Я не знала тебя. И это так давно случилось. Но я всегда почему-то вспоминаю о тебе. Светлая память

*Проснулся в ясном сознании от мерзкой огненной боли во всю длину обеих ног. Они пульсируют и будто горят пламенем, и это уже второй день. Иногда будто кто-то сжимает кости ног сильными огненными руками. Часто приходится стонать вслух. Этих звуков не было в сталинском замке, лишь очень редко и издалека. Сейчас я делаю их сам.

Но хорошо, что я сейчас сам свой. Вчера я чётко понимал, что боль делает меня не собой. Когда наступает боль, это уже не Вова. Это уже только боль, а Вова надет на неё, как Петрушка на палец. Боль, оказывается, это самостоятельное существо.

Вчера в сознании была основная цель, успеть сделать добро. Но если так будет продолжаться, то какое добро может сделать безногий человек, постоянно стонущий от боли, безногий (!) и к тому же в чужой власти. (Да, мать чужая, это факт). Если не будет ремиссии, я так и не смогу сделать завещание или по-другому помочь тем, кого люблю.

Меня подвели ноги, блядь. Я тупо не могу ничего сделать, не слезши с кровати. Никаких вам покатушек на голубых мерседесах, блядь (как подумаю об этом фильме, прям омерзение берёт). Ниччего не успею сделать, ничем не смогу порадовать тех, кого люблю. Гнусное ощущение, гнусное. Этот императив, отдать всё в хорошие руки, оставить после себя хорошее хорошим людям, он чётко стоял и вчера, и сегодня, но поздно, поздно! Это угнетает не меньше, чем осознание близкой смерти.

Кстати, ясной нитью в сознании проходит осознание бренности всего материального. Оно всё тоже осталось там, за горизонтом. Деньги, вещи, красивые штуки... ноль. Вот только часы с римскими цифрами жалко, последний подарок судьбы, купленный после первого визита к гематологам. Вон, висят, тикают. Ну зачётные же. Но всё равно, ноль. Даже не жалко всего того, что я сделал своими руками. Даже не жаль дневника, хм.

* * *

К вопросу о дневнике. Я хочу, чтобы он остался, но с замороженными комментами. Как зарытая в песке тетрадь. Мне неважно, будут его читать или нет; понравится кому-то, или вызовет отвращение. Просто чтоб был какое-то время. Вдруг кому понравится. Потом, конечно, он тоже сгинет со всем сущим, чо.

Вопрос памяти меня занимает мало. Кто-то запомнит хорошее, кто-то плохое; это всё неважно. Всё уносит время; это я вчера понял окончательно. Царь Давид знал, о чём писал. Царь Давид был прав. Я когда впервые почитал, ходил как мешком ударенный. Потом стёрлось, забылось. засыпалось под ворохом повседневности. Люди! Почитайте, почитайте! Там верно всё записано, оно так и есть. Впереди только пропасть, куда сваливается и пропадает всё. Вы все там, ещё на берегу, а я тут, на краю, и это правда.

Я не рассчитываю на много времени. Врач в замке не дал мне ответа на вопрос, каковы шансы и сколько. Но быть тем, что я там видел, я не хочу. Боль искупляет, бла-бла, но у меня ещё только самый стартик. Всего несколько дней.

Понял, что видение волка в туалете сталинского замка было, вероятно, мороком.

Блядь, нельзя было начинать химию. Надо было бежать оттуда, от доброго врача, которого я чуть ли не боготворил втайне, надеясь на чудо. Бежать, пока была ремиссия после стартовой терапии. Но нет, блядь, мы же мужественные, мы всё вытерпим... Вот терпи теперь, как стальная раскалённая кочерга гуляет по твоей ноге, проворачиваясь внутри.

Идея — зло. Идея распространяется на несколько людей. Но в боли, человек один, как таракан в стеклянном стакане.

Главный секрет рака — лечение, это нихуя не лечение. Это средневековая пытка, растянутая на максимальное время. Они продляют не жизнь, они продляют боль. Нахуя?

Кстати, убедился в ложности категории надежды. Нет никакой надежды, нет никакого компаса земного, награды за смелость. Враки-хуяки. Есть огонёчки, но они быстро гаснут. Толку от неё, как от рекламной вывески — сияет, но не греет.

Матушка, вчера — "Сходи в магазин!". Прелесть, просто прелесть. Это так, по ходу дела.* (с)