровенную фразу о любви. Она ( я не могу ее назвать старушкой!) спросила:
- Дорогой, НИЧЕГО, если я почитаю, тебе не будет одиноко?
Вот так. Я не знаю кому из них больше завидовать.

Я и Марко лежим на носу катера медленно идущего поздней августовской ночью вдоль Адриатического побережья. Мы лежим и смотрим в черное, бесконечное небо подсвеченное огнями с берега, извивающиеся отражения этих огней ползут серебрянными змеями по черному лаку моря. Звезды. Как-то в юности, я засмотрелся на них и с тех пор я болен и счастлив.
Я спрашиваю Марко – капитана корабля, серба, живущиего в Черногории:
- Ты можешь вести корабль по звездам?
- Ха! – он широко улыбается, - Конечно!
- А он? – я махнул рукой назад, в сторону руля, за которым стоит Эрдем, рыжий турок.
- Он? – капитан задумывается, - Он – нет, – помолчал и шутя крикнул: - Эй, Эрдем, держи левее!
Рулевой улыбается и немного перекладывает, берег удаляется.
«Потеряться бы совсем, заблудится, заплутать, сбиться с пути, смотреть и надеяться на звезды, с этими ребятами я готов, с ними можно…» - ну, о чем еще может думать такой чертополох как я, которого все зовут русским, но предки которого из детдома.

- А может на Кубу съездим?
- Ни за что! Там социализм.
- И что?
- Там людей едят.
- Там что, людоеды?
- Хуже. Людоеды едят от голода, а эти пожуют и выплюнут.
- Ужас! А как же этот.. как его… ну, герой, на майках…Че Геварра, вот?!
- Его убили давно. Правда, не на Кубе, - в Боливии.
- Как же так? Он же защитник… нищих и несчастных!
- Ага, от богатых и счастливых…Да, вот только, простые боливийские ребята не знали, что он герой и любимец молодежи всего мира, взяли, да и пристрелили его… Служба.
- В Боливию тоже не поедем?
- Ни за что!

Она курит трубку. Изящную женскую трубку с длинным, слегка изогнутым мундштуком. Уже сколько лет, а все никак не остановится на каком-то одном табаке.
- Ты помнишь, давно, я купила в Кельне баночку, она была без названия, просто стоял номер, вот это был табак! Да-а! Какой был табак…
С тех пор мы ищем такой табак. Мне это нравится, - так легко сделать ей подарок. Она персыпает часть табака в маленькую жестяную баночку, зимой кладет туда дольку яблока в бумажной салфетке, чтобы табак не пересыхал и носит эту баночку с собой, в кисете. Бархатном кисете украшенном вышитыми розочками и веревочными завязочками с деревянными шариками на концах. В кисете лежит трамбовочка со спрятанной в нем чистилкой, шамполки для чистки мундштука и пять-шесть коробков спичек из ресторанов где приходилось ей бывать, - это малая часть коллекции подарочных спичечных коробков.
- А теперь я покурю! Да? – она спрашивает улыбаясь, зная, что мне это нравится.
Развязывает бархатный кисет, открывает жестяную баночку, набивает табак стараясь не испачкать указательный палец. Конечно, ей это никогда не удается и она показывает сажу на пальце, смущенно пожимает плечами - извиняясь. Зажигает спичку. Она по-особому, по-женски зажигает спичку и раскуривает трубку. Табак поднимается, трамбовочка на готове – она приминает табак, но трубка гаснет; ей никогда не удается раскурить с одной спички.
- Табак сыроват что-ли? – это больше ритуальная фраза, чем попытка обьяснить.
Она курит. Я нюхаю табак в баночке. Смотрю на струйку дыма из ее красивых губ. Она чуть щурится, хотя дым и не попадает ей в глаза, и морщинки лучиками разбегаются из уголков глаз. Я достаю один шамполок. Она пытается выпускать дым так, чтобы он не попадал на меня. Предлагает трубку мне, - попробовать. Я отрицательно мотаю головой.
Табак в трубке для нее всегда заканчивается неожиданно, она удивленно-обиженно смотрит то на меня, то на трубку. Я протягиваю руку за трубкой – дальше моя работа. Я выскребаю пепел, салфеткой протираю край чашки, выворачиваю мундштук, шамполком его прочищаю, вытираю охладитель и собираю теплую трубку. Я нюхаю свои пальцы, они резко пахнут смолой и никотином. Как когда-то в детстве. Она сворачивает трамбовочку и убирает все в кисет. Бархатный кисет с вышитыми розочками. Тонкие пальцы ловко завязывают такие же тонкие веревочки в не сильно затянутый узел. Тонкие, шелковые, мягкие, ниточки-веревочки, такие прочные…

- И охота тебе? Ведь всех тёлок не выебешь !
- Нет конечно… - ответил медленно и как-то мечтательно.
- Посидели бы вечерком, выпили вкусного вина.
- Да-а… и волосы у нее как специально не чесаные… грива…
- Понятно. Попрёшься хуй знает куда?
- Как ты сказал?
- Хуй знает куда попрёшься! … и хуй знает зачем!
- Да-да… хуй – знает… знает – хуй…
- Или договорились уже?
- Это ты умеешь договариваться. Я, как опездол, пожал ей руку и ничего кроме: «Давайте выпьем кофе..» - сказать не придумал…
- Этого достаточно. Оригинально, свежо и недвусмысленно.
- А мне хотелось запустить руку в гриву и ухватить покрепче…
- Ухватишь ещё. Блядь, что у тебя в голове!
- Не знаю… может…
- Да, хуля, тут знать-то! Езжай, ебись, не забудь – завтра рано уезжаем.
- Да, мы же – кофе попить!

Серёжа был идиот, а может, дебил, мы не разбирались в диагнозе. Мы звали его Сережа-балабан. Каждое лето его из интерната привозили к родственникам на каникулы. Они прикрепляли его к нашей компании, мы не возражали. Проку от него никакого, он не мог играть ни в футбол, ни в петуха, неуклюже ходил по горам, плохо говорил, даже улетевший с поля мяч приносил слишком медлено. Балабан был выше многиз из нас, но его идиотско-детское лицо не позволяло определить его возраст. Годился он только для одного – над ним можно было безнаказанно поиздеваться, он на все отвечал широкой и глупой улыбкой. Дети жестоки. Когда надоедало просто смеяться над ним его начинали толкать и нарочито-унизительно бить. Балабан сначала принимал и это за игру, он даже радовался всеобщему вниманию, он падал, картинно кривлялся от боли и смеялся. Когда и это кому-то надоедало его били сильнее, по настоящему больно. Балабан взвывал от боли и плакал. Его пародийно успокаивали и подговаривали дать обидчику сдачи: «Сожми кулаки, пригни голову, Сережа! Левой – в живот, правой – в голову! Ногой – по яйцам! Давай!». Балабан делал сердитое лицо и комично пытался изобразить грозное нападение, и неуклюже наступал на противника. Но от него так легко было увернуться, отбежать или ударить еще сильнее. И Балабан заводился, он злился, он действительно ненавидел обидчика, смело шел вперед по-детски размахивая руками и от волнения бормоча что-то нечленораздельное, но угрожающее. Если в этот момент остановится, опустить руки и позволить Балабану ударить, то происходило невообразимое для нас – Сережа тоже останавливался как вкопанный с поднятыми руками, он не мог ударить! Его бормотание становилось не угрожающим, а недоуменным и осудительным. Это было непостижимо-удивительным и совершенно непонятным для нас, ради этого момента и доводили, и били Балабана. В этот момент все замолкали. Позже Чикмарь, самый старший из нас, сказал : «Все. Балабана больше не трогать», и Сережа просто таскался с нами по горам и все его силы уходили чтобы не отстать, да мы его и не бросили бы.
Насилие и агрессия – врожденные, природные качества человека, они не проистекают ни из ненависти, ни из злости, ни из обиды, ни из необходимости защищаться. Сережа был лишен этих качеств, для него их не существовало и он не мог их понять. Сережа был дебилом или идиотом, мы не знали.

Она позвонила и говорила о каких-то билетах, очереди и дожде, а я слушал ее голос, вспоминал ее приоткрытый рот, ресницы закрытых глаз и светло-розовые, крупные соски…и немедленно встал.
Сейчас, спустя столько времени она, наверное, выглядит по другому, хотя эти бедра, русая грива и улыбка остались, наверняка, теми же – я смотрел на фотографию случайно нашедшуюся в папке «Разное»… и немедленно встал.
Конечно, совершенно случайно, она перекинула ногу за ногу в тот момент, когда я смотрел на короткую черную юбку. Кружевные резинки чулок. Мне показалось, что она без трусов. Блять, может прямо так и спросить? -… и немедленно встал.
Возможно, кому-то и не нравятся пьяные девушки, но только не мне. Она еле держалась на ногах, думаю, что она и не держалась на них, потому что плюхнулась рядом со мной на диван и сказала: «Ну, хуля, ты весь вечер молчишь? Реагируй на меня как-нибудь! Ущипни, там, виски налей…!» -… и немедленно встал.
СМС: «Заебали твои Привет-Целую! Сфотографируй хуй и пришли! Я поставлю его на твой звонок! Твоя Пизда». Прочитал, улыбнулся… и немедленно встал.

Завидую тем, у кого есть планы на жизнь, пусть не на всю, лет на пять или хотя-бы на год, месяц тоже не плохо, неделя – маловато, на завтрашний день, - казалось бы куда меньше, но у меня не получается даже эта малость. Поэтому любой человек, кто может сказать : «Я так планирую: …», вызывает у меня чувство восхищения и доброй зависти. Когда-то, в счастливой молодости, я тоже имел охуительный и чёткий план жизни, и выполнил его точно и в срок, казалось бы, - так держать! Нужно взять и составить следующий! Не тут-то было, полная прострация и потеря ориентиров, а главное, не понятно откуда взявшаяся мысль – а на хуя этот план нужен и откуда я знаю что необходимо запланировать? Конечно, есть много готовых вариантов – от уединения до славы и от подвижничества до богатства, выбирай любой или даже комбинацию нескольких. Не получается, блядь! Я не могу ни на чём остановится, мне всё нравится! А с другой стороны, я не готов даже пальцем в носу поковырять для осуществления любого из них. Спросите - а чем же я занят? Так вот, сижу, завидую тем у кого есть планы на жизнь и думаю о собственных планах…

- Да даже мне по хую, что ты помнишь наизусть куски из Петрарки, это можно послушать один раз, а вот если бы ты имел хорошую машину, на ней можно ездить каждый день!
И с хуя ты решил, что тот у кого часы за 25 штук, будет любить её хуже чем ты? Он будет любить так же недолго как и ты. Только после его недолгой любви у неё останется машина и квартира, а после твоей - язва желудка, мимические морщины и долг по кредиту. Потом, женщины гораздо тоньше устроенные натуры, деньги-шменьги, это понятно, но они хотят гордится своим самцом, его статусом, положением, заметь, – тайный миллионер им не нужен. Это тебе, обезяне, всё по хую, лишь бы у неё сиськи побольше да ноги подлиньше, пусть хоть читает по слогам.
- Ты циник и ни хуя не понимаешь в нормальных мужиках.
- Да не ссы, даже такой разъебай как ты, кому-нибудь нужен. С яхтами, их мало, а бабы не устрицы, больше одной за раз не съешь, - останутся.

Звонок в такое время всегда тревожен. Мужчина крепко спал, но схватил телефон как будто ждал звонка. «Как же он громко звонит и свет экрана режет глаза!»
- Да, алло..
- Приедь ко мне! Прямо сейчас!
- Что случилось?
- Я прошу тебя приехать.
- Да…сейчас…но что случилось? «Который час?» Часов на стене не видно. «..на телефоне…» Он отрывает трубку от уха и бросает взгляд на экран, но экран уже погас, комната растворилась.
- …и я прошу тебя приехать!
- Конечно, да, я… а где ты? Дома?
- Естественно! Где я могу быть в такое время!
- А… да… а сколько время?
- Ну почему?! Почему это происходит со мной?! Почему?!
- Успокойся, ну что ты? Я сейчас, я – да, я приеду…да…
- Почему мы не можем быть вместе? Ну почему? Почему всё так?!
- Ну… Ты же знаешь – почему. Ты же знаешь! Я … мы… конечно…но..ты же сама знаешь…
- Да-да! Я все знаю. Знаю. Конечно… но я не понимаю! Н-е п-о-н-и-м-а-ю!
Глаза привыкли к темноте и он различил стрелки на большом циферблате: «О боже!..»
- Ладно, ладно... Извини… Извини. Я что-то сорвалась, мне стало так … Прости. Прости разбудила тебя. Не нужно…До завтра.

В свой последний звонок в школе я нёс на руках маленькую девочку с большими бантами, она болтала латунным колокольчиком, у меня звенело в правом ухе, я улыбался и довольный думал: «Пиздец! Наконец-то закончилась эта тряхомудия! За-е-бись!»

К вечеру вторых суток пути, в низовьях Волги, кончились сухопутные дороги и люди здесь передвигаются по воде; мы попали на застолье по поводу проводов на пенсию Митрича и списания его пукающего баркаса. К полуночи пьянка затихала и вдруг начал звонить судовой колокольчик - рында, неровно и нервно.
- Студент, будь добр, сходи, глянь, шо за хуйня! – я был единственный, кто мог дойти до судна.
Забравшись по трапу, я оказался перед Митричем, который дёргал и дёргал верёвку языка.
- Митрич, пойдёмте, без Вас ребятам одиноко, - я тронул за плечо маленького, сгорбленного старика.
- Вот так, сынок, пиздец! Пиздец…эх, пиздец…

Рано-рано утром у меня поезд в глухоманные ебуки, - распределили на кафедре. Около полуночи я делаю последнюю попытку дозвонится из автомата возле общежития. Специальная двухкопеечная монетка на тонкой лесочке, чтобы достать из автомата после разговора, - экономия! Держу гудящую трубку в Измайлово, на другом конце Москвы звенит телефон. Или нет дома или не хочет брать. Опускаю трубку, тяну монетку, - слишком быстро, - обрывается моя счастливая монетка.
- Да и хуй с ней! Нахуй она мне? ..