В своем пьянстве он долгое время не находил ничего выдающегося. Девять лет назад, когда после скучной череды жизненных неудач, творческих провалов и полной безвестности на него вдруг обрушился настоящий успех, он вообще не считал это пьянством. Тогда, в возрасте тридцати пяти лет, ему неожиданно стали доступны такие напитки, о существовании которых до этого он просто не знал. Или знал, но не верил. Дешевая водка, баночное пиво и прочее пойло, которого без риска для жизни много просто не выпьешь, с того момента как дурной сон улетучились из его жизни, а на смену им тяжелой поступью пришел в элегантных бутылках алкоголь с буковками X.O и VSOP. Пить его можно было сколько влезет, организм принимал такое легко. Буковки радовали, но ему потребовался не один год, на то чтобы эту радость разделил с ним не только его бумажник, но также язык и мягкое нёбо. Полное понимание вкусовых триумфов алкогольно-прогрессивного человечества озарило его значительно позже. Следом за ним возникло неясное желание оправдать свое увлечение. Успех для него уже потерял неповторимое обаяние новизны и не мог служить достаточным основанием. Пришлось обратиться к морали.
- Мы ведь как дети, - говорил он наутро после восхитительной пьянки, разглядывая в зеркале свое отражение и слегка хлопая себя по щекам. – Мы ничего дурного не имели в виду.
Отсутствие злого умысла в качестве оправдательного мотива для выпивки эффективно работало еще несколько лет. Он наслаждался новыми аспектами своей жизни и при этом, в отличие от других пьяниц, не чувствовал себя ни пристыженным, ни виноватым. За это время он с восхищением открыл для себя мир сухих вин, казалось бы, навсегда отрезанный в нежном советском отрочестве венгерской кислятиной «Рислинг» и болгарским макабром с инфернальным названием «Медвежья кровь». Не подводили его и крепкие напитки. Текила, граппа, орухо, разнообразные шнапсы и марокканская буха, возгоняемая из инжира, привлекали его ароматами, которых ему не хватало в русской водке, но при этом и сама водка всегда находила себе заслуженное и вполне почетное место в списке его жизненных ориентиров.
Стимулировало также и то, что по утрам он ощущал себя в ином пространстве. Похмелье нередко приносило с собой новый и вполне неожиданный взгляд на привычные вещи, и как-то так получалось, что сцена, никак не поддающаяся его актерам на вечерней репетиции, вдруг открывалась перед ним яркой непредсказуемой гранью, и уже на следующей репетиции актеры удивленно пожимали плечами, показывали друг другу большой палец и временами даже аплодировали своему гениальному повелителю. Все это не могло не способствовать новым экспериментам. Единственным, к чему он не прикасался, оставались ликеры. Он мог плеснуть в бокал с белым вином каплю кассиса, но все остальное с презрением отвергалось.
Впрочем, и этот безоблачный период его романа с алкоголем быстро закончился. Вообще, все что было связано со спиртным, в его жизни происходило быстро. Он быстрее всех умел открывать бутылки, быстро и точно наливал, быстро пьянел и точно так же быстро трезвел, меняя градус. Это был его фирменный секрет. Он знал, что после двух-трех бокалов вина, которые обязательно застанут его врасплох, приличный глоток виски немедленно вернет его к прежней быстроте реакций. Однако вскоре и само похмелье стало настолько привычным, что утренние озарения оставили его, предпочитая, наверное, каких-то других, более возвышенных пьяниц. Никаких новых и странных мыслей к нему больше не приходило.
Это молчание вышних сфер обеспокоило его, и он всерьез начал подумывать о трезвой жизни, но тут на помощь подоспела удивительно свежая и даже поэтическая доктрина алкоголизма. Она была чиста и прекрасна как восставшее ото сна дитя, и он с готовностью пал к ее подножию, сложив развернутые уже знамена здравого смысла и социальной ответственности. Неожиданно для самого себя он вдруг сформулировал, что пьянство – это просто еще одна форма искренности.