Безмерно надоели все эти ленины родители и прочая ерунда! Интересно мне во всей этой истории исключительно одно: у Ленушки очень симпатичная грудка, гладкий, упругий животик и красивые ноги. Естественно, я её хочу. Но и это никоим образом не относится к делу. А что относится к делу?
К делу не относится решительно ничего, потому что дела-то я особого не вижу, так же, как и состава преступления.
Сократ как-то раз спизднул, не подумав: «Я знаю, что я ничего не знаю». А я вот всего лишь хочу знать, чего я хочу.
А хочу я Лену, но это хотение несколько иного рода, а мне интересно другое: мне интересно, что мне интересно. И у каждого всё так просто, и у каждого всё так сложно.
И невероятные приключения ещё только предстояли многим моим знакомым друзьям.
Ещё я хочу, чтобы меня кто-нибудь приголубил. Последнее время всё, что я пишу, я пишу на уроках по музлитературе, которые я веду в ДХШ (детской хоровой школе) № 106.
Сейчас, к примеру, звучит соната ми бемоль мажор Моцарта, которого я не люблю. А вот Пушкина я люблю. А вот Лермонтова любил, а теперь не люблю, потому что он бедный, жизнью обломанный фарфоровый мальчик, который обижал слабых девочек, которые потом с лихвой годились в матери Достоевскому, а Чехову более чем в бабушки, а для меня они опять несчастные девочки, которых жалко, а Лермонтова нет.
Вот и чернила кончились, но у меня есть ещё. Авторучки – это как лошади, одну из которых Печорин загнал, когда вдруг заторопился в последний раз выебать Веру. Фактически даже не лошадь он загнал, а Бэлу с княжной Мэри, которые, если помните, тождественны лошадям в контексте романа.

Вот ведь
Арво Метс – вдохновенный прибалт! Как бишь там? «...но их дочери опять похожи», кажется, «на весну» и так далее, в отличие от матерей, которые раньше тоже были, как дочери, а потом стали всё более походить на хозяйственные сумки...

Был я как-то на творческом вечере Андрея Битова, а он там молол какую-то хуйню. С кем не бывает, конечно. Даже я порой несу ахинею, но я зато никому не известный и на хуй не упавший Максим Скворцов нижайше кланяться просил, что я, Иванова Елена, и делаю не без удовольствия и вообще на коленях стоять люблю...

Построил художник дом и смотрел, как за окном идет дождь, а потом захворал, затосковал и улетел на Луну. А собака его на луну много лет выла и все слёзы свои собачьи выплакала, как умела.
А Елена, насколько умела, уснула. А Иванушка ревел, как белуга, и волосы рвал на себе. Такой вот Шекспир, господа. Господи, господи, пожалей меня, брата, неприкаянного во всех твоих снах бесполезных, как всякий сон всякого божества. Милая, милая моя спешит на берег реки. Падает зА лесом заря. И в коридоре раздаются шаги, а на улице барабанная дробь. И как тут мне, Лене Зайчиковой, не плакать, маленькой такой героине!
«Вот тебе и раз!» – Штирлиц сказал. «Вот тебе и два!» – апостол Петр сказал. «Вот тебе и раз!» – апостол Иуда сказал и порезался об осколок стекла, и заплакал, и запел, и заплакал, и песенку затянул... на шее потуже, а Христос зарыдал и улетел на луну, а собака Мария с именем человеческим все слёзы выплакала, и бежала по железнодорожному полотну, а потом обессилила.
А Евгению Онегину Елена ночью отрезала голову, а Юдифь сказала тогда: «Я буду век ему верна, хоть я другому отдана...»
И услышал слова эти Исайя-пророк и чудесной рыбе разрезал живот, и в этот день каялись братья иосифовы. И ещё одно странное совпадение: когда в Большом театре случился знаменитый пожар, в Иерусалиме сгорела мечеть.
А витязь Иван-царевич мечом взмахнул, словно кистью, и на небе приняли его за героя. Даром, что до этого он всю жизнь ничего не мог. Это и называется Благодатью.
Как ни было грустно Елене, Тесей не умел ей помочь. Минотавр же, напротив, женился и как-то в раз раздобрел. Минотаврята его расползлись по всему лабиринту, а Елена легла на диван.
Там она нашла в темноте плюшевого медвежонка, обняла и уснула крепким-крепким здоровым сном. Ведь что бы ни происходило с людьми, рано или поздно все они укладываются спать...

И ещё апостол Иуда сказал: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». И ушел. И покинул Елену.
Теперь хочу немного поговорить с вами о Рите. Она работала на радио и была мне мила. Я о ней много думал, когда было неладно с Еленой, но ясно понимал, что если Рита и есть она самая, то когда будет неладно с ней, я буду думать о Елене, а то и не приведи Господь. О Миле.

Ноги у Милы были немного нескладные, но она так забавно умела ими манипулировать, что многое мы друг другу прощали.
А после явился Божественный Дима, богоЯвленный соответствующей красавице, и у них закружилось, поехало... Двух месяцев не прошло, как красавица уже раздвинула свои трогательные ножки, а царевич Димитрий сделал не в первый раз, да так там и остался.
«Тяжко. Ой, как тяжко! Ой-ли, ой-ли я?!» – апостол Х.....с сказал.

В будний день шёл снежок липкий, и шагала девочка Ирочка по мокрому и тихонько грустила. Хотелось ей того, хотелось ей сего, а было только это, это и вот это, а того не было. И этого самого того не было ни у кого, но было в начале Слово. Даже не слово, а обещание, что Это в конце концов обязательно будет у всех. Поэтому Ирочка грустила тихонько, вполголоса, точнее говоря, молчаливо и скорбно, вместе с тем, улыбаясь.

Уже давно не больно, но в каждый троллейбус в незапамятные времена было посажено по котенку, которых с тех пор перманентно мучают жестокие электромеханизмы, а котята же безысходно плачут. Вот тебе и Лякримоза.
Ира меня считает хуй знает кем и по-своему любит. Она во мне видит трогательную сволочь, каковая строит из себя тонкого эстета, каковая (то бишь эстет) мрачен и молчалива, будто предан каким-то высоким измышлениям на тему...
Она мне прокатила тележку о котятах в механизме троллейбуса, и мне от этого хочется плакать в голос, ибо так оно все и есть.
Как же так? Как же быть? Кому нельзя того, что всем можно? Эх, не убий BE MY BABY в ту ночь. В ту ночь.
У меня на шее крестик, а у Вовы на шее нолик, а Серёжа бедный линию проводит вдоль.

Над холмами летала крыса и махала крылом. В амбаре мышка её ждала и, чуть не плача, шептала: «Крысонька, любимая моя, приди, приди в мою обитель мышки!»
Но крыса не спешила. Она летала так, для удовольствия и, наслаждаясь полетом, семь раз заходила на новый круг.
И вот вошел к Тамаре демон, под юбкой бес ему навстречу свои объятья распахнул и вынес хлеб, да солки вынес.
Ввалилась крыса дивная в амбар и мышку вздула. Ей того и надо.
пришёл мужик-хозяин, застукал новобрачных и хвостики связал двум грызунам. Затем повесил на верёвочке сушиться, а после сжёг в печи...
Солдатик оловянный расплавился мгновенно, и сгорела балерина, лёгкая, верная, добрая и любимая.
При чём тут, спрашиваете, крыски? Да ни при чём. Просто есть такие птички. Птички-крыски. Да, Дулов?

Еленушка моя родная натурально любила меня, и я теперь, да поздно. Такое было у меня сокровище: нежное, славное, чистое, умненькое, а я обидел и не оценил. Говно.
Теперь нам тяжко. Неужели же и вторая жена родит ребенка не от первого мужа-меня? Почему всё так выходит, что как входит, так уже и не выходит?!
Что ты будешь делать? Выйду на улицу, пойду по ней, погуляю, вернусь, перекинусь с кем-нибудь словцом о безысходности вещёй и ницше-хайдеггеровских хуёвин, вернусь, выйду на улицу, погуляю, вернусь, лягу спать.
Спит моя Еленушка, спит моя Милушка, спит девочка Ирочка, спит дуловская девочка Анечка, спит тогоевская Машенька, спит сильный Вова Афанасьев, спит Ольга Владимировна желанная, спит Максимка – самодостаточная спиралька, спит...

Котик Тристан-кастратик-касатик скребётся в мою дверку, а я ему не открою уже никогда. Я сплю.
Борис
Житков, что ты видел, печальная почемучка? Апостол Борис Пастернак сказал: «Жизнь прожить – не поле перейти!», и так и не перешел. Аркадий Гайдар полетел в космос 12 апреля 1961-го года, а через тридцать лет я впервые вошел так, как это подобает делать на самом деле. Впрочем, и до этого входил, но было страшно, тяжело, несподручно, больно.
Пробел. Какие уж тут мысли?! Кому что нравится. А всё-таки то, что Серёжа купил себе «Gibson» – это очень хорошо. И Вове хорошо, да и мне сам Бог велел.
Наверное, правильно писать слово «бог» то с большой, то с маленькой букв попеременно.
Божественный Агнец отнял у меня Алёнушку, а Дима Богоявленный Милочку. А кто у меня отнимет Риту или Инну (ещё не решил кого именно)? Кто? Всё тот же Иисусе? Сколько же можно? Не трогай моих женщин, господи! Что тебе они? А я их любить умею, как никто не умеет. Да. Да! Я вот уже двадцать два года хожу по земле, наблюдаю, делаю выводы и вижу, что да, никто так не умеет. Но какие же, однако, все непосредственные!
Я маленький Зубрик! Пи-пи-пи!..

Винни-пух с Тесеем не поделили Ариадну, а потом поделили, а потом и без Ариадны им хорошо стало.
Надо сказать, что теперь я всё-таки знаю, как надлежит клеить разные виды обоев. Хоть это успокаивает.
В Болгарии я, Скворцов, купил Еленушке гранатовое ожерелье, чтобы подарить к предстоящему разводу, а потом забыл его дома в ответственный день. В результате, подарил той, на чьей шее оно с трудом застегнулось, хотя она, конечно, девочка как девочка: бедная, глупая и с головой беда совсем, хоть и не без способностей когда-то была.

Я Вилли Посторонним, летаю где хочу. Здравствуй, Постум! Помнишь там кого-то некрасивую, но со стройными ногами. Помнишь, Постум? Вспомни, товарищ! Вспомни, товарищ Постум! Гражданин Постум! Господин Постум! Постум господен! Ваше сиятельство! Гребенщиков воистину...
Подуйте мне, пожалуйста, в ушко! Да, пожалуйста!..

Тогда Тесей вышел из комнаты, и снова Елена заплакала одними глазами беззвучно, обняла плюшевого медвежонка, уснула в тоске, и увидела город Солнца.
Кампанелла подошел к ней сзади, обнял за плечи и молвил человеческим голосом: «Пойдём, любимая! Это всё я построил! Я! Я!! Я!!!»
Тут-то он и выпустил изо рта соломинку и упал к Алёнушке в объятия. Хармс засмеялся, а девушка продолжала спать, когда старуха-мать наконец-то вывалилась из окна.

Адам сказал Еве: «Я тебя хочу», а Ева сказала: «Где ты был, Адам?» А змеи здесь не при чём. Волшебники живут в лесах, феи живут в городах, Иван-царевичи ходят в шкурах и живут в пещёрах.

Странные вещи происходят вокруг. О, город Ершалаим! Чего здесь только не бывает! Сборщик податей бросил что-то такое на землю.
Приплясывали золотые петушки, и кому-то было неладно. Ой, не надо! Ой, не надо! Ой, не надо! Ой, не надо бы! Якобы да кабы, в самом деле, во рту выросли грибы, и многие из счастливчиков отравились. Бы.

Пастушок Даниил дудел в свою крошечную дуду, которую заботливо смастерили для него Саввка и Гришка. И я играл, дудел, и многие из нас играли.
Лякримоза! Лякримоза!, а я маленький такой, такой, такой! Ким Бессинджер…

Всё, начиная с первой строчки, и до последней буквы написано мной на уроках по музлитературе, которые проводятся мной еженедельно, по субботам с 10.30 до 13.30 Я начал писать «Псевдо» во время «Страстей по Матфею», а сейчас – «Реквием» Моцарта.

Продолжение следует...