Настроение сейчас - хорошее=)

Уф....Мое сочинение готова...И кстати рассказ очень занятный нашла,укого время будет может прочитать,я тут выложу....

Она жила в сиреневом лесу в полном одиночестве. Она была очень стара, хотя не знала об этом, и не беззаботную морскую пену напоминала теперь ее белизна, а снег, искрящийся в лучах Луны. Но по-прежнему живыми и ясными оставались глаза ее, и двигалась Она легко, словно тень облачка по волнам.
Она была совсем не похожа на тех однорогих лошадей, которых люди рисуют в книжках и называют единорогами. Она была меньше лошади, копыта ее были раздвоены, и была Она прекрасна той древней и дикой красотой, которой никогда не было у лошадей, которой стыдливо и неубедительно подражают олени и шутовски пародируют козы. Длинная и стройная шея делала ее голову меньше, чем она была на самом деле, а грива, ниспадавшая почти до середины спины, была мягкой как пух и легкой как дымка. У нее были остроконечные уши и тонкие ноги с пучками белых волос на лодыжках, длинный рог над глазами сиял перламутровым светом даже в глубокую полночь. Им Она убивала драконов, исцеляла королей и сбивала наземь спелые каштаны для медвежат.
Единороги бессмертны. Они живут уединенно, обычно в лесу у заводи с чистой водой, в которой можно видеть отражение, -- ведь они немного тщеславны и знают, что на свете нет существ столь же прекрасных и волшебных. Единороги редко соединяются в пары, и нет места таинственнее, чем то, где был рожден единорог. В последний раз Она видела другого единорога так давно, что с тех пор даже язык переменился в окрестных селах и невинные девушки звали ее уже иначе, но Она не знала ни о месяцах, ни о столетиях, ни даже о временах года. В ее лесу всегда была весна, потому что Она жила в нем и целый день странствовала среди громадных буков, наблюдая за всеми, кто обитал на земле и в кустах, в гнездах и в пещерах, в норах и на вершинах деревьев. Поколение за поколением волки и кролики охотились, паслись, любили, рожали детенышей и умирали, а так как сами единороги ничего подобного не делают, она никогда не скучала, наблюдая за ними.
Однажды по следу оленя в ее лес заехали два охотника с длинными луками. Она шла за ними так тихо, что даже лошади не почувствовали ее близости. Вид людей постепенно наполнил ее странным и древним ощущением нежности и ужаса. Обычно она никогда не позволяла увидеть себя, но ей нравилось незамеченной следовать за всадниками и слушать их разговоры.
- Не по себе мне в этом лесу, - проворчал старший охотник. - Там, где живет единорог, и простые звери потихоньку обучаются волшебству: в основном умению колдовски исчезать. Мы не найдем здесь дичи.
- Ну, если единороги когда-то и жили на свете. то уж давно исчезли, - возразил второй. - Да и лес тут такой же, как везде.
- А почему здесь никогда не опадают листья и не идет снег? Нет, что ни говори, здесь живет последний на свете единорог - долгих лет ему, одинокому бедняге, - и пока он жив, ни один охотник не привезет из этого леса даже синицы. Поехали дальше, сам убедишься. Уж я-то их знаю, единорогов.
- Из книг ты их знаешь, - отозвался другой, - да сказок и песен. При трех последних королях о единорогах не было и слуха. Так что знаешь ты о них не больше меня. И я книжки читал те же, истории слушал те же и, как и ты, ни разу не видел ни одного единорога.
Охотники помолчали какое-то время, потом первый задумчиво произнес:
- Моя прабабушка однажды видела единорога. Когда я был совсем мал, она часто рассказывала мне об этом.
- О, в самом деле? И, конечно, она поймала его золотой уздечкой?
- Что ты, откуда ей было взяться у прабабушки! Это сказки. Чтобы поймать единорога, нужно чистое сердце, а не золотая уздечка. - Да-да, - хихикнул молодой человек, - и она ехала под деревьями на своем единороге без седла, как нимфа в дни юности мира?
- Моя прабабушка боялась больших зверей, - сказал первый охотник. - Она и не пыталась сесть верхом на него, а словно замерла, и единорог положил ей голову на колени и уснул. Она не пошевельнулась, пока он не проснулся.
- И на кого же он был похож? Плиний пишет, что единорог весьма свиреп, имеет тело лошади, голову оленя, ноги слона, хвост медведя, низкий голос и черный рог длиной в два локтя. А китайский...
- Моя прабабушка говорила только, что от него приятно пахло. Она терпеть не могла запаха зверей, даже коровы или кота, а уж о диких и говорить не приходится, А вспоминая этот запах, она даже расплакалась однажды. Конечно, она была уже очень стара и легко плакала, когда что-нибудь напоминало ей юность.
- Давай-ка повернем и попытаем счастья в другом месте, -- внезапно сказал второй охотник.
Она тихо отступила в чащу и последовала за охотниками, лишь когда они вновь оказались впереди. Охотники приближались к опушке, когда второй тихо спросил:
- Как ты думаешь, почему единороги исчезли, если они все-таки существовали?
- Кто знает? Времена меняются. Как по-твоему, этот век хорош для единорогов?
- Конечно нет, но разве раньше-то было лучше? Кажется, слышал я, что... нет, тогда я был навеселе или думал о другом. А, чепуха... Поспешим, пока еще светло для охоты!
Они выбрались на край леса и пришпорили лошадей. Первый охотник обернулся и, словно увидев притаившегося в тени единорога, крикнул:
- Оставайся здесь, бедняга. Этот мир не для тебя. Оставайся в споем лесу, храни зелень деревьев и долголетие друзей. И не обращай внимания на молодых девиц - из них получаются всего лишь глупые старухи, не более. Счастливо! - и он исчез вдали. Еще стоя у края леса, Она громко сказала: - Я - единственный на свете единорог. - Это были первые слова, произнесенные ею за последние сто лет. И все же такого не может быть, подумала Она. Жизнь в одиночестве, без встреч с другими единорогами ее не пугала, ведь Она знала, что подобные ей существуют на свете, а для того, чтобы единорог не чувствовал себя одиноким, большего и не требуется. - Но надо узнать, здесь остальные или нет. Ведь тогда мне тоже надо уйти. То, что случилось с ними, должно случиться и со мной.
Собственный голос испугал ее, и ей захотелось бежать. Быстрая и светящаяся, Она неслась по темным тропинкам своего леса, пересекая внезапно возникавшие прогалины, ослепляющие зеленью трав или погруженные в полумрак, ощущая все, что окружало ее, - от трав, ометающих ноги, до серебряно-синих вспышек в колеблемых ветром листьях. "Нет, я не могу оставить все это, никогда-никогда, даже если я и в самом деле последний единорог на свете. Я знаю, как жить здесь, знаю любую травинку, ее запах и вкус. Что нужно мне во всем свете, кроме моего леса?"
Но когда она, наконец, остановилась и тихо стояла. прислушиваясь к карканью ворон и ссоре белок над головой, ей пришла в голову мысль: "А вдруг они собрались все вместе и ускакали далеко-далеко? А если они спрятались и поджидают меня?"
И с этого момента Она не знала покоя... С той минуты, когда впервые представила себе, что покидает лес, Она не могла стоять на одном месте. Беспокойная и несчастная, сновала Она туда и сюда у своей заводи. Единороги не должны выбирать, они не созданы для этого. Днем и ночью Она говорила себе и нет и да и снова нет, и впервые узнала, что минуты могут ползти как гусеницы. "Я никуда не пойду. То, что люди какое-то время не видели ни одного единорога, еще не значит, что их больше нет, а если это и правда, я все равно никуда не пойду. Здесь мой дом".
Но, наконец, однажды ночью Она проснулась и сказала себе: "Да, сейчас". Она спешила, стараясь не видеть ничего вокруг, не ощущать запахов, пытаясь не чувствовать раздвоенными копытами свою землю. Видящие в темноте звери - совы, лисы, олени -- поднимали головы, следя за нею, но Она посмотрела на них. "Я должна идти быстро, - думала Она, - и быстро вернуться назад. Может быть, мне не придется идти далеко. Но найду я их или нет, я вернусь назад очень скоро, вернусь сразу, как только почувствую, что могу вернуться".
Под лучами луны дорога, которая вела от края леса, светилась, как на воде, но когда, словно вырвав себя из чащи, Она ступила на нее, то почувствовала, как та тверда и длинна. Она хотела вернуться назад, но вместо этого лишь глубоко вдохнула еще ощутимый запах леса и надолго задержала его в груди.
Длинная дорога спешила неизвестно куда и была бесконечна. Она бежала через деревни и городки, сквозь горы и равнины, по каменистым пустошам и сочным лугам, не становясь их частью и нигде не отдыхая. Дорога мчала единорога вперед, подгоняла, не позволяя остановиться и привычно прислушаться. Ее глаза постоянно были запорошены пылью, а грива стала тяжелой и жесткой от грязи.
В ее лесу время всегда шло мимо нее, теперь же, в дороге, Она шла сквозь время. Менялся цвет листвы, звери одевались в плотные зимние шубки и сбрасывали их; облака, гонимые разными ветрами, то медленно ползли, то неслись, то розовели и золотились в лучах солнца, то лиловели от приближающейся бури. И куда бы Она ни шла - всюду искала Она своих сородичей, но не находила даже следа, даже имени в языках, что звучали у дороги.
Однажды ранним утром, собираясь свернуть с дороги и поспать, Она увидела человека, копавшегося у себя в саду. Она знала, что лучше спрятаться, но почему-то стояла и тихо наблюдала за его работой, пока, разогнувшись, он не увидел ее. Человек был толст, и щеки его дрожали как студень.
- О, - сказал он, - ты прекрасна. - И когда он снял свой пояс, сделал на нем петлю и неуклюже направился к ней. Она скорее обрадовалась, чем испугалась.
Все было правильно. Человек узнал ее и делал то, что следует делать человеку: полоть репу и пытаться поймать ее, неуловимую и сверкающую. Она уклонилась от его первого броска так легко, будто ее отнесло дуновение ветерка.
- Раньше на меня охотились с колоколами и знаменами, -- сказала Она, - тогда люди знали, что меня можно поймать, лишь сделав охоту настолько удивительной, чтобы я от любопытства подошла поближе. Но даже тогда меня ни разу не поймали.
- Я поскользнулся, - ответил толстяк. - Берегись, красотка!
- Не понимаю, - удивилась Она, пока тот поднимался с земли. - Зачем ты ловишь меня, для чего я тебе?
Человек метнулся вновь, и Она ускользнула от него, как дождь в землю.
- Не думаю, чтобы ты понимал себя самого, - сказала Она.
- Ну-ну, потише. - Его потное лицо было измазано, человек ловил ртом воздух.
- Красотка, - проговорил он задыхаясь. - Прелестная кобылка.
- Кобылка? - Она протрубила это слово так пронзительно, что человек остановился и закрыл уши руками. - Кобылка?! -- возмутилась Она. - Это я - лошадь?! Так вот за кого ты меня принимаешь?! Так вот кого ты видишь?!
- Добрую лошадку, - пропыхтел толстяк. Он вытирал лицо, опершись о забор. - Вымыть тебя да вычистить, в любом месте сойдешь за самую красивую старую кобылку. - Он вновь протянул руки с ремнем. - Отведу тебя на ярмарку, - сказал он. - А ну, лошадка, ко мне!
- Лошадь, - сказала Она. - Так ты хочешь поймать лошадь. Белую кобылу с гривой, полной репьев.
Когда толстяк приблизился к ней, она зацепила ремень рогом, вырвала его и закинула через дорогу в заросли маргариток.
- Это я-то лошадь? - презрительно фыркнула Она.
На мгновение толстяк оказался очень близко к ней, и ее громадные глаза заглянули в его маленькие усталые и изумленные смотрелки. Потом Она повернулась и понеслась по дороге так быстро, что видевшие ее говорили вслед: "Вот это да! Вот это настоящая лошадь!" А один старик тихо сказал сидевшей рядом жене: "Это арабская лошадь. Помню, в порту я видел однажды такую".
С этого времени Она старалась избегать городов даже ночью, разве только, когда город нельзя было обойти стороной. И все-таки несколько раз ее пытались поймать, но всякий раз так, как ловят убежавшую белую кобылу, а не веселым и почтительным способом, приличествующим для единорога. Люди несли с собой веревки и сети, подманивали ее кусками сахара, свистели ей, звали ее Бесс или Нелли. Иногда Она замедляла свой бег, так, чтобы их лошади могли почуять ее, и смотрела, как пятились и взвивались на дыбы кони, унося перепуганных седоков. Лошади всегда узнавали ее. "Как же это? - удивлялась Она. - Я могла бы понять, если бы люди совсем забыли или до смерти возненавидели единорогов. Но долго не видеть, а потом смотреть на единорога и не узнавать - какими же тогда они видят самих себя, деревья, дома, лошадей, собственных детей, наконец?!"
Иногда Она думала: "Если люди теперь не понимают, что видят, то в мире могут быть и другие единороги, о которых никто не знает и которые вполне счастливы этим". Но несмотря на надежду и тщеславие Она понимала, что люди изменились и мир вместе с ними, потому что ушли единороги. И Она все бежала и бежала вперед по твердой дороге и с каждым днем все больше жалела, что покинула свой лес.
Однажды подгоняемый ветром мотылек сел на кончик ее рога. На его темных бархатных крыльях блестели золотые пятнышки, он был легок, как лепесток. Приплясывая, он отсалютовал ей изогнутыми усиками: "Приветствую, я странник и игрок". Впервые за все время странствий Она рассмеялась. - Мотылек, почему ты летаешь в такой ветер? - спросила Она. - Ты простудишься и умрешь раньше времени.
- Смерть забирает у мужа то, что он хотел бы удержать, -- ответил мотылек, - и оставляет то, что он охотно бы потерял. Дуй, ветер, дуй, пусть лопнут щеки. Я грею руки у пламени бытия, и это меня утешает. - Он темнел на кончике ее рога, как кусочек сумерек.
- Ты знаешь меня, мотылек? - с надеждой спросила Она, и он ответил:
- Прекрасно - ты торгуешь рыбой. Ты все что угодно, ты мой солнечный свет, ты стара, седа и сонлива, ты моя кислолицая чахоточная Мэри Джейн. --
Он остановился и, трепеща крылышками на ветру, добавил: -- Твое имя - это золотой колокольчик, подвешенный в моем сердце. Я разорвался бы на части, чтобы хоть однажды назвать тебя по имени.
- Ну, скажи его, - просила Она. - Если ты знаешь мое имя, скажи мне.
- Румпельстилтскин, - радостно провозгласил мотылек. -- Попалась! Ты не получишь медали! Поблескивая, он плясал на ее роге, подпевая себе: - Придешь ли домой ты, Билл Бейли, придешь ли ты домой, куда однажды не смог ты вернуться? Гнись пониже, Уинсоки, и лови с небес звезду. Грязь лежит себе тишком, кровь зовет, бушует, бродит, потому-то смельчаком я зовусь в своем приходе. - В белом сиянии рога глаза его светились красными огоньками.
Она вздохнула и, удивленная и разочарованная, побрела дальше. Все правильно, подумала Она. Разве мотылек может ее знать? Это барды и менестрели - все-то у них стихи да песни, что свои, что чужие... Душа-то у них добрая, а вот пути кривые. И почему у них должен быть прямой характер, ведь они так рано умирают...
Мотылек важно разгуливал перед ее глазами и распевал:
- Раз, два, три, о'лиари. Нет, о утешение бренной плоти, не пойду я по уединенной дороге. Что за ужасные минуты считает тот, кто в детство впал, но сомневается. Блаженство, поспеши и приведи рой яростных фантазий, откуда я повелеваю и который назначен на продажу по договорным летним ценам, в течение трех дней он будет продаваться. Я люблю тебя, я люблю тебя; о ужас, ужас, прочь, ведьма, прочь, хромать плохое выбрала ты место, о ива, ива, ива. - Его голос серебром звенел в ее голове.
Он путешествовал с ней до конца дня, но когда солнце садилось и розовые рыбки заполнили небосвод, он взлетел с ее рога в воздух и вежливо сказал:
- Простите, я боюсь опоздать на поезд. - Сквозь его бархатные с тонкими черными жилками крылья Она могла видеть облака.
- Прощай, - сказала Она, - надеюсь, ты услышишь еще много песен.


С мотыльками, знала Она, лучше было прощаться именно так, но вместо того, чтобы улететь, он поднялся над ее головой в голубом вечернем воздухе, слегка волнуясь и потеряв удаль. -- Лети, - велела Она. - Уже очень холодно. Но мотылек медлил, что-то бормоча: - Они ездят на конях, которых вы называете Македонскими, - рассеянно провозгласил он нараспев и тут же ясно, четко произнес: - Единорог по-старофранцузски -- unicorne, по-латыни - unicornis, дословно означает "однорогий": unus - один, corne - рог. Сказочное животное, напоминающее лошадь с одним рогом. О, я - кок и капитан из команды брига "Нэнси". Кто-нибудь здесь видел Келли? - Он весело важничал в воздухе, и первые светлячки с удивлением и сомнением мерцали вокруг него.
Она настолько удивилась и обрадовалась, услышав, наконец, свое имя, что пропустила мимо ушей слова о лошадях.
- Ты знаешь меня! - в восторге закричала Она, и дуновение ее слов унесло мотылька на двадцать футов в сторону. Когда он с трудом опять добрался до нее, она попросила: -- Мотылек, если ты действительно знаешь меня, скажи мне, видел ли ты таких, как я, скажи, куда мне идти, чтобы найти их? Куда они делись?
- Мотылек, мотылек, где спрячусь я? - запел он в сумерках. - Сейчас появится влюбленный и горестный дурак. Дай бог, чтобы моя любовь была в моих объятиях, а я бы с ней в своей постельке. - Он опять опустился на ее рог, и Она почувствовала, что мотылек дрожит.
- Пожалуйста, - сказала Она, - я только хочу знать, есть ли на свете еще единороги. Мотылек, скажи мне, что есть, я поверю тебе и вернусь в свой лес. Я обещала скоро вернуться, а брожу уже так долго. - Через лунные горы, - начал он, -- долиной тени, смело, смело ступай. - Тут он остановился и странным голосом произнес: - Нет, нет, не слушай меня. Послушай, ты можешь найти свой народ, если будешь храброй. Давным-давно прошли они по дорогам, и Красный Бык бежал за ними по пятам. Пусть ничто тебя не пугает, но и не чувствуй себя в полной безопасности. - Его крылья касались кожи единорога. -- Красный Бык? - спросила Она. - Кто это? Мотылек запел:
- За мной, за мной, за мной, за мной, за мной. - Но затем резко замотал головкой и сообщил: - Величествен бык -- первенец его, и рога быка, как у дикого тура. Ими он отбросит все народы за край земли. Слушай, слушай, слушай скорее.
- Я слушаю! - вскричала она. - Где же мой народ и кто такой Красный Бык? Подлетев поближе к ее уху, он расхохотался. - В кошмарах я ползаю по земле во мгле, - запел он. -- Собачки Трей, Бланч и Су лают на меня, они, как маленькие змеи, шипят на меня, бродяги приходят в город. И наконец ударили в колокола.
Какое-то мгновение он еще плясал перед нею во мгле, а потом упорхнул в фиолетовую тень у обочины, демонстративно распевая:
- Это ты или я мотылек! Рука в руке, рука в руке... - В последний раз он мелькнул меж деревьями, но он ли это был... Глаза могли обмануть ее, ведь ночь уже была полна крылатых.
"По крайней мере он узнал меня, - грустно подумала Она. - Это все-таки что-то значит. Нет, - тут же возразила Она себе, - ничего это не значит, кроме того, что кто-то однажды сочинил песню или стихи о единорогах. Но Красный Бык... Что он имел в виду? Другую песню?"
Она медленно шла вперед, вокруг нее смыкалась ночь. Низкое небо было почти угольно-черным, кроме желто-серебряного пятна там, где за толстыми облаками шествовала луна. И она тихо запела песню, которую давным-давно слышала от молодой девушки в своем лесу:
Рыбы пойдут по земле, милый мой, Прежде чем жить ты станешь со мной. Вырастет лес у меня на окне, Прежде чем ты возвратишься ко мне.
Хотя Она и не понимала слов, песня заставила ее затосковать о доме. И вдруг ей показалось, что, вступив на дорогу, она услышала, как осень зашумела в ее березках. Наконец Она легла в холодную траву и заснула. Единороги - самые осторожные существа на свете, но если они спят, то спят крепко. И все равно, если бы ей не пригрезился родной лес, Она вскочила бы, едва заслышав в ночи приближающийся шум и позвякивание, даже если бы колеса были обмотаны тряпками, а у маленьких колокольчиков были подвязаны язычки. Но Она была далеко, так далеко, что никакие колокольцы не были слышны в этой дали, и Она не проснулась.
Худые черные лошади тянули девять задрапированных в черное фургонов, они щерились зубами своих полосатых боков, когда ветер отбрасывал черные занавески. Передним фургоном правила приземистая старуха. На занавешенных боках его крупными буквами было написано: "Полночный карнавал Мамаши Фортуны", а ниже более мелко: "Порождение ночи - пред ваши очи".
Едва первый фургон поравнялся с местом, где спала Она, старуха внезапно остановила своего черного коня. Когда она уродливо спрыгнула на землю, встали и остальные фургоны. Бесшумно подобравшись к единорогу, старуха долго смотрела на белого зверя и, наконец, сказала:
- Вот тебе и раз, клянусь огрызком, оставшимся от моего старого сердца, это последняя из них. - Слова ее оставляли в воздухе запах меда и пороха. - Если бы она только знала это, - улыбнулась старуха, показывая лошадиные зубы, - ну, я-то не проболтаюсь.
Она посмотрела назад на черные фургоны и дважды щелкнула пальцами. Возницы второго и третьего фургонов спрыгнули на землю и подошли к ней. Один из них был невысок, смугл и столь же безжалостен, как и она, другой, худой и длинный, казался нескладным до нелепости. На нем был старый черный плащ, глаза его были зелены.
- Ну, и кто это? - спросила старуха у коротышки. - Как по-твоему, Ракх?
- Мертвая лошадь, - ответил тот. - Э, нет, не мертвая. Ее можно скормить мантикору или дракону. - Его хихиканье напоминало чирканье спички. - Ты глуп, - сказала ему Мамаша Фортуна. - Ну, а ты, колдун, провидец, тамматург? -- обратилась она к другому. - Что же видят очи чудотворца, ясновидца и волшебника? - И вместе с Ракхом они залились смехом, как заливается лаем гонящая оленя свора. Однако когда она увидела, что высокий, не отрываясь, глядит на единорога, смех затих. - Ну, отвечай, фокусник, - ворчливо потребовала она; но высокий даже не повернул головы. Тогда, вытянув клешней свою костлявую руку, старуха повернула его голову к себе. Глаза его опустились под ее желтым взглядом.
- Лошадь, - пробормотал он, - белую кобылу. Мамаша Фортуна долго смотрела на него. - И ты тоже глуп, волшебник, - наконец выдавила она со смехом, - но ты больший дурак, чем Ракх, и более опасный. Он врет только от жадности, ты же - от страха. Или от доброты. - Волшебник ничего не ответил, и Мамаша Фортуна рассмеялась. - Хорошо, - сказала она, - это белая кобыла. И я хочу иметь ее в своем "карнавале". Девятая клетка пустует.
- Мне нужна веревка, - отозвался Ракх. Он уже хотел было повернуться, но старуха остановила его.
- Только одна веревка могла бы удержать ее, - сказала она. - Та веревка, которой древние боги связали волка Фенрира. Она была сплетена из дыхания рыб, слюны птиц, женских бород, мяуканья кошки, медвежьих жил и еще из чего-то. Ах да, из корней гор. А так как ничего этого у нас нет, и гномы не совьют нам веревку, то придется обойтись железной решеткой. Я погружу ее в сон. - И руки Мамаши Фортуны что-то связали в ночном воздухе, а из ее горла вырвалось несколько неприятно прозвучавших слов. Когда старуха закончила заклинание, от единорога запахло молнией.
- Ну, а теперь поместите ее в клетку, - сказала она мужчинам. - Она проспит до рассвета, какой бы шум вы не подняли, если только по присущей вам глупости вы не станете трогать ее руками. Разберите на части девятую клетку и соберите вокруг нее. И помните: рука, осмелившаяся коснуться ее гривы, мгновенно и заслуженно превратится в ослиное копыто. - Она снова насмешливо посмотрела на худого длинного человека, - А маленькие фокусы, волшебник, станут теперь для тебя еще труднее, - сопя сказала она. - Живо за работу. До рассвета уже недолго.
Когда она скользнула в тень фургона, как кукушка внутрь часов, и слова уже не могли донестись до нее, Ракх сплюнул и с любопытством произнес: - Что же это обеспокоило старую каракатицу? Почему мы не можем тронуть эту тварь?
Волшебник ответил ему мягким, почти неслышным голосом:
- Прикосновение человеческой руки пробудило бы ее даже от самого глубокого сна, который способен наложить разве что дьявол, но уж не Мамаша Фортуна.
- Ну, ей хотелось бы, чтоб мы поверили в обратное, -- усмехнулся темноволосый. - Ослиные копыта! Тьфу! - Но при этом он глубоко засунул руки в карманы. - И что же может разрушить чары? Это же просто старая белая кобыла.
Но волшебник уже шел к последнему из черных фургонов.
- Поспеши, - отозвался он, - скоро утро. Весь остаток ночи они разбирали девятую клетку, ее пол, крышу, решетку, и окружали ею спящего единорога. Ракх толкал дверь, проверяя замок, когда меж серых деревьев на востоке заполыхало и Она открыла глаза. Они поспешно отскочили от клетки, но волшебник, оглянувшись, увидел, что единорог, мотая головой как старая лошадь, оглядывает прутья решетки.
Девять черных фургонов "Полночного карнавала" при свете дня не казались такими большими и зловещими. Они были хрупки и ломки, как сухие листья. Драпировки исчезли - фургоны украшали сшитые из одеял печальные черные знамена и вьющиеся на ветру короткие черные ленты. Странным было их расположение на поросшем кустарником поле: в сложенном из клеток пятиугольнике находился треугольник, а в центре его стоял фургон Мамаши Фортуны. Лишь он был закрыт черным занавесом, надежно скрывающим содержимое. Самой Мамаши Фортуны нигде видно не было.
Ракх медленно вел толпу селян от клетки к клетке, сопровождая путь мрачными комментариями:
- А вот здесь - мантикор. Голова человека, тело льва, хвост скорпиона. Пойман в полночь за едой: лакомился оборотнем. Порождения ночи - пред ваши очи. Это дракон. Время от времени изрыгает пламя, обычно на тех, кто его дразнит, малыш. Внутри у него ад, но кожа обжигает холодом. Плохо говорит на семнадцати языках, страдает подагрой. Сатир. Дам прошу держаться подальше. Настоящий безобразник. Пойман при любопытных обстоятельствах, мужчины могут ознакомиться с ним за дополнительную плату после завершения осмотра.
Стоя возле клетки единорога, одной из трех внутренних клеток, высокий волшебник наблюдал за ходом процессии вдоль внешнего пятиугольника.
- Я не должен бы находиться здесь, - сказал он единорогу. - Старуха велела мне держаться подальше от вас. -- Он довольно хихикнул: - Она издевается надо мной с того самого дня, как я стал у нее работать, но ей и самой достается от меня.
Она почти не слышала его. Она крутилась и вертелась в своей тюрьме, и тело ее сжималось от одной мысли о прикосновении окружавших ее железных прутьев. Ни одно из населяющих ночь существ не любит железа, и хотя Она могла терпеть его присутствие, убийственный запах железа, казалось, превращал ее кости в песок, а кровь в дождевую воду. Прутья ее клетки, должно быть, были заколдованы - они все время переговаривались друг с другом бессмысленными когтистыми голосами. Тяжелый замок хихикал и скулил, как сумасшедшая обезьяна.
- Кто это там? - повторил волшебник слова Мамаши Фортуны. - Кто это там, в клетках? Скажите мне, что вы видите.
Железный голос Ракха звенел под нависшим низким небом:
- Привратник преисподней. Как видите - три головы и плотная шуба из гадюк. В последний раз на земле был во времена Геркулеса, вытащившего его на свет божий под мышкой. Мы выманили его сюда деньгами. Цербер. Посмотрите-ка в эти шесть красных жуликоватых глаз. Настанет день - и вы, должно быть, вновь увидите их. А теперь - к Змее Мидгарда. Сюда.
Сквозь прутья Она смотрела на животное в клетке и не верила глазам.
- Ведь это всего лишь собака, - прошептала она, -- голодная несчастная собака с одной головой и облезлой шерсткой. Как же они могут принять ее за Цербера? Может, они слепы?
- Глядите внимательнее, - сказал волшебник. - А сатир, - продолжала Она. - Сатир - это обезьяна, старая хромая горилла. Дракон же - просто крокодил, который скорее будет поглощать рыбу, чем извергать огонь. А великий мантикор - это лев, очень славный лев, но не более чудовищный, чем все остальные звери. Я ничего не понимаю.
И словно ее глаза привыкли к темноте, она стала замечать еще по фигуре в каждой клетке. Гигантами возвышались они над узниками "полночного карнавала", из которых они вырастали как кошмарное видение из породившего его зерна истины. Мантнкор с голодными глазами и слюнявым ртом изгибал хвост с ядовитой колючкой, пока она не оказалась у него над ухом, но был в клетке и лев, удивительно малый рядом с мантикором. И все же оба они составляли единое целое. От удивления она топнула ногой.
То же было и в других клетках. Тень дракона открывала рот и, шипя, выбрасывала безвредный огонь, заставляя зевак задыхаться и ежиться от страха; опушенный змеями сторожевой пес Ада выл в три голоса, призывая разорение и погибель на головы тех, кто его предал: хромой сатир подозрительно близко подбирался к решетке, лукаво обещая молодым девушкам невероятное наслаждение, сейчас же, здесь, на людях. Крокодил же, обезьяна и печальная собака таяли рядом с призраками и становились смутными тенями даже в неподдающихся обману глазах единорога.
- Какое странное колдовство, - мягко промолвила Она. -- В нем больше сходства, чем магии.
Волшебник рассмеялся с удовольствием и явным облегчением.
- Хорошо, действительно, хорошо сказано. Я знал, что старое пугало не обманет вас своими грошовыми чарами. - Его голос стал твердым и таинственным. - Теперь она сделала свою третью ошибку, - сказал он, - и это по крайней мере на две ошибки больше, чем может позволить себе старая фокусница. Время близится.
- Близится время, - будто подслушав, говорил толпе Ракх, - Рагнарок. В этот день падут боги, и Змея Мидгарда извергнет море яда на великого Тора, и падет он как отравленная муха. А пока змея ждет судного дня и грезит о будущем. Не знаю, может, все будет и по-другому, порождения ночи - пред ваши очи.
Клетку заполняла змея. Не было ни головы, ни хвоста, лишь волна черноты катилась от одного края клетки к другому, не оставляя места ничему другому, кроме своего чудовищного колыхания. И только единорог видел свернувшегося в середине клетки мрачного боа, быть может, лелеявшего мысль о собственном судном дне над "Полночным карнавалом". Но в тени змеи очертания его были призрачны и неясны.
Некто весьма деревенского вида воздел руку и потребовал у Ракха ответа:
- Если эта большая змея в самом деле обвивает мир, то как же вы можете уместить ее часть в этой клетке? И если, вытянувшись, она расплещет моря, то почему она не разорвет ваш "карнавал" как нитку бус?
Раздался одобрительный ропот, самые осторожные попятились от клетки.
- Рад, что ты спросил меня об этом, друг, - немедленно подхватил Ракх. - Понимаешь, Змея Мид-гарда обитает в ином пространстве, в другом измерении. Поэтому обычно она невидима, но если затащить ее в наш мир, как сделал когда-то Тор, она станет видна как молния, которая тоже прилетает к нам неведомо откуда, где она выглядит совсем по-другому. Конечно, она могла бы разозлиться, если б узнала, что кусок ее пуза ежедневно и по воскресеньям выставлен на обозрение у Мамаши Фортуны в "Полночном карнавале". Но у нее есть заботы посерьезней, чем размышлять о своем пупочке, вот мы и пользуемся ее благоволением. - Он раскатал последнее слово, как кухарка тесто, и слушатели осторожно засмеялись.
- Магия сходства, - сказала Она, - старуха не может ничего сотворить...
- Пли изменить, - добавил волшебник. - Суть ее жалкого мастерства - умение выдавать одно за другое. И даже эти трюки не удались бы ей, если бы не верящие во что угодно глупцы и простаки. Она не сумеет превратить сливки в масло, но придаст льву внешность мантикора в глазах, желающих его видеть, в глазах, которые примут, настоящего мантикора за льва, дракона за ящера, а Змею Мидгарда за землетрясение. И единорога - за белую кобылу.
Она прекратила свое отчаянное медленное кружение по клетке, вдруг осознав, что волшебник понимает ее речь. Он улыбнулся, и Она увидела, что его лицо, на котором не было следов ни времени, ни мудрости, ни горя, пугающе юно для взрослого мужчины. - Я знаю вас, - сказал он.
Разделявшие их прутья злобно перешептывались между собой. Ракх вел толпу к внутренним клеткам. Она спросила: - Кто ты?
- Меня зовут Шмендрик Маг, - ответил он. - Вы не слыхали обо мне?
Она хотела было сказать, что едва ли должна знать каждого волшебника, но что-то сильное и печальное в его голосе удержало се. Волшебник сказал:
- Я развлекаю собравшихся на представление. Немного магии, немного ловкости рук: цветы - во флажки, а флажки - в рыбок, да разная болтовня и намеки на те серьезные чудеса, которые могу творить, если пожелаю. Не очень-то трудная работа. Было и хуже, будет и лучше. Еще не конец.
Но от звука его голоса ей показалось, что Она заточена навеки, и Она вновь засновала по клетке, стараясь не поддаваться ужасу заточения. Ракх стоял перед клеткой, в которой не было ничего, кроме маленького коричневого паучка, прявшего меж прутьями свою скромную паутину.
- Арахна Лидийская, - сообщил он толпе. - Даю гарантию, лучшая ткачиха в мире, судьба ее тому подтверждение. Она имела несчастье победить в состязании ткачих саму богиню Афину. Афина очень обиделась, и теперь Арахна в обличье паука по особому договору творит лишь для "Полночного карнавала Мамаши Фортуны". Уток из огня, из снега основа, ну, а узор неизменно новый. Арахна.
Висящая на прутьях клетки паутина была очень проста и почти бесцветна, лишь изредка она радужно отсвечивала, когда паук пошевеливал ее, прокладывая нить. Но он сновал туда-сюда, притягивая взоры зрителей - и единорога тоже - все больше и больше, пока не начинало казаться, что они смотрят в глубочайшие пропасти мира, мрачные, безжалостные расщелины, и лишь паутинка Арахны удерживает мир в целости. Вздохнув, Она освободилась от чар и увидела настоящую паутину которая была очень проста и почти бесцветна.
- Тут не так, как в других клетках,- сказала Она.
- Не так, - недовольно согласился Шмендрик. - Но Мамаша Фортуна здесь ни при чем. Дело в том, что паучиха верит. Она видит все эти хитросплетения и принимает их за свою работу. Эта вера-то и создает здесь все отличие от обычной магии Мамаши Фортуны. Перестань эта кучка остряков удивляться, и от всего ее колдовства остался бы только паучий плач. А его-то никто не услышит.
Она не хотела вновь смотреть в паутину. А глянув мельком на ближнюю к ней клетку, вдруг почувствовала, как окаменело ее сердце. Там на дубовом насесте восседало существо с телом большой бронзовой птицы и лицом ведьмы, таким же напряженным и смертоносным, как и стискивающие дерево когти. У нее были лохматые медвежьи уши, а по чешуйчатым плечам, цепляясь за светлые клинки перьев, ниспадали похожие на лунный свет волосы, густые и молодые, они обрамляли омерзительное человеческое лицо. Она сверкала, но при взгляде на нее казалось, что, сияя, она поглощает нисходящий с неба свет. Тогда Она тихо сказала:
- Вот она - настоящая. Это гарпия Келено. Шмендрик побледнел как овсяная мука. - Старуха поймала ее случайно, -- зашептал он, - во сне, как и вас. Но это к несчастью, и обе они это знают. Искусства Мамаши Фортуны едва хватает, чтобы держать чудовище в заточении, но одно ее присутствие так ослабляет все чары Мамаши Фортуны, что скоро у нее не останется сил даже испечь яйцо. Не следовало бы ей связываться с настоящей гарпией и настоящим единорогом. Правда ослабляет ее колдовство, но Мамаша Фортуна все пытается заставить ее служить себе. Однако на этот раз...
- Верите или нет, сестра радуги, - раздался неприятный голос Ракха, обращенный к потрясенным посетителям. - Ее имя значит "темная", та, чьи крылья затмевают небосвод перед бурей. Она и две ее милые сестрички заморили голодом короля Финея -- перехватывали его пищу и гадили в нее. Однако сыны Борея заставили их прекратить это, не так-ли, моя красотка? - Гарпия не издала ни звука, а Ракх усмехнулся, как усмехнулась бы сама клетка.- Она сопротивлялась сильнее всех остальных, вместе взятых. Это было все равно, что пытаться связать одним волоском весь ад, но у Мамаши Фортуны хватает сил даже для этого. Порождения ночи - пред ваши очи. Полли, хочешь крекер?
В толпе раздались сдавленные смешки. Когти гарпии стиснули насест, и дерево скрипнуло.
- Вам надо быть на свободе, прежде чем она вырвется из клетки, - сказал волшебник единорогу. - Она не должна застать вас здесь.
- Я не осмеливаюсь прикоснуться к железу, - ответила Она. - Я могла бы открыть замок рогом, но чтобы дотянуться... Нет, сама я не выберусь из клетки. - Она дрожала от ужаса перед гарпией, но голос ее был вполне спокоен.
Маг Шмендрик стал на несколько дюймов выше, чем это казалось возможным.
- Не бойтесь ничего, - величественно начал он. -- Несмотря на мое ремесло у меня чувствительное сердце...
Его прервал приход Ракха и его спутников, уже не хихикавших, как возле мантикора. Волшебник пустился прочь, нашептывая: "Не бойтесь, Шмендрик с вами. Ничего не делайте без меня!" Его голос доносился до единорога так тихо и так одиноко, что Она даже не была уверена, слышала ли Она его или почувствовала слабое прикосновение.
Темнело. Толпа стояла перед ее клеткой, глядя на нее со странной застенчивостью. Ракх сказал: - Единорог, - и отступил в сторону. Она слышала, как стучат сердца, замирает дыхание, видела, как слезы наполняют глаза, но никто не произнес ни слова. По печали, растерянности и нежности на их лицах Она поняла - они узнали ее, и принимала поклонение как должное. Она вспомнила прабабушку охотника и попробовала представить себе, каково это - быть старым и плакать.
- Большинство представлений, - через некоторое время сказал Ракх, - на этом бы и закончилось: что еще можно показать после настоящего единорога? Но в "Полночном карнавале Мамаши Фортуны" есть еще одна тайна - демон, что разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, ужаснее гарпии и, вне сомнения, понятнее единорога. - Он взмахнул рукой в сторону последнего фургона, и черный занавес заколыхался и стал раздвигаться, хотя никто не касался его.
- Воззрите на нее! - крикнул Ракх. - Воззрите на последнее диво, самое последнее! Воззрите на Элли!
Внутри клетки было темнее, чем снаружи, и, казалось, сам холод как живой шевелится за прутьями. Что-то дрогнуло, и Она увидела Элли, старую, худую оборванную женщину, скрючившуюся в клетке у огня которого не было. Она казалась настолько хрупкой. что вес темноты сокрушил бы это изможденное тело, и такой беспомощной и одинокой, что посетителям следовало бы рвануться на помощь и освободить ее. Вместо этого они молчаливо попятились, словно Элли подбиралась к ним. Но она даже не смотрела на них. Она сидела в темноте и наскрипывала под нос песню, подобно тому, как скрипит пила, впиваясь в дерево, и как скрипит дерево, готовящееся упасть:
То что украли - вернется домой,
Сжатая вырастет рожь,
Мертвый - в другом, по-иному - живой,
Прошлого не вернешь.
- Ну как, не очень-то сильна на вид? - спросил Ракх. -- Но ни один герой не может противостоять ей, ни один бог не поборет ее, и никакое волшебство не оградит от нее, ведь она не пленница. Мы показываем ее, а она тем временем ходит среди вас и берет свое. Элли - это старость.
Холод клетки тянулся к единорогу, и там, где он прикасался к ней. Она никла и слабела. Она чувствовала, как съеживается и покрывается морщинами ее кожа, как покидает ее красота. Уродство свисало с ее гривы, пригибало голову, вырывало волосы из хвоста, гнездилось в ее теле, пожирало шкуру и томило ум воспоминанием о том, как хороша она была когда-то. Где-то поблизости гарпия издала низкий энергичный звук, но, спасаясь от последнего страшного демона, Она укрылась бы и под сенью этих бронзовых крыл. Песнь Элли пилила ее сердце.
В море рожденный на суше умрет,
Глину, как хочешь, мнешь,
Подарок и руки и душу сожжет --
Прошлого не вернешь.
Представление было закончено. Люди, крадучись, расходились не поодиночке, а парами, большими и маленькими группами, крепко держа за руки незнакомцев, поминутно оглядываясь, не идет ли по пятам Элли. Ракх грустно предложил:
- Не желают ли джентльмены задержаться и выслушать историю о сатире? - и, подвывая, кисло расхохотался в их удаляющиеся спины. - Порождения ночи - пред ваши очи!
Они шли мимо клетки единорога, смех Ракха подгонял их, а Элли все пела.
Это же иллюзия, сказала Она себе. Это - иллюзия, и, подняв отягощенную смертью голову, вгляделась в темноту последней клетки, ища взглядом не Старость, а Мамашу Фортуну, потягивающуюся, хихикающую, с неестественной легкостью спускающуюся на землю, И она поняла, что не стала уродливей и смертней ни на волосок, но все же прекрасной почувствовать она себя нс могла. Может быть, это тоже иллюзия, устало подумала она,
- Я просто наслаждалась, - проговорила Мамаша Фортуна, - как всегда. Подозреваю, что я просто создана для сцены.
- Лучше б ты держала покрепче эту проклятую гарпию, -- отозвался Ракх. - Я чувствовал, что она вот-вот освободится. Будто я был связывающей ее веревкой, а она развязывала меня. -- Он поежился и понизил голос. - Отделайся от нее, - хрипло произнес он, - отделайся, пока она не разорвала нас в клочья. Она только об этом и думает. Я все время чувствую это.
- Молчи, глупец, - голос ведьмы был свиреп от страха. -- Если она вырвется, я смогу превратить ее в ветер, в снег, в семь нот. Но я хочу держать ее при себе. Ведь никакая другая ведьма на свете не умеет и не сумеет этого. И я буду держать ее, даже если мне придется для этого каждый день кормить ее твоей печенью.
- Прекрасно, - ответил Ракх и слегка отодвинулся от нее. - Ну, а если она потребует твою? Что ты будешь делать тогда?
- Буду продолжать кормить ее твоей, - заявила Мамаша Фортуна. - Она не почувствует разницы. Гарпии не слишком умны.


Старуха одинокой тенью скользила в лунном свете от клетки к клетке, гремя замками и проверяя свои чары, как хозяйка ощупывает арбузы на рынке. Когда она подошла к клетке гарпии, чудовище издало вопль, пронзительный как стрела, и ужасающе расправило свои великолепные крылья. Единорогу показалось, что прутья решетки начали извиваться и опадать дождем, но Мамаша Фортуна хрустнула тонкими пальцами, и прутья вновь стали железом, а гарпия, выжидая, замерла на насесте.
- Не сейчас, - сказала ведьма, - еще не сейчас. - Они смотрели друг на друга одинаковыми глазами. Мамаша Фортуна сказала: - Ты моя. Ты моя, даже если убьешь меня. - Гарпия не шевельнулась, но тучка затмила луну. - Не сейчас, - повторила Мамаша Фортуна и повернулась к клетке единорога. - Ну, -- сказала она сладким дымным голосом. - Я все-таки напугала тебя, не правда ли? - Она рассмеялась, и смех ее был похож на шорох змеи в тростниках, и подобралась поближе. - Что бы ни говорил твой приятель волшебник, - продолжала она, - хоть немного мастерства у меня должно быть. Для того, чтобы ты показалась себе старой и отвратительной, требуется, скажу вам, некоторое искусство. И неужели грошовым заклятьем можно держать в плену Темную. Никто до меня... Она ответила:
- Не хвастай, старуха. В этой клетке - твоя смерть, и она слушает тебя.
- Да, - спокойно ответила Мамаша Фортуна, - но я, по крайней мере, знаю, где она. А вот ты бродила по дороге в поисках своей смерти. - Она опять рассмеялась. - Но где она, я знаю тоже. Но я не дам тебе встретиться с ней, и ты должна поблагодарить меня за это.
Забыв все, Она прижалась к прутьям. Они причиняли. ей боль, но Она не отступала.
- Где Красный Бык? - спросила Она. - Где мне найти его?
Мамаша Фортуна подошла к клетке вплотную. - Красный Бык короля Хаггарда, - пробормотала она, - значит, ты его знаешь. - Блеснули два ее зуба. - Ты моя, - сказала она, - он тебя не получит.
Тогда Она покачала головой и мягко ответила: - Тебе лучше знать. Освободи, пока не поздно, освободи гарпию и меня. Занимайся своими тенями, если хочешь, но освободи нас.
В стоячей воде ведьминых глаз что-то полыхнуло так, что несколько ночных мотыльков отвлеклись от своей прогулки, ринулись на свет и белыми хлопьями пепла упали на землю.
- Скорей я оставлю свое дело, - осклабилась она. -- Волочиться сквозь вечность с моими доморощенными пугалами - об этом я мечтала, когда была молода и зла. Ты думаешь, я выбрала эту убогую магию, порождение глупости, потому что никогда не знала настоящей? Я вожусь с собаками и обезьянами потому, что не смею коснуться травы, но я понимаю разницу. И теперь ты просишь меня отказаться от вас, от присутствия вашей силы. Я сказал Ракху, что, если потребуется, стану кормить гарпию его печенью, и я это сделаю. А чтобы удержать тебя, я бы взяла твоего дружка Шмендрика и... - тут она в ярости забормотала какую-то чепуху и наконец замолкла.
- Кстати о печени, - ответила Она. - Настоящий маг не предлагает чужую печень. Ты должна вырвать свою собственную и научиться обходиться без нее. Настоящие ведьмы это знают.
Несколько песчинок прошелестело по щеке Мамаши Фортуны, пока она смотрела на единорога. Все ведьмы так плачут. Она повернулась было и заспешила к своему фургону, но внезапно оглянулась назад с каменной ухмылкой на лице.
- А все-таки дважды я обвела тебя вокруг пальца, -- сказала она. - Неужели ты в самом деле думаешь, что эти пучеглазые глупцы узнали бы тебя без моей помощи? Нет. Я придала тебе вид, который они могут понять, и рог, который они могут увидеть. В наше время, чтобы простой народ признал единорога, нужна дешевая ярмарочная ведьма. Уж лучше оставайся со мной в поддельном обличье, во всем мире тебя узнает только Красный Бык.
Она исчезла внутри своего фургона, и гарпия выпустила луну из-за туч.

III

Шмендрик вернулся почти перед рассветом, тихим ручейком скользнув между клетками. Только гарпия издала неясный звук, когда он пробирался мимо ее клетки.
- Я не мог уйти раньше, - пояснил он. - Она велела Ракху наблюдать за мной, а он почти не спит. Но я загадал ему загадку, а чтобы найти ответ хоть на одну, ему обычно нужна целая ночь. В следующий раз я расскажу ему анекдот, и это займет его на неделю.
Она была тускла и спокойна.
- Я заколдована, - произнесла Она. - Почему ты не сказал мне об этом?
- Я думал, вы это знаете, - мягко ответил маг. - Разве вы не удивились тому, что они все же узнали вас? - Он улыбнулся, и от этого постарел. - Ну, конечно, нет. Это просто не пришло вам в голову.
- Меня еще никогда не заколдовывали, - сказала Она дрожа. - И раньше меня узнали бы повсюду.
- Я прекрасно представляю, как вы себя чувствуете. - Под глубоким взглядом ее темных бездонных глаз он нервно улыбнулся и потупился. - Редкий человек кажется именно тем, чем является на самом деле, - продолжал он. - Мир неверных суждений, неправильных оценок. Вот я сразу же признал в вас единорога, сразу же... И я вам друг. Вы же принимаете меня за клоуна, или тупицу, или предателя, и таков я, должно быть, и есть, если таким меня видите вы. Чары, которыми вы зачарованы, - это всего лишь чары, они спадут, как только вы окажетесь на свободе, а вот проклятие вашей ошибки навсегда ляжет на меня. Мы не всегда такие, какими мечтаем быть. Но я читал или песня такая была, что, когда мир был молод, единороги умели различать "свет истинный и ложный, лица улыбку и души печаль".
По мере того как светлело, голос его становился все громче, и на мгновение она перестала слышать скулеж прутьев и мягкий звон крыл.
- Я думаю, что ты мой друг, - сказал она. - Ты поможешь мне?
- Если не вам, то уж никому, - ответил волшебник. - Вы моя последняя надежда.
Повизгивая, чихая и дрожа, один за другим пробуждались печальные узники "Полночного карнавала". Одному только что снились скалы, жуки и нежные листья; другому - прыжки в теплой высокой траве; третий грезил о жидкой грязи и крови. Четвертому снилась рука, чешущая заветное место за ухом. Только гарпия не спала и сидела, не мигая глядя на солнце.
- Если она освободится первой, мы погибли, - проговорил Шмендрик.
Вблизи (он всегда раздавался вблизи) они услышали голос Ракха: "Шмендрик! Эй, Шмендрик, я разгадал! Это же кофейник, правда?" - и волшебник начал медленно удаляться.
- Завтра, - прошептал он единорогу. - Поверьте мне хоть до вечера. И тут он с шумом и значительным усилием исчез, при этом казалось, что какую-то часть себя он все-таки оставил.
Через секунду скупыми как смерть прыжками клетки появился Ракх. В глубине своего черного фургона Мамаша Фортуна ворчала себе под нос песню Элли.
Станет далекое близким, Правдою станет ложь, Станет высокое низким - Прошлого не вернешь.
Вскоре стала неторопливо скапливаться новая группа зрителей. "Порождения ночи!" - как заводной попугай, зазывал их Ракх. Шмендрик стоял на ящике и показывал фокусы. Она наблюдала за ним с интересом и растущим недоверием не к честности его, а к мастерству. Он сотворил свинью из свиного уха, обратил проповедь в камень, стакан воды - в горсть песка, пятерку пик - в двадцатку пик, кролика - в золотую рыбку, которая тут же утонула. Но каждый раз, когда он ошибался, глаза его говорили единорогу: "Ну, вы ведь знаете, что я могу делать". Один раз он превратил мертвую розу в семя, ей это понравилось, хотя семечко и оказалось огуречным.
Представление началось. Опять Ракх вел толпу от одного жалкого призрака Мамаши Фортуны к другому. От дракона исходили языки пламени; Цербер выл, призывая себе на помощь весь Ад; сатир до слез смущал женщин. Зрители украдкой взирали на желтые клыки мантикора и на его набухшее жало; затихали при мысли о Змее Мидгарда; удивлялись новой паутине Арахны, похожей на сеть рыбака, сквозь которую по капле просачивается луна. Все они принимали паутину за настоящую, но только паучиха верила, что в ней запуталась настоящая луна.
На этот раз Ракх не рассказывал о короле Финее и аргонавтах, он проскочил мимо клетки гарпии так быстро, как только мог, нечленораздельно пробормотав посетителям имя гарпии и его значение. Гарпия улыбнулась. Улыбку гарпии увидела только Она. Увидела и пожалела, что не смотрела в другую сторону.
Когда потом зрители молча стояли перед ее клеткой, Она с горечью подумала: "Их глаза так печальны. А насколько печальнее они стали бы, если бы чары рассеялись и они обнаружили, что смотрят на простую белую кобылу? Ведьма права, меня никто не узнает". Но какой-то мягкий, похожий на Шмендрика голос сказал ей: "Но их глаза так печальны..."
Когда Ракх резко вскрикнул: "А теперь Самый Конец!" - и черные завесы поползли в сторону, открывая бормочущую во тьме и холоде Элли, Она опять почувствовала тот же беспомощный страх перед старостью, который обратил толпу в бегство, хотя, Она знала это, в клетке была лишь Мамаша Фортуна. "Ведьма и не подозревает, что знает больше, чем кажется ей самой", -- подумала Она.
Ночь настала быстро, возможно, гарпия поторопила ее. Солнце потонуло в грязных облаках как камень, имея не больше надежд вновь взойти на небо, чем скала из глубины морских вод. Не было ни луны, ни звезд. Мамаша Фортуна кругами скользила мимо клеток. Когда она подошла ближе, гарпия не пошевелилась, и это заставило старуху остановиться и долго-долго глядеть на нее.
"Нет еще, - наконец прошептала она, - не сейчас". Но в голосе ее звучали усталость и сомнение. Она мельком взглянула на единорога, в грязном мраке ее глаза светились желтым светом. "Что ж, еще один день", - со скрипом вздохнула она и вновь отвернулась.
После ее ухода в "Карнавале" не раздавалось ни звука. Все звери спали, лишь пряла паучиха и ждала гарпия. Ночь раскачивалась все сильнее и сильнее, единорогу казалось, что она вот-вот разорвет небо, чтобы явить еще одну решетку. Где же волшебник?
Спотыкаясь в тени, он спешил, тихо переступая и поджимая ноги, словно кот на обжигающем лапы снегу. Подойдя к ее клетке, он отвесил жизнерадостный поклон и гордо произнес: - Шмендрик с вами.
В ближней клетке позвякивала тонкая бронза. - Я думаю, у нас очень мало времени, - сказала Она. - Ты действительно можешь меня освободить?
Высокий человек улыбнулся, и даже его тонкие серьезные пальцы повеселели.
- Я говорил, что ведьма сделала три больших ошибки. Ваше пленение было последней, поимка гарпии - второй, потому что вы обе реальны, а Мамаша Фортуна властна над вами не более, чем над зимой или летом. Но принимать меня за такого же, как она, шарлатана - вот ее первая и роковая ошибка. Ведь я тоже реален, я - Шмендрик Маг, последний из пламенных свами, и я старше, чем кажусь. - Где другой? - спросила Она. Шмендрик засучивал рукава.
- Не беспокойтесь. Я загадал Ракху загадку без ответа. Теперь он и не шевельнется.
Он произнес три угловатых слова и щелкнул пальцами. Клетка исчезла. Она оказалась среди апельсиновых и лимонных деревьев, груш и гранатов, миндаля и акации, под ногами ее была мягкая весенняя земля, а над головой небо. Сердце ее стало легким как облачко, и Она собралась, было, одним прыжком выскочить на волю в тихую ночь. Но желание исчезло, не исполнившись: Она почувствовала, что прутья, невидимые прутья, на месте... Она была чересчур стара, чтобы не знать этого. - Извините, -- где-то в темноте сказал Шмендрик. - Мне хотелось, чтобы именно это заклинание освободило вас.
И он запел низким холодным голосом, странные деревья сдуло, словно одуванчик ветром.
- Это более надежное заклинание, - сказал он. - Решетка теперь хрупка, как старый сыр, я ее разломлю и разбросаю, вот так. - Он судорожно охнул и оторвал руки от решетки, его длинные пальцы сочились кровью. - Должно быть, я неправильно произнес... - сказал он хрипло, потом спрятал руки в плащ и попытался спокойно сказать: - Это бывает.
Хрупко царапнулись фразы, окровавленные руки Шмендрика метнулись по небу. Нечто серое и ухмыляющееся, похожее на слишком большого медведя, прихрамывая и грязно хихикая, появилось откуда-то, явно желая раздавить клетку как орех и выковырять из нее когтями мясо единорога. Шмендрик приказал этому нечто исчезнуть в ночи, но оно не послушалось.
Единорог попятился в угол клетки и опустил голову; гарпия, звеня, шевельнулась в своей клетке, нечто повернуло к ней то, что должно было быть головой, испустило смутный протяжный крик ужаса и исчезло. Волшебник, дрожа, выругался.
- Когда-то давно я вызывал его, - сказал он. - Тогда я тоже не мог с ним справиться. Теперь мы обязаны нашими жизнями гарпии, и она может потребовать их еще до рассвета. - Он молчал, шевеля израненными пальцами, и ждал, что скажет Она. -- Я попробую еще, - сказал он наконец. - Попытаться еще раз?
Ей казалось, что ночь еще кипит в том месте, где только что было серое нечто. - Да, - ответила Она.
Шмендрик глубоко вздохнул, плюнул три раза и произнес несколько слов, прозвеневших как колокольчики в морской глубине. Затем он высыпал горсть порошка на плевок и триумфально улыбнулся в зеленом свете безмолвной вспышки огня. Когда свет погас, он произнес еще три слова. Они прожужжали, как пчелы на Луне.
Клетка начала уменьшаться. Она не видела, как движутся прутья, но каждый раз, когда у Шмендрика вырывалось: "О, нет!", - Она чувствовала, что пространство вокруг нее уменьшается. Она уже не могла повернуться. Прутья сжимались, безжалостные как прилив, как утро; они пройдут сквозь ее тело, окружив навсегда ее сердце железной клеткой. Она молчала, когда вызванное Шмендриком нечто, ухмыляясь, направилось к ней, но сейчас Она вскрикнула тонко и отчаянно, и все же не сдаваясь.
Как Шмендрик остановил прутья, Она так никогда и не узнала. Если он и произносил заклинания, Она не слышала их. Прутья остановились на волосок от ее тела. Они завывали от голода, словно холодный ветер. Но достать ее они не могли. Волшебник наконец бессильно опустил руки. - Я не могу больше, - выдавил он с трудом - В следующий раз, наверно, я не смогу даже... - Голос его прервался, в глазах было то же поражение, которое отягощало руки. - Ведьма не ошиблась во мне, - сказал он.
- Попробуй еще, - попросила Она.- Ты мой друг. Попробуй снова.
Но Шмендрик, горько улыбаясь, рылся в карманах, где что-то бренчало и позвякивало.
- Так я и знал, что этим и кончится, - бормотал он, -- мечтал я, что будет иначе, но так я и знал. - Он вынул кольцо, на котором висели ржавые ключи.- Вам должен служить великий волшебник, - продолжал он, - но пока, увы, придется ограничиться услугами второразрядного карманника. Единороги не знают нужды, позора, сомнений, долгов, но смертные, как вы могли заметить, хватают, что могут. А Ракх может думать только о чем-нибудь одном.
Она внезапно почувствовала, что все звери в "Полночном карнавале" не спят и бесшумно наблюдают за ней. В соседней клетке гарпия начала медленно переступать с ноги на ногу. -- Скорее, - сказала Она, - скорее. Шмендрик уже вставлял ключ в замочную скважину. При первой неудачной попытке замок молчал, но когда он попытался вставить второй ключ, замок громко выкрикнул:
- Хо-хо, тут какой-то волшебник? Какой-то волшебник! - У него был голос Мамаши Фортуны.
- Ах, чтоб ты сдох, - пробормотал волшебник. Он повернул ключ, и замок с презрительным ворчанием открылся. Шмендрик широко распахнул дверцу клетки и мягко произнес: - Прошу вас, леди. Вы свободны.
Она легко ступила на землю, и Маг Шмендрик изумленно попятился.
- О, вы не такая, как за решеткой, - прошептал он, -- меньше и не такая... О Боже.
Она была в своем лесу, мокром, черном и опустошенном ее долгим отсутствием. Кто-то звал ее издалека, но Она согревала деревья, пробуждала травы. Галькой о днище лодки проскрежетал голос Ракха: - Ну, Шмендрик, я сдаюсь. Почему ворон похож на классную доску?
Она отодвинулась в самую глубину тени, и Ракх увидел только волшебника и пустую клетку. Рука его нырнула в карман и появилась вновь.
- Ну, тощий вор, - сказал он, осклабившись в железной ухмылке. - Теперь она нанижет тебя на колючую проволоку и сделает ожерелье для гарпии. - Он повернулся, направляясь к фургону Мамаши Фортуны.
- Бегите, - сказал волшебник. Совершив отчаянный и неуклюжий полупрыжок-полуполет, он приземлился прямо на спину Ракха, зажав ему глаза и рот своими длинными руками. Они упали вместе, но Шмендрик поднялся первым и пригвоздил коленями плечи Ракха к земле. - На колючую проволоку, - задыхался он. - Ты - мешок с камнями, ты - пустырь, ты - разорение. Я набью тебя несчастьем, покуда оно не польется из твоих глаз. Я превращу твое сердце в траву, а все, что ты любишь, в овец. Я превращу тебя в плохого поэта с возвышенными мечтами. Я сделаю так, что все ногти у тебя на ногах станут расти внутрь. Ты у меня попляшешь.
Ракх тряхнул головой и сел, отбросив Шмендрика на десять футов в сторону.
- О чем ты говоришь? - злобно хохотнул он. - Тебе не под силу даже превратить сливки в масло. Волшебник только начинал подниматься на ноги, как в свою очередь Ракх придавил его к земле.
- Ты никогда не нравился мне, - с удовольствием сказал он. - Ты любишь выпендриваться, хотя при твоей силенке... -- Его руки, тяжелые как ночь, сомкнулись на горле волшебника. Она не видела. Она была у самой дальней клетки, где скулил, рычал и припадал к земле мантикор. Концом рога Она прикоснулась к замку и, не обернувшись, направилась к клетке дракона. По очереди Она освободила всех - сатира, Цербера, Змея Мидгарда. Чары пропадали, когда узники обретали свободу и исчезали в ночи, кто быстро, кто медленно и неуклюже, - веселая собака, лев, обезьяна, крокодил и змея. Никто не благодарил ее, но Она и не ждала благодарности.
Только паучиха не обращала внимания на мягкий зов единорога, донесшийся к ней сквозь открытую дверь. Арахна трудилась над паутиной, полагая, что это Млечный Путь, опадающий хлопьями снега. Она шепнула:
- Ткачиха, свобода лучше, свобода лучше, - но Арахна сновала вверх и вниз по своему железному ткацкому станку. Паучиха не остановилась даже на секунду, и когда Она воскликнула: - Это очень красиво, Арахна, но это не искусство, - новая паутина тихо, как снег, опускалась вдоль прутьев.
Поднялся ветер. Паутина скользнула мимо глаз единорога и исчезла. Это гарпия, взмахивая крыльями, собиралась с силами -- так навстречу изогнувшемуся гребню волны несутся потоки смешанной с песком воды. Залитая кровью луна вырвалась из-за облаков, и Она увидела Келено, золотую, с волосами, полыхавшими как пламя. Сильные, холодные взмахи крыльев сотрясали клетку. Гарпия смеялась.
Ракх и Шмендрик стояли на коленях рядом с клеткой единорога. Волшебник сжимал в руках тяжелую связку ключей, Ракх потирал голову и мигал. Слепыми от ужаса глазами смотрели они на поднимающуюся гарпию. Ветер пригибал их, толкал друг на друга, их кости гремели.
Она направилась к клетке гарпии. Маг Шмендрик, маленький и бледный, повернувшись к ней, открывал и закрывал рот; Она знала, что он кричит, хотя и не могла слышать его: "Она убьет тебя, она убьет тебя! Беги, глупая, пока она еще в клетке! Она убьет тебя, если ты ее выпустишь!"
Но Она шла, озаряемая светом своего рога, пока не оказалась перед Келено, Темной. На мгновение ледяные крылья повисли в воздухе как облака, и древние желтые глаза гарпии опустились прямо в сердце единорога, притянув ее к себе. "Я убью тебя, если ты освободишь меня, - говорили глаза. -- Освободи меня".
Она опустила голову, и кончик рога коснулся замка на клетке гарпии. Дверь клетки не отворилась, и прутья не растаяли в свете звезд. Гарпия подняла свои крылья, и все четыре решетки медленно опали, как лепестки раскрывающегося в ночи гигантского цветка. На обломках ужасная в своей красе и свободная вскричала гарпия, волосы ее развевались, как мечи. Луна съежилась и скрылась. Без ужаса Она удивленно воскликнула: - О, ты такая же, как я! - и радостно попятилась, чтобы увернуться от гарпии, рог ее взметнулся в злобном ветре. Гарпия ударила один раз, промахнулась и с медным звоном взлетела в сторону. Дыхание ее было теплым и зловонным, крылья звенели. Гарпия сияла над головой. Она видела свое отражение на бронзовой груди гарпии и чувствовала, как свет чудовища отражается от ее тела. Как двойная звезда, кружили они друг подле друга, и подо всем съежившимся небосводом не было никого реальнее этой пары. Гарпия в восторге смеялась, и глаза ее обрели цвет меда. И Она поняла, что гарпия собирается ударить во второй раз.
Гарпия сложила крылья и упала с неба, как звезда, но не на нее, а мимо; она пронеслась так близко; что одним пером до крови поранила плечо единорога, светлые когти ее были нацелены в самое сердце Мамаши Фортуны, которая простирала к ней свои острые пальцы, как бы призывая гарпию к себе на грудь.
- Вдвоем! - триумфально кричала ведьма. - Порознь вы не освободились бы! Вы были моими!
Гарпия настигла ее, ведьма переломилась, как сухая ветка, и упала. Гарпия припала к ее телу, скрыв его, и бронзовые крылья ее побагровели.
Тогда Она повернулась. Совсем рядом детский голос звал ее бежать, бежать. Это был волшебник. Глаза его были громадны и пусты, а лицо, всегда слишком юное, стало, совсем детским. -- Нет, - ответила Она. - Следуй за мной. Гарпия издала густой довольный звук, от которого у волшебника задрожали колени. Но Она вновь сказала: - Иди за мной.
Так вместе шли они из "Полночного карнавала". Луны не было, но в глазах волшебника Она была луной, холодной, бледной и очень старой, освещавшей путь к безопасности или к сумасшествию. Он следовал за ней, не оглянувшись, даже когда удар бронзовых крыльев прервал тяжелый топот Ракха и раздался предсмертный его крик.
- Он побежал, - сказала Она, - от бессмертных нельзя бежать. Это привлекает их внимание. - Ее голос был мягок, и в нем не слышалось жалости. - Никогда не беги, - сказала Она, - ступай медленно и притворись, что думаешь о другом. Пой песню, рассказывай поэму, показывай свои фокусы, но иди медленно, и она, быть может, не станет преследовать. Иди очень медленно, волшебник.
Так вместе, шаг за шагом, шли они сквозь ночь, высокий человек в черном и белый зверь с одним рогом. Волшебник жался к ее свету так близко, как только осмеливался, ведь вокруг в темноте метались голодные тени, тени звуков, с которыми гарпия уничтожала жалкие остатки "Полночного карнавала". Но один звук долго преследовал их уже после того, как затихли остальные, -- тонкий сухой плач паука.