Искусство становится отправной точкой лишь для неподлинных художников; настоящий художник находит материю творчества в ином месте - в самом себе.

 

Сначала я подумал что это самая красивая работа Петруса Кристуса. Потом, спустя несколько лет, когда я повзрослел, мне исполнилось двадцать, я понял, что ничего прекраснее так и не нашел, как бы не старался листать альбомы в университетской библиотеке или ходить на выставки.

 

Картина была совсем крохотной - дощечка - может быть две ладони - я помню, как впервые увидел ее тусклой московской осенью много много лет назад. Её в числе прочих привезли в Пушкинский из музея Тиссена-Борнемица, что в Мадриде. Она стояла в узкой стеклянной витрине слева от входа того зала с эркером, на втором этаже, куда обычно приезжают передвижные выставки из Европы на специальной подставке, с небольшим - 5-6 градусов - наклоном.

 

Влюбился я сразу.

И потом, каждый день с нетерпением поджидая окончания лекций в университете, ехал в метро на Волхонку, и, чтобы не стоять в невыносимо скучной зимней очереди, перелазил невысокий каменный заборчик музея. Потом путал следы среди елок, пробираясь к длинной анфиладе серых, инфантильных цветаевских колонн, мешался в толпе алчущей высокого, покупал по студенческому билет в кассе, и шел к ней на свидание.

 

Со стороны это выглядело забавно. Какой-то эстетический фанатизм, фантомная сексуальность, ренессансный бред, вредоносные последствия накопленных знаний, кармический шлейф экзальтированного ботаника.

 

Но я тщательно прятал секрет в спецхране своей бессмертной души. Секрет чистого космического дыхания. Восхитительно неудобосмотрибельная, мелкая и трогательная, словно интимный дневник робкого ангела, она потрясла меня отсутствием самого главного достоинства известного мне существования - вульгарности.

 

Воистину у слов та же судьба, что и у империй. Весь мой метафизический опыт протестовал против Её такого простого и такого ужасного откровения. Мне слишком дороги были хронология и модальность нашего бытия. Слишком неуютно и холодно было в глубинах абсолюта, абсолюта, к которому я должен был только тяготеть, но не стремиться. Это противоречило моему представлению о истине - вечному non finito, сознательно незавершенному опыту. Ощущая себя героем Достоевского, героем, который неспособен спастись, я стоял перед ней каждый Божий день и с нетерпением ожидал падения.

 

Это было как интеллектуальная аскеза, только без надежды на откровение. Вычитание из мира себя как себя, но не для того, чтобы превращать своё отсутствие в тайну, а для того, чтобы превращать тайну в своё отсутствие. Своеобразное сладострастие незначимости - самый тупиковый из тупиков, в котором дух оказывался сведенным к акту, что он дух, и не более того..

 

Так это и произошло.

Однажды, стоя перед ней, я увидел себя со стороны, сверху, сбоку и еще из множества разных точек и пространств: Человек, бьющийся в тенетах своей временной реальности. Персонаж. Сюжет для романа. Вообщем один из нас в интерьере этой пародии на ад....

 

Our Lady of the Dry Tree, c. 1450

Oil on panel

17,4 x 12,3 cm

Museo Thyssen-Bornemisza, Madrid

Our Lady of the Dry Tree, c. 1450 Oil on panel 17,4 x 12,3 cm Museo Thyssen-Bornemisza, Madrid

 

1.

Искусство становится отправной точкой лишь для неподлинных художников; настоящий художник находит себе материю в ином месте - в самом себе. Людей разделяют и заставляют ненавидеть друг друга две вещи - идеология и религия. А вот искусство - это как раз то что нас соединяет, делает родными и близкими, и тогда мы вместе переживаем, плачем или смеемся безотносительно к цвету собственной кожи, сексуальной ориентации, разрезу глаз или гражданству. Помните, что на эту тему написал Д. С. Лихачев - 

Никакой особой миссии у России нет и не было! Народ спасёт культура, не надо искать никакую национальную идею, это мираж. Культура - основа всех наших движений и успехов. Жизнь на национальной идее неизбежно приведет сначала к ограничениям, а потом возникает нетерпимость к другой расе, к другому народу, к другой религии. Нетерпимость же обязательно приведет к террору. Нельзя добиваться возвращения вновь какой-либо единой идеологии, потому что единая идеология рано или поздно приведет к фашизму.

2.

На мой вкус - это была самая красивая работа Петруса Кристуса, совсем небольшая по размеру - дубовая дощечка - может быть две ладони (14х12 см) - я помню, что впервые увидел ее тусклой московской осенью много лет назад. Картину в числе прочих привезли в Пушкинский музей по культурному обмену из музея Тиссена-Борнемисы в Мадриде и она стояла с маленьким - 5-6 градусов - наклоном в витрине, того зала с эркером, на втором этаже, куда обычно приезжают передвижные выставки из Европы.

 

Влюбился я в нее сразу.

И потом, каждый день с нетерпением поджидая окончания лекций в Университете, ехал в метро на Волхонку, а, чтобы не стоять в невыносимо скушной зимней очереди за искусством, перелазил невысокий каменный заборчик музея со стороны нынешнего Музея частных коллекций. Потом путал следы среди елок, пробираясь к длинной анфиладе серых, инфантильных цветаевских колонн, мешался в толпе алчущей высокого, покупал по студенческому билет в кассе, и шел к ней на свидание.

 

Это выглядело забавно. Со стороны. Какой-то фанатизм, фантомная сексуальность, эстетический бред, вредоносные последствия накопленных знаний, кармический шлейф экзальтированного неудачника.

 

Но я то знал секрет. Секрет чистого космического дыхания. Восхитительно неудобосмотрибельная, мелкая и трогательная, словно интимный дневник утреннего ангела, она потрясла меня отсутствием самого главного достоинства известного мне существования - вульгарности. Воистину у слов та же судьба, что и у империй.

Весь мой метафизический опыт протестовал против Её такого простого и такого ужасного откровения. Мне слишком дороги были хронология и модальности нашего бытия. Слишком неуютно и холодно было в глубинах ее абсолюта, абсолюта, к которому я должен был только тяготеть, но не стремиться. Её существование противоречило моему представлению о истине - вечному non finito, сознательно незавершенному опыту дазайна.

 

Ощущая себя героем Достоевского, героем, который неспособен спастись, потому что судьба всякого героя - погибнуть, я стоял перед ней каждый божий день, представляя себя то серафимом, то престолом, то вечерним ангелом и с нетерпением ожидал своего неминуемого падения.

 

Это была первая интеллектуальная аскеза моей жизни. Вычитание из мира себя как себя, но не для того, чтобы превращать своё отсутствие в тайну, а для того, чтобы превращать тайну в своё отсутствие.

 

Своеобразное сладострастие незначимости - самый тупиковый из тупиков, в котором дух оказывался сведенным к акту, что он дух, и не более того..

 

Так это и произошло, точь в точь как написал выше. Однажды, незадолго до закрытия музея и выставки, стоя перед Мадонной, я вдруг увидел себя со стороны, сверху, сбоку и еще из множества разных точек и пространств точно следуя эстетике сновидения, где каждая форма умножается и продлевается, где видения переходят из тривиальных в апокалиптические, где мозг пользуется корнями слов, чтобы извлечь из них другие, способные поименовать его фантазмы, его аллегории, его аллюзии.

 

А потом выставка закрылась, Мадонна сухого дерева уехала в Мадрид. Через некоторое время я закончил университет, спустя еще три года защитил диссертацию, сделался старше и наверное поумнел. Когда люди умнеют, они становятся осмотрительнее. И больше не дают себя ранить никаким абсолютам или ангелам . У хорошего лесоруба только одна серьезная рана.