Это меня удивляет: насколько я привык к данному способу разговора с самим собой. Ведь были периоды, когда я неделями, если не месяцами сюда не заглядывал. Было и так, что у меня чуть было не сложилась традиция "одна запись в один месяц". Все было. А вот сейчас обнаружил, что привык что-то сюда записывать, как-то думать здесь, размышлять, сомневаться и даже надеяться.

Я ведь раньше таким не был. В отрочестве вел дневник, – до сих пор помню эту толстую тетрадь в переплете кожи морского дракона, чтобы не размокала от воды. Страницы ее были коричневатыми, такая бумага, пропитанная желчью саламандры, и мне приходилось писать широким пером, чтобы буквы получались крупными, и их можно было легко прочитать. Хотя я к этому не стремился особенно – чтобы было легко прочитать. Я постоянно играл в какие-то игры с шифрами, что-то писал придуманными иероглифами, для всего выдумывал тайные обозначения: кому алхимический символ, кому формула. Дж. П. у меня обозначался, как сероводород, а С.Б. – как аммиак. Ну и, разумеется, для каждого преподавателя и каждого ученика были свои символы. Директор обозначался астрологическим знаком Юпитера, например. Сейчас про все про это и вспомнить смешно.

Когда мы были близки с Л. Э., я долго не хотел показывать ей эту тетрадь. К тому времени в страницах моего дневника содержалось много боли и размышлений, которые я не хотел доверять никому. Но однажды все-таки рассказал и показал. Л. была деликатной девушкой, и не стала просить почитать, чего я так боялся. Я вздохнул с облегчением. А потом мы разошлись, и она унесла с собой мою тайну. Я стал накладывать на тетрадь множество охраняющих заклятий, чтобы никто не мог ничего прочитать.

То ли Л. проговорилась Дж., то ли он сам как-то увидел меня за записями – но Мар. раз остановили меня и выхватили сумку с книгами. Я сразу понял, что они искали именно дневник. Как только тот оказался у них в руках, они тут же принялись его листать. Мои заклинания оказались сильнее, им так и не удалось ничего узнать. Тогда они стали издеваться над тетрадью. Кидали ее в воду, тыкали в страницы сигаретами. Кожа морского дракона и желчь саламандры ввыстояли, тетрадь не пострадала, хоть и помялись. Мародеры кинули ее мне, сказав "твоя жалкая тетрадка более выносливая, чем ты, Плакса".

Хоть в тетради оставалось еще немало листов, я был не в состоянии к ней снова прикоснуться. Доверять ей, писать свои мысли на страницах, которые лапали эти мерзавцы? Может, это пышно выглядит, но я похоронил ее в Запретном лесу, под корнями большого бука.

С тех пор я дневников не вел. А теперь вот принялся снова. Все меняется.