1. М. и С. Дяченко «Казнь». Странная, но по-своему чарующая история о литераторше, отправившейся по просьбе знакомого за бывшим мужем в созданную им модель. Тот — большой социальный информатик, он моделирует миры, чтобы проверять свои теории. В данный момент его больше всего интересует смертная казнь. И, оказавшись в этой модели, Ирена тут же оказывается к ней приговорена. Но казнь ее растянута во времени и пространстве, и мир вокруг совсем не похож на схематичный набросок, он сложен и даже слишком сложен — для нее, медлительной, неуверенной, нелегкой. Мне не нравилась героиня: всю дорогу не нравилась, мне кажется, Дяченки специально написали ее такой, уж слишком много раз они делают акцент на ее тугодумстве. Но я не до конца понимаю зачем. Чтоб добавить контраста аморальному гению-демиургу? Мне кажется, демиург в этом не особо нуждается. Он вообще здесь пример того, как следует выносить божество за скобки. Реальными героями становятся Ирена и те мужчины, которых она встретит в пути, а моделятор — да шел бы он, этот моделятор.

2. В. Попов «Плясать до смерти». Эта повесть написана отцом, ленинградским писателем, о дочери Насте, с момента ее рождения и до ранней трагической смерти. Он, кажется, пытается этим текстом понять, как его крохотный милый пухляш превратился в спившуюся маргиналку, — но, по-моему, так ничего и не понимает. Записки о раннем детстве Насти порой напоминают «Нашу Машу» Пантелеева — то, что кажется отцам хорошими воспитательными моментами, образцовыми настолько, что они пишут о них с видимым удовлетворением, из наших времен воспринимается жестоким и странным. Здесь — буквально начиная с того, что Настя была с рождения отправлена к бабушке в область, а в родительском доме впервые побывала только в четыре года. Что же тут удивительного, что, вытесненная за неудобством из интеллигентской среды, девочка выросла не такой, как отец, которого видела мало. Зато пошла в маму: алкоголическая генетика. Дальше — описания все сгущающегося ужаса — грязные хаты, пьянки, собаки, муж-героинщик, цирроз. В общем, констатирует ленинградский литератор, что-то пошло не так. И теперь мне нести этот крест. Несет как умеет.

3. А. Аксельрод «Оживление без сенсаций». Эта книга рассказала мне о человеке больше, чем любая другая. Это повесть реаниматолога, по форме — лишь один день советской больницы, отделения интенсивной терапии. Но автор так подробно и внятно описывает процессы жизни и смерти внутри человеческого организма, в которые призваны вторгнуться он и его коллеги, что этот текст действительно учит. Самой жизненной базе — про кровь и кислород: как вращаются они в теле человека и где этот цикл может прерваться. И наконец мне становится ясно, от чего именно люди умирают, когда тонут, и почему так опасно отравление угарным газом. И как дышат люди на искусственной вентиляции — казалось, за прошлый год мы всё об этом узнали, а, оказывается, не всё. Для неспециалиста — лучшая книга именно про жизнь и смерть на уровне физиологии и обменных процессов. Ну и о том, как нелегко врачу этим всем рулить.

4. О. Васякина «Рана». Глубокая, поэтичная и очень нелегкая книга. Автобиографичная. Героиня, она же автор, многостранично теряет мать. Это книга не о самом умирании, а больше о том, что происходит после. О теле и прахе, о путешествии с урной. О диалогах с этой урной. О том, что может рождать внутри такое путешествие. Автор книги очень смела в обращении с неловкостью: замечая ее в теме или в себе, она тут же выдвигает ее на передний план. Жизнь сокровенностью наружу, нежными мясными лепестками души. Параллельно с историей мертвой матери в книге длится тема лесбийской любви — от первой мысли об ориентации до жизни с женой — и это тоже до болезненного откровенно. Лично мне в этих моментах было немного чересчур. Возможно, оттого, что в теме смерти я была союзницей, а в гомосексуальности всего лишь наблюдателем. Но в целом книга сильна и ёмка. Захотела ее подарить подруге — а у той она уже есть.

5. А. Платонов «Счастливая Москва». Москвой зовут героиню повести. Это имя дали в детдоме девочке-беспризорнице, оставшейся без родных. Метафорический текст об отношениях Москвы с чувствами, долгом и разными мужчинами. Сложносочиненный язык Платонова, который хочется смаковать, читая каждое предложение хотя бы дважды. Вот только в этот раз читала не глазами — слушала аудиоспектакль в исполнении Максима Суханова и Дины Корзун. Текст дан без сокращений, что я считаю важным, а звуковое его оформление великолепно — музыка и звуки, задающие атмосферу, двое чтецов, перекликающихся внутри текста. И когда предложение хочется повторить для закрепления, они как будто чувствуют это — и повторяют эхом! В общем, относятся к тексту ровно так, как мне бы хотелось. И все равно половину глав я ставила на репит.

6. К. Чуковский «Солнечная». Было когда-то очень горько узнать о судьбе Мурочки, младшей дочери Чуковского, которой он посвятил множество своих стихов и чьи детские высказывания мне с детства памятны по книжке «От двух до пяти». В возрасте девяти лет Мурочка заболела костным туберкулезом, и ее последние два года принесли много боли и ей самой, и ее семье. До последнего ее пытались лечить, в том числе отправкой в крымский санаторий, которому и посвящена эта книга. Это очень особенное место. Большинство детей там приковано к кроватям, но кровати эти стоят не в тесноте больничного учреждения, а на улице, на ветре, солнце и просторе. Круглые сутки и круглый год дети лежат без одежды, в одних трусах и гипсе: считается, что только так морской воздух сможет укрепить их тела. И никто не скорбит там о своей участи: в обществе ровесников, пораженных той же болезнью и точно так же лишенных дома и родных, дети продолжают жить свою детскую жизнь, переставая сосредотачиваться на страдании. С воздушными змеями и распрями из-за мастирок (длинных ниток с грузиком, которые позволяли лежачим подтянуть к себе какие-нибудь предметы), согласно времени — с пионерским задором, и в целом — с надеждой. У Чуковского, кроме повести «Солнечная», есть еще очерк на ту же тему «Бобровка на Саре». Он значительно короче и куда более резок: «Солнечная» написана для детей, «Бобровка» — для взрослых; но и в нем надежда присутствует. Не сыскалось ее только в жизни.

7. В. Кораблев «Дневник: закрытый город». Чертовски мрачная фантастика о городе-ящике Солнечногорске, куда главный герой отправился вахтовиком, чтоб заработать денег матери на лечение. Работа оказалась вполне посильна, коллектив в общаге — компанейский, куда сложнее — сопутствующий фон, раскрывающийся по мере знакомства с городом. После техногенных выбросов в воздухе периодически появляется черный пух, и не дай бог прикоснуться к нему или вдохнуть даже мельчайшую частицу. Впрочем, скорая смерть от пуха еще ничего по сравнению с другим распространяющимся в городе заболеванием, которое разжижает плоть и в последней стадии делает человека еще мыслящим, но уже желеобразным. Книга оказалась для меня максимально захватывающей — то самое чувство, когда просыпаешься утром и думаешь, как там обернется дальше. Хотя динамика в ней, конечно, своеобразная — сперва все длится небыстро, неярко (по отзывам, многие бросают книгу на первой трети),— а потом вдруг начинаются настолько стремительные виражи, что автор, кажется, сам не успевает договорить.

8. Х. Рафати «Я забыл умереть». Халил Рафати, американский сын польской еврейки и палестинца, рассказывает свою параболическую историю — от спуска на наркотическое дно, где он, изъязвленный, сутками лежит в канаве, до взлета, позволившего ему стать миллионером, построив свой бизнес по продаже, прости господи, органических соков. Он, вероятно, крайне харизматичен и удачлив, если даже в худшие времена на его жизненном пути то и дело встречались богачи, которым хотелось нанять его — хотя бы мыть машины и выгуливать собак. И даже когда он, пытаясь уколоться героином прямо за рулем, не удержал управление и врезался в чей-то двор, это оказался двор ведущего NA. В общем, в этой истории хватает полнейшего отчаяния и неожиданных поворотов к лучшему. Работа в рехаб-центре, потом открытие собственного рехаба, потом вот эта индустрия соков... Но есть в этом всем большой недостаток. Подруга Сонечка как-то рассказывала мне об одном товарище: «Был нормальный чувак — панк, наркоман. Потом пошел по кривой дорожке и занялся сетевым маркетингом». С момента выздоровления книга становится совершенно неинтересной.

9. А. Бруштейн «Дорога уходит в даль...». Наконец я впервые дотянулась хотя бы до первой книги знаменитой трилогии. Эта книга была написана в 1956-м, а период, нарисованный в ней, — это полгода из жизни девятилетней девочки в 1894-м, в городе Вильне. Репетиторы и гувернантки, ссыльные революционеры, классовая рознь: отец Сашеньки врач, не делающий в работе различий между богачами и бедняками, и сама она растет в широкой классовой среде — от мещанок-ровесниц до девочки-нищенки из соседнего подвала, которая чудесно поёт, но не может ходить из-за рахита. Все это душевно, просто — и ценно. Я мало читала о тех временах. Знакомство с трилогией собираюсь продолжить.

https://chto-chitat.livejournal.com/14619719.html