В самолете из Токио я сижу один в хвосте, кручу ручки «волшебного планшета», а рядом Роджер прямо мне в ухо поет «Над радугой», все меняется, распадается, бледнеет, еще год, еще несколько переездов, суровый человек, которому по хуй, скука грандиозна до унижения, неизвестные люди о чем-то договариваются, тебе изменит и то чувство реальности, что успел обрести, а ты и не подозреваешь, расчеты столь неразумны, что становишься суеверным, едва требуется их оправдать. Роджер сует мне косяк, я затягиваюсь, смотрю в окно, на миг расслабляюсь, когда огни Токио – а я и не врубился, что Токио на острове, - скрываются из виду, но лишь на миг, ибо Роджер говорит, сто скоро появятся другие огни, других городов в других странах других планет……

В гардеробе стадиона перед выходом я сижу на стуле перед огромным зеркалом, смотрю сквозь «уэйфереры», как мое отражение грызет редиску. Пинаю стену, стискиваю кулаки. Входит Роджер, садится, закуривает. Спустя некоторое время, я издаю звук.
- Что? – спрашивает Роджер.
- Я туда не хочу.
- Потому что – что? – Роджер разговаривает, будто с ребенком.
- Мне нехорошо. – Ч таращусь на себя в зеркало. Толку ноль.
- Вот не надо. Ты сегодня прямо излучаешь оптимизм.
- Ага, а ты, твою мать, на днях станешь Мистером Конгениальность, - ворчу я. Потом успокаиваюсь: - Зови Дика.
- Кого звать дико? – спрашивает он, но, видя, что я сейчас на него наброшусь, уступает: - Шучу.
Роджер куда-то звонит, через десять минут кто-то во что-то заворачивает мне руку, дигает по вене, затем покалывание, витамины – опа! – меня заливает странное тепло, оно выгоняет холод, сначала быстро, потом медленнее, ага.
Роджер садится на диванчик и говорит:
- Больше фанаток не бей, понял? Слышишь меня? Хватит.
- Ох, блин, - говорю я. – Им…по кайфу. Им по кайфу меня баловать. Я им….даю себя….баловать…
- Просто угомонись, слышишь?
- Ох, отец, чтоб тебя, отец, я и дальше буду.
- Что ты сказал?
- Отец, я Брайан….
- Я знаю кто ты, - перебивает Роджер. – Ты – тот самый урод, который за пошлое турне избил трех девчонок, а одной угрожал мясницким ножом. Мы этим девчонкам по сей день платим. Помнишь сучку из Миссури?
- Миссури? – хихикаю я.
- Которую ты чуть не убил? Припоминаешь?
- Нет.
- Мы от нее до сих пор откупаемся и от адвокатов ее дерьмовых….
- Ты, мужик, давишь…а когда ты давишь…тебе…ну…лучше бы меня оставить.
- Ты помнишь, что ты тогда навалял?
- Отец, не зависай на прошлом.
- Ты знаешь, сколько мы до сих пор платим этой сучке каждый день?
- Оставь меня в покое, - шепчу я.
- Она в инвалидном кресле год провела.
- Я хочу сказать кое-что.
- Так что вот этого всего не надо: «Ох, отец, я все знаю». Ты не знаешь. Ты ни хрена не знаешь. – говорит Роджер.
- Я хочу сказать кое-что.
- Что? Объявить о выходе на пенсию? – шипит Роджер. – Постой, дай угадаю: хочешь всех подставить?
- Я ненавижу Японию. – говорю я.
- Ты все на свете ненавидишь, - рычит Роджер. – Тошнотный недоебок.
- Япония совсем…. другая, - произношу я, наконец.
- Шутишь. Ты всегда говоришь, что все совсем другое, - вздыхает он. – Стройся, стройся, стройся, чтоб тебя, стройся.
Я смотрю на себя в зеркало, слышу вопли со стадиона.
- Подкрути мне сны, Роджер, - шепчу я. – Подкрути мне сны…

Мы сидим на первом этаже «Токио-Хилтон» в пустой кофейне (которую Роджер «оцепил» - боится, что «люди тебя увидят»), и Роджер сообщает, что мы пойдем смотреть, как обедают «Английские Цены». На Роджере большие темные очки и дорогая пижама, во рту жвачка.
- Кто? – спрашиваю я. – Кто?
- «Английские Цены», - отчетливо повторяет Роджер. – Новая группа. Их МТВ раскопало и раскрутило. – Пауза. – Действительно хит, - зловеще прибавляет он.
- С чего - бы?
- Они хотят с тобой встретиться.
- Но… с чего?
- Хороший вопрос, - замечает Роджер. – А тебе не все равно?
- Почему они тут?
- Потому что у них турне, - говорит Роджер. – Ты кокаин потребляешь?
- Граммами, граммами и еще раз граммами. Задохнешься, если узнаешь сколько.
- Лучше кокаин, чем герыч, как в восемьдесят втором, - осторожно отвечает он.
- Кто эти люди? – спрашиваю я.
- А ты кто?
- Ну…- Вопрос меня смущает. – А ты…как думаешь?
- Человек, который пытался поджечь бывшую жену садовым факелом…. – предполагает он.
- Мы тогда были женаты.
- Удачно, по-моему, что Нина в океан бросилась. – Роджер делает паузу. – Блин, невероятно, что она получила опекунство, но я пытаюсь представить, что бы было, если опекунство получил ты. Мотра – и та родитель лучше.
- Роджер, кто эти люди?
- Видел обложку последнего «Роллинг Стоуна»? – Роджер щелкает пальцами в сторону молодой нервной официантки, - Ой, забыл, ты же его больше не читаешь.
- После того дерьма, что они вывалили, когда Эд погиб.
- Ах, какие мы обидчивые, - вздыхает Роджер. – «Английские Цены» - хит. Хитовый альбом «Поганка», и еще про них сделали видеоигру – надо бы тебе сыграть….э…как-нибудь. – Роджер тычет пальцем в свою чашку и официантка, покорно склонив голову, наливает. – Кажется, что безвкусица, но на самом деле нет. Правда.
- Господи, да я развалина.
- «Английские Цены» - высший класс, - напоминает Роджер. – Стратосфера – это слабо сказано.
- Это ты уже говорил, и мне по-прежнему не верится.
- Только спокойно.
- С чего это мне успокаиваться? – Я смотрю Роджеру в глаза – первый раз с тех пор, как мы зашли в кофейню.
Роджер глядит в чашку, потом на меня и очень четко произносит:
- Потому что я намерен стать их менеджером.
Я молчу.
- Они еще толпы приведут, - говорит Роджер, - Толпы людей.
- Куда? Кому? – спрашиваю я, и тут же понимаю, что бесполезно, лучше б не отвечал.
- Для вас, детки, - отвечает Роджер. - У нас немалая аудитория, но тем не менее.
- Все, больше туров не будет, – отвечаю я.
- Это ты так думаешь
- Ох, блин, - Больше мне сказать нечего.
Роджер поднимает голову.
- Ах ты, черт, вон они, ублюдки.
Только спокойно.
- Твою мать, - вздыхаю я, - да я спокоен.
- Почаще себе это говори и опусти рукава.
- Я начинаю понимать, что ты утоп в моей жизни по уши, - замечаю я, опуская рукава….

Грамм – и я готов позвонить Нине в Малибу. Восемнадцать гудков. Наконец она подходит.
- Алло?
- Нина?
- Да?
- Это я.
- А. – Пауза. – Минутку. – Еще пауза.
- Ты тут?
- Можно подумать, тебе не по фиг.
- Может, и не по фиг, детка.
- Может, и по фиг, кретин!
- Господи.
- Нормально, - быстро говорит она. - Ты сейчас где?
Я закрываю глаза, наваливаюсь на спинку кровати.
- Токио. «Хилтон»
- Звучит элегантно.
- Это решительно не самое чудесное место из тех, где я жил.
- Прекрасно.
- Не слышу энтузиазма, детка.
- Да, правда?
- О, черт. Просто дай с Кенни поговорить?
- Он с Мартином.
- Мартином? – Я сбит с толку. – Кто еще такой Мартин?
- Марти, Марти, Марти, Марти…
- Ладно, ладно, о’кей, Марти. И как Марти?
- Марти – замечательно.
- Да? Прекрасно, хотя я понятия не имею, кто он такой, - но можно мне с Кенни поговорить, детка? – прошу я.
- Ну то есть ты не могла-бы сходить на пляж и позвать его и, типа, не психовать?
- Как-нибудь в другой раз, ага?
- Я хочу с сыном поговорить.
- Только он с тобой разговаривать не хочет.
- Дай мне с ребенком пообщаться, Нина, - вздыхаю я.
- Без толку.
- Нина, позови Кенни.
- Я вешаю трубку, Брайан, понял?
- Нина, я адвоката вызову.
- Пошел он, Брайан, на х… пошел.
Мне пора.
- О Господи…
- И лучше слишком часто сюда не звони.
Повисает длинная пауза, по сколку я ничего не отвечаю.
- Вообще, лучше тебе с Кенни не общаться, потому что он тебя боится, - говорит она.
- А тебя - нет? – Я в ужасе. – Медуза.
- Больше не звони. – И она бросает трубку...

Я лежу в ванне, весь в пене. У девчонки выбит зуб, она сидит на унитазе, прижимая к лицу кусок льда (обслуга оставила несколько). Девчонка с трудом поднимается, хромает к зеркалу, говорит:
- По-моему опухоль уже сошла.
В воде плавает кусочек льда, я кладу его в рот, посасываю, сосредоточившись на том, как медленно я посасываю. Девчонка садится на унитаз и вздыхает.
- Не хочешь узнать, откуда я?
- Нет. Вообще-то нет.
- Из Небраски. Линкольн, Небраска. – Длинная пауза.
- Ты в универмаге работала, верно? – спрашиваю я, не открывая глаз. – Но универмаг теперь закрыт, так?
Я слышу как она прикуривает, чувствую запах дыма, потом она спрашивает:
- А ты там был?
- Я был в универмаге в Небраске.
- Да?
- Ага.
- Там тоска.
- Тоска, - соглашаюсь я.
- Тотальная.
- Тотальная тоска.
Я смотрю на разодранную кожу на груди, на розовые, вспухшие полосы ниже, на свои соски и думаю: ну вот, минус еще одна футболка без рубашки. Чуть трогаю соски, отбрасываю девчонкину руку – она пытается их коснуться. Когда она достаточно влажнеет, я вставляю ей снова....

По дороге на стадион с заднего сидения лимузина смотрю телевизор: сумо, какое-то старое кино с Брюсом Ли, семь раз одна и та же реклама синего лимонада…Я кидаюсь обоссаными кубиками льда в квадратный экранчик, опускаю стеклянную перегородку и говорю водителю, что мне нужна куча сигарет, и водитель достает из бардачка и кидает мне пачку «Мальборо», а кокаин толком не подействовал, как я ожидал, рука от него болит еще сильнее, и это пугает, я все сглатываю, но остатки, назойливо щекочут глотку, и я все пью скотч, который почти отбивает вкус.
На сцене воняет потом, там, наверное, градусов сто, мы играем пятьдесят минут, а я лишь хочу спеть последнюю песню, а группа, когда я говорю об этом в перерыве, считает что это дурацкая идея. Все песни – с последних трех сольников, но я слышу как японцы в первом ряду с кошмарным, лишенным «р» акцентом выкрикивают названия хитов, которые я пел с группой, а теперешняя группа углубляется в хит со второго сольника, и вообще-то я не понимаю, нравится ли залу, хотя все громко хлопают. Я медленно передвигаюсь по бескрайней сцене, пытаюсь вглядеться в зал, но громадные прожекторы превращают стадион в огромную, колышущуюся тьму, я начинаю второй куплет песни и забываю слова. Пою: «Прошла еще одна ночь, ты думаешь, как же так вышло» - и затыкаюсь. Гитарист резко вздергивает подбородок, басист пробирается ко мне, ударник все стучит. Я даже на гитаре не бренчу. Снова начинаю второй куплет: « Прошла еще одна ночь, ты думаешь, как же так вышло…» - и ничего. Басист что-то вопит. Я оборачиваюсь к нему, руки меня доконают, и басист приказывает: «Ты должен себе помочь», - и я спрашиваю: «Чего?» - и басист кричит: «Ты должен себе помочь» - и я спрашиваю: «Чего?» - и басист орет: «Ты должен себе помочь, блин!» - а я думаю, какого черта я буду это петь, а потом – какой мудак написал эту бредятину, и я делаю группе знак, чтоб переходили к припеву, мы нормально закругляем песню, и нас не вызывают на «бис».

Роджер везет меня в лимузине в гостиницу.
- Охренительное шоу, Брайан, - вздыхает он. – У тебя просто непревзойденная сосредоточенность и умение держаться на сцене. Лучше и быть не может, честное слово, просто слов не хватает.
- У меня рукам…
- Только рукам? – Даже без иронии, Роджер и голоса не повышает, только приглушенная жалоба, замечание, которого и делать-то не стоит. – Ну, скажем устроителям, что тебе синтезатор криво смикшировали, - говорит Роджер. – А зрителям скажем, что у тебя мать умерла.
Мы проезжаем людную улицу наискось от гостиницы, лимузин катит к «Хилтону», и все пытаются заглянуть в тонированные окна.
- Господи, - бормочу я. – Вот ведь чурки. Ты на них посмотри, Роджер. Ты только посмотри на этих чурок, Роджер.
- Все эти чурки купили твой последний альбом, - говорит Роджер и вполголоса добавляет: - Безмозглый урод.
Я вздыхаю, надеваю темные очки.
- Хочется вылезти из лимузина и сказать всем этим идиоткам, что я о них думаю.
- Ни за что на свете, детка.
- Это…почему?
- Потому что ты слишком неприлично выглядишь для прямых контактов с публикой.
- Подумай, сколько слов рифмуется с моим именем, Роджер, - говорю я.
- И много таких? – спрашивает он.

Мы с Роджером стоим в лифте.
- Найди мне горничную что - ли, ага? – прошу я. – У меня тотальный бардак в номере.
- Уберись сам.
- Не-а. Нет уж.
- Я тебя переведу в другой, ага?
- Ага.
- У тебя целый этаж, кадавр. Выбирай.
- А почему бы просто горничную не прислать?
- Потому что обслуга «Токио-Хилтон», видимо, считает, что ты изнасиловал двух горничных. Это правда, Брайан?
- Дай определение… э… изнасилования, Роджер.
- Попрошу обслугу прислать словарь. – Роджер корчит ужасную морду.
- Я перееду.
Роджер вздыхает, смотрит на меня и говорит:
- У меня такое чувство, что никуда ты не переедешь, правда? Ты понимаешь, что собирался об этом подумать, но теперь пришел к выводу, что оно того не стоит, что у тебя сил нет или еще что, правильно? – Роджер смотрит в сторону, лифт замедляется на его этаже. Роджер поворачивает ключ – лифт заблокирован и поедет только на мой этаж, а больше никуда, как я, в общем-то, и хотел.

Лифт тормозит, и я выхожу в пустой сумрачный коридор, иду к своей двери, прорывая тишину громким воплем, вторым, третьим, четвертым, нащупываю ключи, поворачиваю дверную ручку, и она сама открывается, а в номере на моей постели сидит девчонка, листает «Хастлер», повсюду – засохшая кровь. Девчонка поднимает голову. Я закрываю дверь, запираю, смотрю.
- Это вы кричали? – тихо и устало спрашивает она.
- Видимо, - отвечаю я, а потом: - Со льдогенератором вы уже подружились?
Красивая девчонка – загорелая блондинка с большими голубыми глазами, из Калифорнии, в майке с моим именем, в застиранных, тугих, обрезанных джинсах. Губы красные, блестящие, она кладет журнал, когда я медленно подхожу, чуть не споткнувшись об использованный дилдо – Роджер его называет «упрощатель». Девчонка нервно смотрит на меня, но встает с постели и отступает как-то слишком расчетливо, доходит до стены и прижимается к ней, тяжело дыша, и я подхожу, приходится схватить девчонку за шею, легонько сначала, потом сжать, она закрывает глаза, и я тяну ее на себя, а потом бью об стену головой – ее это, похоже, не расстраивает, и я уже нервничаю, но тут она открывает глаза, улыбается, ее рука резко взлетает – ногти длинные, острые, розовые – и раздирает футболку за две сотни баксов надвое, расцарапав мне грудь. Я заношу кулак, сильно бью. Девчонка вцепляется мне в лицо. Я толкаю ее на пол, она плюется, сует мне пальцы в рот и визжит…

- Фильм оказался крут и рентабелен, и притом ведь никого не эксплуатировали, так что мы подумали… ну… с вашей… - продюсер жалобно косится на Роджера, запинается, - внешностью вам будет интересно и увлекательно по-настоящему сыграть в кино.
- Мы столько сценариев получаем – вздыхает Роджер. – Брайан отказался от «Амадея», так что планка у него довольно высока.
- Кино, - рассказывает продюсер – в общем, о рок-звезде в космосе. Пришелец является на НЛО, ломает…
Я стискиваю Роджеру локоть.
- НЛО. Неопознанный Летающий Объект, - тихо поясняет он.
Я отпускаю локоть. Продюсер рассказывает дальше.
- Пришелец является на НЛО, ломает парню лимузин после концерта в «Форуме», потом долгая, дикая погоня, и инопланетянин уносит парня на свою планету, и там рок-звезда томится в тюрьме. Ну, то есть что угодно, принцесса там, любовная линия. – Пауза. Продюсер с надеждой смотрит на Роджера. – Мы подумываем о Пэт Бэнатар.
- Нехило, бляха – муха, - смеется Роджер.
- Ага, ну экземпляр у вас есть. И все от этой штуки в сейфе без ума.
Роджер улыбается, кивает, смотрит на японку, подмигивает, высунув язык.
И говорит продюсеру:
- Мне не скучно.

Я действительно помню фильм о группе, и в нем все было, в общем, правильно, только создатели фильма забыли добавить бесконечные иски об авторских правах, тот раз, когда я сломал Кенни руку, прозрачную жидкость в шприце, часами вопящего Мэтта, глаза фанатов и «витамины», какие были у Нины глаза, когда она требовала новый «порш», реакцию Сэма, когда я ему сказал: «Роджер хочет, чтобы я записал сольник», - видимо, создатели фильма не желали во все это влезать. Они вырезали кусок, в котором Нина пыталась утопиться на приеме в Малибу, и вот эти кадры, где сначала из Нины выкачивают воду, а потом ее лицо в кадре против моего, и она говорит: «Я тебя ненавижу» - и отворачивается, бледная, опухшая, мокрые волосы прилипли к щекам. Фильм снимали до того, как Эд прыгнул с крыши отеля «Клифт» в Сан-Франциско, поэтому создатели не виноваты, что эта сцена в фильме отсутствует, но, по-моему, у них нет оправдания за остальные пропуски, за то, что фильм – скелет, рентген, кучка нудных, ставших бешено популярными фактов.

Со стропила на балконе свисает зеленый фонарь, он возвращает меня на землю: проценты, одобрение сценария, валовая прибыль к чистой – слова, непривычные по сей день, и я смотрю в Роджеров фужер с саке, а японка в номере корчится, топает, бродит кругами, всхлипывает, и продюсер встает, продолжая беседовать с Роджером, закрывает дверь и улыбается, когда я говорю:
- Я признателен.

Звоню Мэтту. Оператор соединяет меня каких-то семь минут. Трубку берет четвертая жена Мэтта – Урсула, она вздыхает, услышав мое имя. Я пять минут жду, когда она вернется, представляю, как Мэтт, опустив голову, стоит рядом с ней в кухне, в доме на Вудленд – Хиллз. Но Урсула говорит: «Он пришел», и я слышу голос Мэтта:
- Брайан?
- Ага, отец, это я.
Мэтт присвистывает.
- Ух. – длинная пауза. – Ты где?
- В Японии. В Токио, кажется.
- Сколько уже – два, три года?
- Нет, не так…. Долго, - говорю я. – не знаю.
- Ну, отец, я слыхал, что ты это – в турне.
- Мировое турне 84, о как.
- Я слыхал насчет… – голос стихает.
Напряженная, неловка пауза, прерываемая только «ага» и «э…».
- Я фильм видел, - говорит он.
- Который, с Ребеккой де Морней?
- Э.. нет, который с обезьянкой.
- А… ага.
- Я слушал альбом, - наконец произносит Мэтт.
- Ты… тебе понравилось?
- Издеваешься?
- Это… получилось, да?
- Подпевки отличные. Очень сильно.
Еще одна долгая пауза.
- Это.. м-м… мощно, отец, мощно, - говорит Мэтт. Пауза. – Я видел, как его Джон Траволта в «Тауэре» покупал.
- Я… ну… я, отец, очень рад, что ты так говоришь, - говорю я. – Ага?
Длинная паза.
- А ты… ну… типа, сейчас делаешь, типа, что-то? – спрашиваю я.
- Да, дурака тут валяю, - отвечает Мэтт. – Может через пару месяцев на студию уже смогу.
- За-ме-ча-тель-но, - говорю я.
- Угу.
- А с Сэмом… ты общался? – спрашиваю я.
- Ну где-то… ну месяц назад, по-моему. С адвокатом, что ли. Где-то с ним столкнулся. Случайно.
- Сэм… нормально?
Без особой уверенности Мэтт отвечает:
- Великолепно.
- А… его адвокаты?
Он отвечает вопросом:
- Как Роджер?
- Роджер – ну, Роджер.
- Из реабилитации вышел?
- Давно уже.
- Да, я понимаю, - вздыхает Мэтт. – Я понимаю, отец.
- В общем, отец, - я втягиваю воздух и напрягаюсь, - я думаю, может, ну я не знаю, если хочешь, может, мы как-нибудь соберемся, придумаем песенок, когда я турне закончу, может запишем чего… а?
Мэтт закашливается, а потом довольно быстро отвечает:
- Ой, знаешь, я не знаю, ну как бы старое прошло, и что-то мне как-то не очень это.
- Ну это же не… - Я обрываю фразу.
- Ты давай вперед.
- Я… я и так, знаешь. – Я пинаю ногой стену, а ногти, почему-то так впиваются в забинтованную рану, что на ней выступает красное.
- Уже все знаешь, - говорит Мэтт.
- Я что, типа, вру, да?
Я молчу, только дую на ладонь.
- Я тут смотрел те старые фильмы, которые Нина с Донной в Монтере снимали, - говорит Мэтт.
Я стараюсь не слушать, повторяю про себя: Донна?
- И страннее всего и притом круче всего, что на вид Эд был неплох. Прямо скажем, очень хорош. Загорелый, в форме, и я не знаю, как же так вышло. – Пауза. – Не знаю, как же так вышло.
- Какая разница?
- Ага, - вздыхает Мэтт. – Ты понял.
- Потому что мне без разницы.
- Мне, отец, наверное, тоже без разницы.
Я вешаю трубку и вырубаюсь…

Продюсер «Уорнер Бразерс» встречается в Токио с японскими представителями «Сони». Ему тридцатник, он уже лысеет, лицо – точно посмертная маска, он в кимоно и теннисных тапочках вяло шагает по номеру, курит косяк – потрясающе, умереть не встать, - Роджер на гигантской развороченной кровати листает «Биллборд», а продюсер бесконечно треплется по телефону и всякий раз, прерываясь, тычет пальцем в Роджера и произносит, условно говоря: «Хвостик у тебя на редкость стильный», а Роджер, польщенный, что продюсер заметил его волосяной клок, кивает, головой вертит, красуется.
- Как у Адама Анта? – спрашивает продюсер.
- Ну а то. – Роджер, которому следовало бы ужаснуться, снова утыкается в «Биллборд».
- Налей себе саке.
Роджер за руку отводит меня на балкон, где у столика, загроможденного тарелками суси и какими-то вафлями, что ли, сидят две японки лет четырнадцати – пятнадцати.
- Ух ты, - говорю я. – Вафли.
- Ты заблуждаешься, если полагаешь, что весьма общителен, - говорит Роджер.
- Может, просто будешь меня игнорировать? – прошу я.
- Вообще, если подумать, - Роджер строит ужасную морду, - может, тебе эту встречу пересидеть молча?
На одной японке розовое атласное белье без топа – это девчонка, с которой я провел ночь. На другой – футболка с надписью «Полиция», она в наушниках, взгляд остекленел. Продюсер перебирается к балконным дверям – теперь он беседует с Мануэлем насчет закусок каких-нибудь, только не огурчиков, и это просто потрясающе. Кладет трубку, щелкает пальцами, со страдальческим лицом падает в кресло и жестом приказывает девчонке в розовом атласе прикрыться. Оледенелая девчонка встает, медленно возвращается в номер, включает телевизор и с грохотом падает на пол.
Продюсер садится возле той, что в наушниках, вздыхает, затягивается. Протягивает косяк Роджеру – тот качает головой, - потом мне. Роджер качает головой и за меня.
- Саке? – предлагает продюсер. – Охлажденное.
- Отлично, - соглашается Роджер.
- Брайан?
Роджер снова качает головой.
- Кто-нибудь чувствует землетрясение? – осведомляется продюсер, наливая саке прямо из бутылки в фужеры для шампанского.
- Я почувствовал, ага. – Роджер закуривает. – Прямо ужас. – И затем, покосившись на меня: - Ну, не так уж и страшно.
- Этим долбанным япошкам нельзя доверять, - сообщает продюсер. – Надеюсь, кого-нибудь пристукнуло.
- А кто доверяет? – вздыхает Роджер.
Я поправляю темные очки, разглядываю ладони. Роджер поправляет мне очки заново. Тут продюсер переходит к делу.
Начинает серьезно:
- Идея фильма. Вообще-то ее наполовину осуществили. Она, как у нас говорят, в сейфе прячется, ее охраняют самые опасные люди из «Уорнерз». – пауза. – сразу чувствуется, что лакомый кусок. – Пауза. – Мы вот почему к тебе обратились, Брайан. Есть люди, которые помнят бум вокруг того фильма про группу. – Голос повышается и гаснет, продюсер высматривает в моей физиономии реакцию – тяжкий труд.
- Ну то есть, господи боже мой, вы четверо – Сэм, Мэтт и... - Продюсер сбивается, щелкает пальцами, смотрит на Роджера – помощи ждет.
- Эд, - говорит Роджер. – Его звали Эд. – Пауза. – Вообще-то, когда создавали группу, его звали Табаско. – Пауза. – Мы его переименовали.
- Господи, Эд. – Продюсер неловко умолкает, его фальшивое благоговение чуть не вышибает из меня слезу. – Это, как говорится, настоящая трагедия была. Ужасно жалко. И, наверняка, очень грустно, да?
Роджер вздыхает, кивает.
- Они тогда уже распались.
Продюсер втягивает в себя дым и одновременно ухитряется произнести следующее:
- Вы, парни, можно сказать, пионеры в роке последнего десятилетия, и очень жаль, что вы распались,…Могу я вам предложить вафли?
Роджер изящно отпивает саке.
- Жалко. – А потом, глядя на меня: - Верно?
- Si, senor, - вздыхаю я...

...

Очнулся я спустя, наверное, целую вечность...увидев, что за окном потемнело, я решил, все-таки, выползти из ванной.
Когда Роджер звонит по добавочному и сообщает, что за последние два часа семь раз звонил мой отец (что-то про какую-то аварию), когда я прошу Роджера передать отцу, что я сплю, ушел, что угодно, в другой стране вообще, я разбиваю три бутылки шампанского об стену в номере и наконец в состоянии сесть на передвинутый к подоконнику стул и глянуть на Токио. Сижу с гитарой, пытаюсь песню написать, потому что уже неделю в башке крутятся аккорды, но мне трудно привести их в порядок, и потом я играю старые песни, которые написал, когда играл с группой. Потом смотрю на полу вокруг кровати, думая: отличная обложка для альбома. Подбираю пустой пакетик M&M’s, запиваю водкой и, поскольку меня тошнит, топаю в ванную, но спотыкаюсь о телефонный провод, хлопаюсь рукой на толстый бутылочный осколок и долго смотрю на собственную ладонь, на тоненький красный ручеек, бегущий по запястью. Я не могу стряхнуть стекло, вытаскиваю, дыра в руке мягкая на вид, безопасная; я беру зазубренный пятнистый осколок, на котором еще болтается обрывок этикетки «Дом Периньон», запечатываю им рану, с нм картина завершена, только стекло выпадает, и кровь заливает гитару, на которой я уже бренчу, а окровавленная гитара – тоже неплохая обложка, и мне удается прикурить, на сигарете крови совсем чуть-чуть...

Звонит телефон – видимо, полдень, хотя об этом я могу лишь догадываться.
- Ага? – спрашиваю я, не открывая глаз.
- Это я, - говорит Роджер.
- Люцифер, я сплю.
- Давай, вставай. Ты сегодня кое с кем обедаешь.
- С кем?
- Кое с кем, - раздраженно отвечает он. – Давай, играть пора.
- Мне бы это...что-нибудь, - бормочу я, открыв глаза. Простыни, гитара покрыты засохшей бурой кровью, местами такие толстые кляксы, что я открываю рот и сглатываю. – Отец, мне б чего-нибудь...
- Чего? Ты сбрендил, тупая башка? Чего?
- Да нет, врача.
- Зачем? – вздыхает Роджер.
- Руку порезал.
- Правда? – скучающе интересуется он.
- Кровь лилась...ну, довольно сильно.
- О, ну еще бы. Как тебе удалось? Другими словами, тебе помогли?
- Я брился. Да какая, на хрен, разница? Просто...найди врача.
После паузы Роджер спрашивает:
- Если больше крови нет, может, не важно?
- Но ее было очень...много.
- Но хоть больно? Ты хоть руку чувствуешь?
Долгая пауза.
- Нет, э...вообще-то нет. – Я жду минуту, потом прибавляю: - Ну, типа того.
- Я найду врача, Господи боже!
- И горничную. С пылесосом. Мне…пылесос надо.
- Сам ты пылесос, Брайан! – Я слышу в трубке чье-то хихиканье, но Роджер шипит, затыкает кого-то, потом говорит мне: - Отец твой все звонит. – Он щелкает зажигалкой, прикуривает. – Прямо не знаю.
- У меня пальцы... ну... Роджер, пальцы шевелиться не будут.
- Ты слышишь или, блин, что за разговоры?
- Чего ему надо? Я это должен спросить? – вздыхаю я. – Как он узнал, где я?
- Понятия не имею. Срочно как бы. Мать, что - ли, в больнице. Я не уверен. Откуда я знаю?
Я пытаюсь сесть, потом, левой рукой, запаливаю сигарету. Наконец, до Роджера доходит, что я больше ничего не скажу, и он сообщает:
- Даю тебе на оклематься три часа. Больше не понадобится? Я, во имя всего святого, надеюсь, что нет, ага?
- Угу.
- И надень что-нибудь с длинными рукавами, - предупреждает Роджер.
- Что?
- С длинными рукавами, отец. Надень что-нибудь с длинными рукавами. Пидарское что-нибудь.
Я смотрю на свои руки.
- На черта?
- Нужное подчеркнуть: а) тебе идут длинные рукава; б) у тебя дыры в венах; в) у тебя дыры в венах; г) у тебя дыры в венах.
Длинная пауза. Наконец я ее прерываю:
- В?
- Отлично. – и Роджер вешает трубку...

...

Просыпаюсь голый, весь в поту, на большой кровати в номере пентхауса «Токио-Хилтон». На полу смятые простыни, под боком голая девчонка спит – головой на моей руке, рука онемела, даже удивительно, как тяжело ее вытянуть, и в итоге я небрежно заезжаю локтем девчонке по лицу. У нее подбородок сухой, рот приоткрыт. Поворачиваюсь к девчонке спиной, а там парень лежит - шестнадцать-семнадцать лет, может и меньше. Нащупываю телефон на тумбочке, но тумбочки нет, а телефон – на полу, на куче влажных простыней и отключен. Задыхаясь, я тянусь через парня, включаю телефон – это занимает минут пятнадцать – и наконец-то прошу кого-нибудь позвать Роджера, но его нигде нет.
- Этих ребят заберите отсюда, ладно? – бормочу я в трубку.
Я вылезаю из постели, роняю пустую водочную бутылку на бутылку бурбона, та выливается на пакет из-под чипсов и номер «Хастлер -Ориент», в нем эта, которая на кровати, - девушка месяца, и я опускаюсь на колени, открываю журнал, мне странно видеть как отличается ее тело в объективе от того, что я видел три часа назад, а когда я оборачиваюсь к постели, мальчик – азиат открывает глаза и смотрит на меня. А я стою, не смущаясь перед ним голый и похмельный, и смотрю в его черные глаза.
- Жалко себя? – спрашиваю я и радуюсь, когда два бородатых мужика открывают дверь, шагают к кровати. Иду в ванную и там запираюсь.
Выворачиваю кран до упора, чтобы плеск воды о фаянс гигантской ванны затопил шум, с которым два администратора по очереди выволакивают девчонку с парнем из номера. Я нагибаюсь над ванной – вода нужна только холодная, - подхожу к двери, прижимаюсь к ней ухом, слушаю, есть ли кто в номере. Я уверен: никого нет; открываю дверь, выглядываю – и правда никого. Беру из холодильника ведерко для льда, из льдогенератора – специально попросил, чтобы его посередине номера поставили, - лед. Потом встаю на колени у кровати, открываю ящик, вынимаю упаковку либриума, возвращаюсь в ванную, запираюсь, высыпаю в ванную лед – на дне ведерка хватит воды, чтобы впихнуть в глотку либриум – залезаю в ванну, ложусь, одна голова торчит. Через некоторое время меня сбивает мысль, что, может, ледяная вода с либриумом – не такой уж замечательный коктейль…

Рассказ, который будет выкладываться здесь уже присутствовал на другом дневнике,
но по определенным причинам он теперь будет печататься здесь....

"ОТКРЫТИЕ ЯПОНИИ"

|vol.1|

Направляясь прямиком в черноту, глазея в иллюминатор на беззвездное полотно, кладу ладонь на стекло, чтобы кончики пальцев онемели от холода, гляжу на собственную руку и медленно отрываю ее от окна. По темному проходу ко мне пробирается Роджер.
- Отец, часы переведи, - говорит он.
- Что?
- Часы, говорю, переведи. Разница во времени. Мы в Токио приземляемся. – Роджер вглядывается в меня, улыбка его сползает. – Токио – это… м-м… в Японии, ага? – Ответа нет. Роджер проводит ладонью по светлым волосам, нащупывает в затылке хвостик, вздыхает.
- Но я… ничего… не вижу, отец, - сообщаю я, замедленно тыча в потемневшее окно.
- Это потому, что ты в темных очках.
- Не, не поэ… тому. Прав… да… - я подбираю слово, - э… темно… - и прибавляю: - …отец.
Минуту Роджер смотрит на меня.
- Ну, это потому, что у окна … э… тонированные, - осторожно объясняет он. – Окна в самолете затемненные, ага?
Я не отвечаю.
- Хочешь валиума, ширева, курева, жвачки, чего-нибудь? – предлагает Роджер.
Я качаю головой.
- Не… я передоз… нусь.
Роджер медленно поворачивается, идет по проходу в носовой салон. Я прижимаю ко лбу кончики пальцев, еще холодные от стекла, и глаза у меня закрываются...

Видищь, радуга покрылась клетками?...

Один хорошо знакомый мне человек упорно движется по пути самоуничтожения...грустно, хотя для меня это уже не важно...мне просто ее жаль...

Я - самодостаточное существо.
Я - панк по своей природе.
Я сам по себе, я не большинство.
Я не согласен по своей породе.
Что посеешь то и пожнешь.
Я типичная особь человеческой расы.
Я всегда рядом пока ты живешь.
Потом ты сдохнешь, я буду стоять улыбаться.

Иисус умер не за меня.
Глупая жертва тупому народу.
Моя жизнь - это моя война.
Я сам сдохну за свою свободу.
Я опухоль мозга планеты Земля.
Я железная палка в ваших колесах.
Я сам по себе.
Я сам за себя.
Отравленный ножик в разорванной глотке.

Я - Сид Вишез.
Я - Бритни Спирс.

Я - твое выражение страха
Все поэты идите на хyй
Заплеванных гласными дней
В разорванном зеркале
Мне не нужны ударения
Или красивые фразы
Слова - преступления
Поэты - пидарасы

Плюнь в пустоту
В девчонок с глазами из сахарной ваты
С конфетами чувис во рту
У них есть любовь -
Потаскуха и дрянь!
Достань из кармана
Презерватив -
Символ неверия в свободу
В морду хаоса кричу:
Я ЛЮБЛЮ
ЗАEБИТЕСЬ///

(c) Psyshit