Перед нами – имена трех мастеров литературы мрачно-фантастического жанра. Три первопроходца, три визионера, три творца миров. Они – романтики высшей пробы, каждый из них проложил новый путь в литературе, обогатив привычные формы мистической новеллы, и оставил за собой целое направление в искусстве и сонмы поклонников и подражателей – в литературе, живописи и кино.

Им выпало жить и творить в непростую эпоху, на перепутье веков, когда западный мир находился в мучительном поиске идеалов, в эпоху конфликта прошлого с настоящим, который каждый из них по-своему воспринял и выразил в своем творчестве. Давайте же рассмотрим эти стороны их творчества, обратим внимание на общие моменты, и остановимся на индивидуальных особенностях каждого из них.

Следуя оккультной традиции погружения в мифическое прошлое, «Золотой Век» Человечества, предлагаю начать это сравнительное жизнеописание с Лавкрафта, этого песнопевца канувших в Лету циклопических царств и волшебных цивилизаций гиперборейских  времен, пронесшего через всю свою жизнь неизбывную тоску о запредельном мире прекрасных грез.

Говард Филлипс Лавкрафт (1890 – 1937) родился, вырос и провел большую часть жизни в нежно любимом им старинном городе Провиденс на северо-востоке Соединенных Штатов, в краю, известном как Новая Англия. Обожание своего родного города, его истории, культуры, архитектуры, самого местного колорита, достигало у Лавкрафта почти религиозного трепета. С детства его пленяли истории о патриархальном прошлом Новой Англии, усвоенные им от деда (человека просвещенного, имевшего обширную библиотеку и привившего внуку любовь к естественнонаучному знанию), и в пылком воображении ребенка события двух-трех вековой давности преображались в «преданья старины глубокой», а поколения первых переселенцев обретали ветхозаветную патину благочестия.

Что касается литературных пристрастий будущего писателя, то здесь, в первую очередь, стоит отметить Сказки 1001 ночи, с которыми он познакомился в раннем детстве, и любовь к которым сохранил на всю жизнь, отражение чего мы видим в его творчестве. Вскоре он откроет для себя писателей, которые окажут самое глубокое воздействие на его внутренний мир и образуют, в значительной мере, его собственную манеру письма: это Эдгар По, Натаниэл Готорн и Эдвард Дансейни; в более зрелом возрасте Лавкрафт прочтет и «Голема» Густава Майринка, и будет очарован волшебством этой удивительной книги.

Если мы говорим о факторах, формирующих личность писателя, следует также принять во внимание то, что Лавкрафт вырос в семье без отца, поскольку тот, страдая психическим расстройством, был помещен в лечебницу вскоре после рождения сына, и умер там, когда Говарду было восемь лет. Его мать также не отличалась душевным равновесием (к тому же, она была патологически одержима заботой о здоровье сына), и он не раз становился свидетелем, а иногда и причиной ее истерик. К этому стоит прибавить кошмарные сновидения, которые начали преследовать его с 7-8-летнего возраста, и не оставляли в покое до 20-ти с небольшим лет. Весьма вероятно, что именно эти кошмары, в сочетании с его естественнонаучными изысканиями, в частности, в области астрономии, обусловили его концепцию «космического холода», состоящую в убеждении, что Вселенная полна неисчислимого сонма негуманоидных цивилизаций, бесконечно равнодушных к обитателям планеты Земля, и, сама по себе, принципиально непознаваема. Вполне возможно, что такое убеждение сформировалось в нем, хотя бы отчасти, вследствие осознания невыносимого равнодушия окружавших Лавкрафта людей – и, прежде всего, его матери – к его эстетическим воззрениям.

Что касается личной жизни Лавкрафта, то она была более чем скромной: за исключением двух лет его супружества (с 34-х до 36-ти лет (формально до 39-ти, хотя Лавкрафт и Соня Грини общались в эти годы, в основном, по переписке)), закончившегося разводом по обоюдному согласию, он, очевидно, не имел иного опыта сексуальных отношений. Это поможет нам понять некоторые стороны творчества Лавкрафта, в частности, то обстоятельство, что среди героев его произведений мы почти не встретим действительно мужественного лица (не принимая во внимание маниакальной отваги некоторых из них), а также полновесного, тем паче, привлекательного, женского образа (за исключением, демонических соблазнительниц), зато там предостаточно болезненных юношей и древних старцев – порой благочестивых, а порой зловещих.

Теперь коснемся отношения Лавкрафта к своему времени, этому пресловутому zeitgeist, и к типично американским реалиям повседневной жизни. Как истинный романтик, Лавкрафт в своих культурных и эстетических воззрениях был устремлен в «достославное» прошлое, для него бесспорным идеалом являлась георгианская, а еще лучше, елизаветинская эпоха. Он лелеял в своих мечтах тихие, ухоженные улочки старых городов, по которым могли бы с достоинством прохаживаться, облаченные в чопорные наряды, почтенные леди и джентльмены. Стоит ли удивляться, что современная действительность – со всей ее вульгарностью, масскультом и культом обогащения, а также стремительно растущей промышленностью, неразрывно связанной с притоком чернорабочих эмигрантов, этих рассадников бездуховности, разрушавших эстетику старых добрых времен – эта действительность была ему невыносима?

Для полноты портрета Лавкрафта нам еще надлежит коснуться его отношения к религиям и мистике вообще. Это представляется тем более актуальным, что всё его творчество буквально окутано неким мистическим ореолом, преимущественно зловещего, рокового оттенка. Тем не менее, в повседневной жизни Лавкрафт заявлял себя атеистом, не желающим затуманивать свое сознание какими-либо химерами (кроме своих собственных), и даже практиковал явно ироническое отношение к своему творчеству. Его знакомство с мистическими учениями было чисто шапочным, как у любителя таинственной экзотики, и он проявлял интерес к ним ровно настолько, чтобы суметь создать отдельными штрихами соответствующую атмосферу в своих произведениях. Однако, если выбирать между лагерем верующих и атеистов, то его симпатии явно склоняются к первым, ибо они несут в себе отголосок милого его сердцу прошлого.

Говард Лавкрафт скончался в возрасте сорока семи лет от рака желудка, проведя последние дни своей жизни в страшных мучениях, но оставшийся верным своим космогоническим воззрениям до самого конца, проявившимся, в частности, в том, что он отказался исповедаться священнику, заявив, что он – убежденный атеист, и, к тому же, сам творит богов.

Теперь давайте перейдем к рассмотрению личности Франца Кафки (1883 – 1924), этого визионера подсознательного, препарировавшего в своем творчестве глубины собственной психики,  общепризнанно самого загадочного писателя XX века. Есть мнение, что творческий процесс – это, своего рода, самотерапия, попытка автора излечиться от чего-то, избавиться от неких наваждений. В отношении Кафки это верно в максимальной степени, ведь наиболее точным мерилом его гениальности может служить лишь мера его экзистенциального отчаяния, его неизбывного страха перед жизнью. При всей фантастичности, скорее даже, фантасмагоричности, его творчества, Кафку нельзя считать писателем-фантастом в классическом смысле этого понятия, поскольку все его творения являются непроизвольным откликом его болезненной, изломанной души на воздействия внешнего, «общепринятого» мира, своеобразной хроникой крушения царства «Я». Кафка не стремится показать фантастическое как таковое, он показывает нам повседневную реальность во всей ее усложненности через призму своего искаженного восприятия; таким образом, Кафка – первый большой писатель-сюрреалист XX века.

Подобно Лавкрафту, проведшему большую часть своей жизни в родном городе Провиденс, Кафка также, не считая отдельных поездок в Вену, Париж и некоторые другие города, всю свою жизнь оставался пражанином. Однако, в отличие от Лавкрафта, боготворившего свой родной город, Кафка боялся и ненавидел Прагу (что ясно следует из его дневников), представлявшуюся ему средоточием всего затхлого, косного, безжизненного, и он всю жизнь безуспешно стремился вырваться из ее «цепких когтей». Следует иметь это в виду, принимая во внимание поверхностное и довольно широко распространенное мнение некоторых декадентски настроенных поклонников его творчества относительно мнимой поэтизации образа Праги в произведениях Кафки; он не пел дифирамбы этому городу, он ощущал себя его пленником, и отводил ему главенствующее место в своем кошмарном, квази-гротескном микрокосме. Также следует добавить, что Кафка, в отличие от Лавкрафта, всецело устремленного в прошлое и отрицавшего современность, приветствовал прогресс в различных его формах и оживленную жизнь больших городов. Безусловно, эти чувства не могли возникнуть в нем спонтанно, они должны были формироваться постепенно, и где еще им было вызреть, как не в кругу семьи?

Говоря о семейном круге, мы должны, в первую очередь, обратить внимание на отношения Кафки со своим отцом. Самые сильные и, по большей части, травмирующие впечатления детства вызывал в нем отец – человек грубого нрава, не терпевший в своем доме никакого прекословия и никому не дававший поблажек, он, как тогда было принято говорить, «поднялся из низов» и преуспел, благодаря своей брутальной воле к победе. Всю жизнь над Кафкой будет довлеть образ его отца – одновременно и грозного тирана, вызывающего обиду и тупую злобу, и недостижимого идеала, пробуждающего уважение, близкое к благоговению, и заставляющего осознать всю свою неисправимую ущербность. Мать Кафки проявляла к нему любовь и заботу, однако она не умела, по своей мягкохарактерности, защитить сына от нападок отца. У Кафки были три сестры, которые также страдали от отцовской тирании, и каждая из них защищалась по-своему; отсюда можно бы предположить душевную близость между «несчастными детьми», однако действительно теплые отношения сложились у Кафки только с младшей сестрой. Семейный круг дополняла разнообразная прислуга, няньки и служащие магазина товаров народного потребления, которым владел его отец.

Личная жизнь Кафки представляет собой богатый материал для психологического исследования всевозможных комплексов, фобий и маний. Пожалуй, самое яркое представление о его фатальной неспособности к построению нормальных сексуальных отношений, мы можем получить из его писем к Фелице Бауэр, с которой он несколько раз заключал и расторгал помолвку. Всю жизнь он будет безнадежно страдать от желания создать нормальную семью, и неотступный образ отца – образцового семьянина и предпринимателя – будет только усиливать эти страдания. Не будучи в состоянии наладить свою личную жизнь, построить с кем-либо длительных, гармоничных отношений, Кафка начинает посещать бордели, что дает ему кратковременную иллюзию удовлетворения, но в итоге, еще более усиливает его закомплексованность в сексуальной сфере. Здесь мы видим очередное различие между Кафкой и Лавкрафтом, для которого асексуальность была, по-видимому, вполне естественным состоянием, и бордели, вероятнее всего, наводили на него ужас. Однако, оба они – каждый по-своему – всю жизнь страдали от одиночества и вели обширнейшую переписку.  

Особое влияние на формирование характера Кафки и на все его творчество оказала его «еврейскость» – он воспринимал весьма болезненно любые выпады против своей национальности («немец среди чехов, еврей среди немцев») и старался, по возможности, избегать этого вопроса в общении с незнакомыми людьми. Кафка вовсе не был правоверным евреем, он вел довольно свободный образ жизни, воспринимая иудаизм не в религиозном, а, скорее, в культурологическом аспекте, однако эта тема не могла не волновать его,  как и всё, что касалось его непростых отношений с окружающим миром. Даже его увлечение сионизмом, уже в более зрелом возрасте, было, по сути своей, вызвано стремлением найти очередную морально-нравственную опору в его беспорядочной жизни, а вовсе не жаждой постижения неких туманных первооснов бытия.

Что касается литературных вкусов Кафки, то здесь, в первую очередь, следует отметить Гете, Льва Толстого и Флобера. Эти писатели вызывают в нем глубокое уважение своей идейной цельностью и лаконичностью слога. Его собственный стиль предельно сжат и свободен от каких-либо изысков, фразы у него короткие, отрывистые – так он стремился упорядочить лавину своих мысле-чувственных образов и придать им посильную стройность, если не в жизни, то, хотя бы, на бумаге, и потому он не выносил тех писателей, чей стиль представлялся ему чересчур цветистым, витиеватым, таких писателей как Артур Шницлер, Генрих Манн или Оскар Уайлд. Едва ли Кафка был знаком с творчеством Лавкрафта, ведь он ушел из этой жизни в 1924 году, тогда как Лавкрафт только начал публиковаться в журналах за несколько лет до того; однако нам достоверно известно, что Кафка был знаком с творчеством Майринка, и с похвалой отзывался о его «Големе», главным образом, за то, как метко Майринк передал своеобразный колорит еврейского гетто в Праге, откуда Кафка был родом. Однако последующие творения Майринка вызывали в нем куда как более холодное отношение, вследствие их нарочитой усложненности и всевозможной «мистической тарабарщины».

Франц Кафка скончался в возрасте сорока одного года от ларингита, осложненного туберкулезом, проведя последние дни своей жизни в страшных мучениях, заставивших его произнести знаменитую фразу: «Доктор, если вы не дадите мне смерть, вы – убийца».

Именно Густав Майринк (1868 – 1932), из всех троих, единственный занимался оккультными науками всерьез. Это стремление постичь тайну жизни и раскрыть божественный замысел проходит алой линией через всё его творчество, заявляя о себе в полный голос уже в первом романе, легендарном «Големе», имевшем ошеломляющий успех по всей Европе, и расцветая во всей своей метафизической стройности, которую не все читатели (и даже такой интеллектуал как Борхес) смогли оценить по достоинству, в его заключительном романе «Ангел западного окна». Литературоведы отмечают влияние этого романа на творчество Михаила Булгакова, в частности, на его роман «Мастер и Маргарита», действие в котором также разворачивается в двух временных измерениях: в современной Москве, осиянной мистическим ореолом, подобно майринковской Праге, и в Святой Земле начала нашей эры, тогда как у Майринка вторая сюжетная линия развивается в елизаветинской Англии.

Густав Майринк (настоящая фамилия – Майер) был внебрачным сыном одного австрийского барона, занимавшего в то время пост министра правительства, и известной актрисы баварского королевского театра. Отец будущего писателя остался вполне равнодушен к его появлению на свет, и почти не принимал участия в его дальнейшей судьбе; мать же его, завсегдатай богемных кругов, не захотела поступиться своей сценической карьерой, и все детство Густава прошло в постоянных разъездах из театра в театр, из города в город – Вена, Мюнхен, Прага, Гамбург… Неопределенность семейных связей в сознании молодого человека и явно пренебрежительное отношение к отцу может быть понято нами из того факта, что при рождении он был записан по фамилии матери, а в зрелом возрасте поменял ее на фамилию одного из своих предков по материнской (sic) линии. Отсутствие настоящего дома и родительской заботы, постоянная необходимость менять одну гимназию на другую и вместе с ней едва успевшие сложиться дружеские связи оказывали травмирующее воздействие на впечатлительного молодого человека, но вместе с тем, расширяли его кругозор и, в сочетании с его природной любознательностью, способствовали формированию космополитичных взглядов. Так или иначе, но детство каждого из трех рассматриваемых писателей прошло в атмосфере, которую сложно назвать нормальной.

В возрасте двадцати лет Густав Майринк (будем сразу называть его так, хотя фактически он примет эту фамилию только в начале 1900-х годов, когда начнет публиковать свои первые рассказы) оканчивает торговую академию в Вене и переезжает в Прагу, где он основывает с одним приятелем коммерческий банк. Дела идут вполне неплохо, и Майринк начинает появляться в «свете». Постепенно он набирает популярность, ухаживает за девушками из благородных семей и даже дерется на дуэли с одним офицером, дерзнувшим отпустить остроту насчет его незаконнорожденности. Можно с уверенностью сказать, что, в отношении общепринятого светского признания и материального благополучия, Майринк заметно обходит и Кафку, и, уж тем более, Лавкрафта.

Однако, несмотря на внешнее благополучие, Майринк не видит смысла в своей жизни, все кажется ему пустым и мимолетным, и все более в нем назревает смутный внутренний конфликт. В двадцать четыре года он необдуманно женится на одной девушке из состоятельной семьи, с которой он познакомился лишь незадолго до того, но вскоре понимает, что между ними слишком мало общего, чтобы из этого брака получилось что-то успешное.

Пребывая в состоянии затяжной депрессии, Майринк в том же году решает свести счеты с жизнью. (Нечто подобное пережил в молодости и Лавкрафт, мучимый депрессией из-за смерти деда и наступившей в связи с этим материальной бедности, заставившей его мать продать их дом, нежно любимый Лавкрафтом, и переехать в другой, на той же улице, но Лавкрафта спасла от рокового шага тяга к научным познаниям). Он закрывается в комнате, пишет прощальное письмо матери и берет в руку пистолет, как вдруг слышит шорох у входной двери. Необъяснимое побуждение, отнюдь не порожденное его желанием отсрочить исполнение своего решения, заставляет его пойти посмотреть, в чем там дело. На полу у входной двери он обнаруживает брошюру, просунутую кем-то под дверь, поднимает ее и прочитывает заглавие: «Жизнь после смерти». Этот момент становится поворотным в его судьбе.

Отныне Густав Майринк решает посвятить свою жизнь проникновению в тайну бытия и приступает к ревностному изучению всевозможных мистических традиций. Он становится завсегдатаем пражских оккультных кругов и принимает участие в основании пражского отделения теософского общества «У голубой звезды». Между тем, он начинает пробовать силы в литературе и публикует свои первые рассказы в журналах (под фамилией Майринк, которая отныне становится его литературным псевдонимом и единственной действительной фамилией), знакомясь с пражскими неоромантиками, такими как А. Кубин, Р. Леппин и О. Винер. Коммерческая деятельность Майринка также набирает обороты и приносит ему стабильный доход.

Однако такой успех, в сочетание с мистическим ореолом, окружавшим личность Майринка, вызывает завистливое негодование пражского полусвета, и через несколько лет тихой травли на него поступает клеветнический донос о том, что он использует сверхъестественные силы для ведения банковских дел. В результате чего Майринка арестовывают и заключают в тюрьму, где ему приходится провести два с половиной месяца (стоит ли после этого удивляться достоверности описания тюремных застенков в «Големе»), пока официальные власти проводят проверку его финансовых операций, с тем, чтобы в итоге доказать его полную невиновность. И этот трагифарс с обвинением в колдовстве, заставляющий вспомнить «Апологию» Апулея, был развязан в XX веке!

Справедливость была восстановлена, однако репутация Майринка оказалась испорчена, и, не желая мириться с таким положением вещей, он разводится (ибо только в беде познается истинная близость супругов) и переезжает из Праги в Вену. Постепенно его жизнь начинает упорядочиваться, и в возрасте сорока лет Майринк женится вновь, и на этот раз он поступает мудро, поскольку духовные устремления его новой спутницы жизни, Филомены Берндт, идеально совпадают с его собственными. Через год у них рождается дочь, но это отнюдь не остужает их мистический пыл, и вскоре семейство Майринк совершает ряд поездок по восточной Европе и Азии, имеющих характер духовных паломничеств. Можно с уверенностью сказать, что из троих рассматриваемых нами писателей, Майринк был самым активным путешественником. Таким образом он познакомился с итальянцем Джулиано Креммерцем, основателем эзотерической школы «Мириам» (позднее Майринк назовет этим именем героиню своего романа «Голем»), практикующей тантрическую йогу в сочетании с каббалой и герметизмом, и это учение о достижении высшей гармонии через слияние мужского и женского начал, своеобразной «духовной алхимии», полностью захватывает его. В том же, 1908 году у Майринков рождается сын.

Примерно в это же время (начало второго десятилетия двадцатого века) Майринк начинает работать над своим первым романом, который сделает его имя известным всей читающей Европе и вернет ему материальное благополучие. Успех «Голема» был феноменальным, вскоре после публикации его тираж достиг астрономической по тем временам цифры в сто тысяч экземпляров, и в течение нескольких лет этот роман был переведен почти на все европейские языки.

Отныне Майринк с головой погружается в оккультизм, участвует в деятельности эзотерических обществ и публикует  свои переводы мистической литературы с собственными комментариями. Также он продолжает писать рассказы и романы (всего он напишет их пять), которые от раза к разу становятся все более насыщены всевозможными тайными аллегориями и визионерскими прозрениями. (Здесь следует отметить, что по числу написанных (и опубликованных!) романов Майринк заметно обходит и Кафку, написавшего три романа, но не опубликовавшего не одного из них (и просившего в завещании (к нашему счастью, напрасно) сжечь их), и Лавкрафта, три самые крупные повести которого (две из них также не были опубликованы при его жизни) имеют объем чуть более ста страниц). Несмотря на внешние, сюжетные различия романов Майринка, их все объединяет одна сквозная идея достижения высшей личной гармонии путем самоуглубления и отстранения от суетного, неправедного мира. В 1927 году, в возрасте пятидесяти девяти лет, Майринк публикует свой пятый – и последний – роман, «Ангел западного окна» и принимает буддизм. Отныне его и без того скудное общение с внешним миром практически сходит на нет, поскольку все свое время он посвящает медитациям, стремясь обрести высшую чистоту своего «Я». Как тут не вспомнить слова Христа: «кто захочет превыше всего спасти свою душу, тот погубит ее, но кто ради меня откажется от своей души, тот истинно спасется».

Вполне возможно, что такая чрезвычайная забота о собственной душе и привела Майринка к трагическому финалу. В 1932 году, его двадцатичетырехлетний сын, незадолго до того потерявший способность ходить вследствие увечья, полученного из-за увлечения альпинизмом, совершает самоубийство одним жутким способом, описанным в романе «Голем». Это буквально подкосило Майринка, ведь когда-то он сам пытался свести счеты с жизнью в двадцать четыре года! Несмотря на все свои старания возобладать над суетами повседневности и постичь глубины космической мудрости, он не сумел достичь гармонии в своей собственной семье.

Густав Майринк скончался в 1932 году, через несколько месяцев после смерти сына, в возрасте шестидесяти четырех лет, в результате общего истощения. Его последние слова, обращенные к жене, были следующими: «Не следует бояться смерти, ибо это не более, чем переход бессмертного Я из одного состояния в другое».

Так заканчивается это сравнительно жизнеописание, оно не слишком обнадеживает, но заставляет задуматься. Что еще можно сказать об этих удивительных и трагических людях? Они выросли в семьях, весьма далеких от общепринятого идеала, им приходилось в одиночку бороться за свое место под солнцем, хотя они, скорее, предпочитали холодный свет луны, каждый из них пребывал в своем собственном гротескном мире, защищавшем их, словно кокон, от жизненных неурядиц, но также воздвигавший барьер непонимания между ними и остальными людьми, и жизни их были полны тревог и лишений, а покинули они этот мир в смятении. Но каждый из них с достоинством нес свой крест, даже если порой тяжесть ноши заставляла их опускаться на колени, и потому я снимаю перед ними шляпу и, прижав ее к груди, стою в молчании, глядя куда-то вдаль и вглубь себя, пока легкий ветер перемен овевает мое лицо.