И вот - появился живой свидетель. Семен в тот же вечер рассказал о нем брату. Алексей выслушал серьезно. - Атамана-то как звать? - Щусь, говорят. - Не слыхал. Про Махно, Нестора Ивановича, бродят слухи, будто бы шайка у него человек в двадцать пять головорезов, - налетают на экономии. А про Щуся не слыхал... Все может быть: теперь мужик на все способен. Что ж - Щусь так Щусь, дело святое... Только вот что, Семен: мужикам ты покуда не говори. Когда нужно будет, скажу сам. Семен усмехнулся, пожал плечом: - Ну, ждите, покуда не ощиплют догола. В тот же вечер Кожин виделся, должно быть, не с одним Семеном. По селу зашептали про обрезы, гранаты, про атаманские отряды. Кое-где по дворам, ночью, - если прислушаться, - начали ширкать напильники. Но пока что все было тихо. Немцы даже навели порядок, издали приказ - с субботы на воскресенье мести улицу. Ничего, - и улицу подмели. Затем пришла и беда. В ранний час, когда еще не выгоняли поить скотину, по выметенной улице пошли стражники и десятники с бляхами, застучали в окошки: - Выходи! Мужики стали выскакивать за ворота босиком, застегиваясь, и тут же получали казенную бумагу: с такого-то двора - столько-то хлеба, шерсти, сала и яиц представить германскому интендантству по такой-то цене в марках. На площади у церкви уже стоял военный обоз. По дворам, у ворот ухмылялись постояльцы-немцы, в шлемах, с винтовками. Зачесались мужики. Кто божиться стал. Кто шапку кинул об землю: - Да нет же у нас хлеба, боже ж ты мой! Хоть режь, - нет ничего!.. И тут по улице на дрожках проехал управляющий. Не столько солдат или стражников испугались мужики, сколько его золотых очков, потому что Григорий Карлович все знал, все видел. Он остановил жеребца. К дрожкам подошел исправник. Поговорили. Исправник гаркнул стражникам, те вошли в первый Двор и сразу под навозом нашли зерно. У Григория Карловича только очки блеснули, когда он услышал, как закричал мужик-хозяин. В это время Алексей ходил у себя по двору, - до того растерялся, что жалко было смотреть. Матрена, опустив на глаза платок, плакала на крыльце. - На что мне деньги, марки-то эти, на что? - спрашивал Алексей, поднимал чурку или сломанное колесо, бросал в крапиву к плетню. Увидал петуха, затопал на него: - Сволочь! - Хватался за замок на амбарушке: - Жрать-то мы что будем? Марки эти, что ли? Значит, - по миру хотят нас? Окончательно разорить? Опять в окончательную кабалу? Семен, сидя около Матрены, сказал: - Хуже еще будет... Мерина твоего отберут. - Ну уж нет! Тут я, брат, - топором! - Поздно спохватился. - Ой, милые, - провыла Матрена, - да я им горло зубами переем... В ворота громыхнули прикладом. Вошел жилец, толстый немец, - спокойно, весело, как к себе домой. За ним - шесть стражников и штатский, с гетманской, в виде трезубца, кокардой на чиновничьей фуражке, со шнурованной книгой в руках.ТТут - много, - сказал ему немец, кивнув на амбарушку, - сал, клеб. Алексей бешено взглянул на него, отошел, и со всей силы швырнул большой заржавленный ключ под ноги гетманскому чиновнику. - Но, но, мерзавец! - крикнул тот. - Розог захотел, сукин сын! Семен локтем откинул Матрену, кинулся с крыльца, но в грудь ему сейчас же уперлось широкое лезвие штыка. - Хальт! - крикнул немец жестко и повелительно. - Русский, на место! Весь день грузились военные телеги, и поздней ночью обоз ушел. Село было ограблено начисто. Нигде не зажигали огня, не садились ужинать. По темным хатам выли бабы, зажав в кулаке бумажные марки... Ну, поедут мужик с бабой в город с этими марками, походят по лавкам, - пусто: ни гвоздика, ни аршина материи, ни куска кожи. Фабрики не работают. Хлеб, сахар, мыло, сырье - поездами уходит в Германию. Не рояль же мужику с бабой, не старинную же голландскую картину, не китайский чайник везти домой. Поглазеют на чубастых, с висячими усами, гайдамаков в синих свитках, в смушковых, с алым верхом, шапках, потолкаются на главной улице среди сизобритых, в котелках, торговцев воздухом и валютой. Вздохнут горько и едут домой ни с чем. А по дороге - верст двадцать отъехали - стоп, загорелись оси на вагонах, - нет смазки, машинного масла: немцы увезли. Песочком засыплют, поедут дальше, и опять горят оси. От этого всего бабы и выли, зажав в кулаке смятые германские марки, а мужики прятали скотину в лесные овраги, подальше от греха: кто ведь знает, какой назавтра расклеят гетманский универсал! В селе не зажигали огня, все хаты были темны. Только за рощей, над озером, ярко светились окна княжеского дома. Там управляющий чествовал ужином германских офицеров. Играла военная музыка, - странной жутью неслись звуки немецких вальсов над темным селом. Вот огненным шнуром, черт знает в какую высь, поднялась ракета на потеху немецким солдатам, стоявшим на усадебном дворе, куда выкатили бочонок с пивом. Лопнула. И соломенные крыши, сады, ивы, белая колокольня, плетни озарились медленно падающими звездами. Много невеселых лиц поднялось к этим огням. Свет был так ярок, что каждая угрюмая морщина выступала на лицах. Жаль, что их нельзя было заснять в эту минуту при помощи какого-нибудь невидимого аппарата. Такие снимки дали бы большой материал для размышления германскому главному штабу. Даже в поле, за версту от села, стало светло, как днем. Несколько человек, пробиравшихся к одинокому стогу, быстро легли на землю. Только один у стога не лег. Задрав голову к падающим с неба огонькам, ухмыльнулся: - Ишь ты, курицына мать! Огоньки погасли, не долетев до земли, стало черно. У стога сошлись люди, зазвякало бросаемое на землю оружие. - Сколько всего? - Десять обрезов, товарищ Кожин, четыре винтовки. - Мало... - Не успели... Завтра ночью еще принесем. - А патроны где? - Вот держи, - в карманах... Патронов много. - Ну, прячь, ребята, под стог... Гранат, гранат, ребята, несите... Обрез - стариковское оружие, - сидеть за кустом в канаве. Выстрелил, в портки навалил, и - все сражение. А молодому бойцу нужна винтовка и - первая вещь - граната. Поняли? Ну, а уж кто может, то - шашка. Она всем оружиям оружие. - Товарищ Кожин, а нынче ночью бы это устроить. - Ей-богу, всем селом поднимемся... Такая злоба, - ну, живое отняли... С вилами, с косами, можно сказать, со всем трудовым снарядом пойдем... Да их, сонных, перерезать легче легкого... - Это кто, ты - командир? - крикнул Кожин рубящим голосом. Помолчал. Заговорил сначала вкрадчиво, потом все повышая. - Кто здесь командир? Антиресно... Али я с дураками говорю? Али я сейчас уйду, пусть вас немцы, гайдамаки бьют и грабят... (Шепотом матерное.) Дисциплины не знаете? Али мало я шашкой голов срубил за это? Когда едешь в отряд - клятву должен дать о полном, беспрекословном повиновении атаману... Иначе - не ходи. У нас - воля, пей, гуляй, а гикнул батько: "На коня!" - и ты уж не свой. Поняли? (Помолчал. Примирительно, но строго.) Ни нынче и ни завтра немцев трогать нельзя. Тут нужна большая сила. - Товарищ Кожин, нам бы хоть до Григория Карловича добраться, - он нам все равно жить не даст. - Что касается управляющего, то - можно, не раньше будущей недели, - иначе я с делами не управлюсь. На днях в Осиповке германец изнасиловал бабу. Хорошо. Та ему в вареники иголок подсыпала. Поел он, выскочил из-за стола, - на двор. Брякнулся, и скоро из него - дух вон. Немцы эту бабу тут же прикончили. Мужики - за топоры... Что тут немцы сделали - и вспоминать не хочется... Теперь и места этого, где Осиповка стояла, не найдешь... Вот как самосильно-то, тяп да ляп! Поняли? Матрена вздыхала, ворочаясь на постели. Начинало светать, пели петухи. Ложилась роса на подоконник открытого окна. Жужжал комарик. На шестке проснулась кошка, мягко спрыгнула и пошла нюхать сор в углу. Братья вполголоса разговаривали у непокрытого стола: Семен - подперев руками голову, Алексей - все наклоняясь к нему, все заглядывая в лицо:ННе могу я, Семен, пойми ты, родной. Матрене одной не управиться с хозяйством. Ведь тут годами коплено, - как бросить? Разорят последнее. Вернешься на пустое место. - Как бросить? - сказал Семен. - Пропадет твое хозяйство - скажи какая важность. Победим - каменный дом построишь. (Он усмехнулся.) Партизанская война нужна, а ты со своим хозяйством. - Опять говорю, - кто вас кормить будет? - А ты и так не нас кормишь, - немцев, да гетмана, да всякую сволочь кормишь... Раб... - Постой. В семнадцатом году я не дрался за революцию? В солдатский комитет меня не выбирали? Имперьялистического фронта я не разлагал? То-то... Погоди меня срамить, Семен... И сейчас, - ну, подойди Красная Армия, я первый схвачу винтовку. А куда я пойду в лес, к каким атаманам? - Сейчас и атаманы пригодятся. - Так-то так. - Рана проклятая связала меня. - Семен вытянул руки по столу. - Вот моя мука... А наших черноморских ребят много пошло в эти отряды. Зажжем Украину с четырех концов, дай срок... - Кожина ты видел еще? - Видел. - Что говорит? - А мы с ним говорили, что скоро освещение устроим у вас в селе. Алексей взглянул на брата, побледнел, опустил голову. - Да, конечно бы, следовало... Торчит эта проклятая усадьба, как бельмо... Покуда Григорий Карлович жив, он нам дышать не даст... Матрена спрыгнула с постели, в одной рубашке, - только накинула шаль с розами, - подошла и несколько раз постучала косточками кулака по столу: - Мое добро берут, я терпеть не буду! Мы, бабы, скорее вас расправимся с этими дьяволами. Семен неожиданно весело взглянул на нее: - Ну? Как же вы, бабы, станете воевать? Интересно. - Будем воевать по-бабьему. Сядет он жрать, - мышьяку... Порошки мы достанем. На сеновал его заманю или в баню, - вязальной иглы, что ли, у меня нет? Так суну в это место - не ахнет. Мы-то начнем, вы не сробейте... А надо - и мы с винтовками пойдем, не хуже вас...