Л. Бочарова,
"Автор за свой счет".
Рассказ.

Продолжение.


Ладно, бросьте, док.

- Мистер Эмбли, - сказала горничная. - Недавно звонила ваша жена. Просила передать, что сегодня ночует в гостях.
- Очень мило, ступай, Джил... Вот видите, док, - проследил он за скрывшейся Джил, - моя жена ночует у любовника, и предупреждает, чтобы я не беспокоился. Очень заботливая молодая леди... Итак, на чем я остановился?

- На ваших инквизиторах. Невротик Теодор.

- На моих инквизиторах... Верно, черт возьми, они выпили мне всю кровь... Особенно Теодор. Он много требовал от меня. Я сделал его чистокровным испанцем из Астурии - белокурым, гордым, сдержанным в жестах, за каждым из которых кипели разъедающие его страсти. Он был падшим ангелом, что желает обладать всем миром, и потому сеет вокруг себя страх. Второй был ему противоположен. Это был человек широких взглядов, образованный и опытный, с богатым прошлым. Он имел классическую внешность кастильца, чья прабабка согрешила с мавром. Этот тип наиболее любим домохозяйками и школьниками - черноглазый пират с эспаньолкой и гордым профилем. Под суровой броней долга в этом типаже всегда бьется нежное сердце, способное и на жалость, и на любовь. Отсюда появился бастард и дурочка-шантажистка, на которую у совратителя так и не поднялась рука. Он был довольно благороден и слишком ироничен для своей профессии. И, думаю, он совершил ошибку, придя в инквизицию. Потому работал через силу, с отвращением. И искал утешения то в молитве, то в лихорадочной деятельности, считая себя великим грешником, которому нет ни оправдания, ни спасения. Он был в состоянии экзистенциального отчаяния. Он ненавидел себя.

- Синдром Дюффо, - отчеканил доктор.
- Да? - удивился Эмбли. - Как жаль, док, что мне раньше не пришло в голову брать у вас консультации. Дешевле бы вышло...
Вошла горничная с подносом, поставила содержимое на стол, взяла полную окурков пепельницу и остановилась, переминаясь.
- Что-нибудь еще, Джил? - понял Эмбли.
- Звонит адвокат вашей жены, этот Уокер. Подойдете?
- Какой Уокер? Время заполночь!
- Стефан Уокер, помните, в прошлый раз вы не стали с ним разговаривать? Он просит принять его завтра, то есть уже сегодня, так рано, как сможете. У него неотложное дело.

- Что, моя женушка решила разводиться? А, Джил?
- Похоже на то, сэр.
- Чудесно! Назначьте ему на семь утра. На пол-седьмого.
- Хорошо, сэр. - Джил вышла, а мистер Эмбли впал в тягостную думу. Он крутил волосы над ухом, потом сделал попытку обмотать ими кончик носа, потом выдрал пару волосинок и потянулся к сигарам.

- К черту! - сказал он. - Свобода или смерть, доблестный Спартак. Интересно, сколько вытянет из меня Эмили. Пол-дома, весь дом, пожизненное содержание, авторские права на посмертные публикации? Этот Уокер, наверняка, ее любовник. Чего можно ожидать от человека с таким именем? Стефан Уокер! Они наверняка снюхались. И мерзкие газетчики... Тьфу! - он задымил и сощурился.
- Сожалею, Ричи... - произнес доктор, разливая мартини. - но, право, еще ничего не известно... Попробуйте взглянуть на проблему с другой стороны...
- Я не дам ей развода, - стряхнул пепел Эмбли и взял стакан. - Только через суд. Пусть попрыгает.

- Дорогой Ричи, эта проблема не стоит выеденного яйца, поверьте. Чем раньше вы избавитесь от женщины, которую давно не любите, тем полнее будет ваша жизнь. Свободный - во всех отношениях - художник куда привлекательнее для публики, чем семьянин. Вы станете героем недели. Вы выведете вашу жену в очередном романе, и она разрыдается от обиды... Вы даже оставите ей прежнее имя. Жадная Эмилия. Развратная Эмилия. Эмилия-пожирательница детей... - доктор слабо улыбнулся, сверкнув линзой.

- Жаль, что я не написал свою инквизиторскую драму, я вывел бы там Эмили как дурочку-шантажистку! - опустошил стакан Эмбли и снова припал к сигаре.
- Напротив, хорошо - напишете ее теперь, в новом, так сказать, свете...
- Не-ет, - протянул Эмбли. - Я с ней покончил. Она подарила мне диагноз. И, честно говоря, она мне осточертела.
- Мне казалось, вы с большим воодушевлением рассказали мне сюжет.
- До сюжета я еще не добрался. И, право не знаю, смогу ли я передать его. Как большинство авторов, я красноречив только на бумаге. Есть вещи, которые чувствуются кожей - но не вербализуются при кратком изложении. Может, это и есть то, что называют атмосферой.

- Не стесняйте себя краткостью, дорогой Ричи, поскольку совершенно очевидно, что ни в офис, ни домой я сегодня не попаду. Придется заночевать у вас.
- Не слишком ли это маргинальное решение? - засмеялся Эмбли, тянясь ко второму стакану мартини.
- Напротив, это очень рациональное решение. В отличие от вас, я не женат. А на улицах ночью полно подонков.
- Браво, док. Тогда продолжим вечер воспоминаний.

- Да, прошу вас, вы очень демократично излагаете для модного писателя.
- Только, чур - не перебивать. Ваш медицинский комментарий меня сбивает... Ведь все это я придумал, и очень тем гордился. Я был молодым идиотом. И потому чем дальше я буду рассказывать, тем больше стану вызывать вашу жалость... Но вы не очень потешайтесь.
- И не думаю. Если хотите, я как-нибудь приглашу вас в свою клинику... Там вы выберете себе любой типаж.

- Спасибо, док, ловлю вас на слове. Итак, сюжет... Надо сказать, что сам я, как примерный иудей, всегда начинаю книгу с конца. То есть, прежде чем приступить, я представляю финал. Я должен знать, чем закончится книга, чтобы разбросать по тексту знаки беспокойства и предчувствия, и намеки. Это могут быть случайные вещи - воспоминание детства, рождественские открытки, шнурок в изголовье кровати, или повторяющиеся события - один и тот же сон, одно и то же слово, один и тот же человек на углу... Но если в финале нет изюминки, если он не трогает меня - я не могу приступить к написанию, поскольку оно ничем для меня не оправдано... Понимаете?

- Как нельзя лучше.

- Так вот, в данном случае к сюжету я так и не перешел, в смысле - я не знаю его подробностей и хитросплетений. Только общий ход. Движение идет к застенку - арене последнего действия. Замкнутые пространства неимоверно хороши, из них не убежать, они закрыты от случайных глаз, в них может случиться все, что угодно. Количество действующих лиц строго ограничено - и нет надежды на бога из машины.
В начале сюжета белокурый мальчик шести лет стоит на обочине дороге и внимательно разглядывает деревянную статую Христа. Яркий испанский полдень, белая пыль клубится на дороге, по которой только что прошли мулы. Жужжат мухи. Пахнет навозом, тальком, сухими травами. Выжженная земля потрескалась в ожидании дождя. Мальчик разглядывает статую - она невелика ростом, темна, краска кое-где отвалилась вместе с грунтом - и там светлые пятна древесины. Только лицо недавно подновили. Черные глаза в сурьме смотрят равнодушно, сожалея обо всем и ни о чем. Из-под тернового венца обильно течет красный лак - и мальчику страшно, как можно с такой раной стоять у дороги. Кого ждет этот деревянный человек? Кто ранил его? За что? В голове вращается фраза священника: "Добровольно предал себя на муки"... То есть сам? Но тот, о ком говорил священник - висит над алтарем в сотне миль отсюда. А этот?
Ребенок заглядывает в темные глаза истукана, желая найти в них ответ. В какой-то момент ему кажется, что он поймал этот рассеянный взгляд - и получил ответ, неуловимый, неумолимый... Но видение рассеивается, перебитое топотом копыт и визгом тележного обода... Если можно, Джеймс, передай еще мартини.

- Что? - переспросил доктор, рассеянно шаря рукой по ручке кресла.
- Джеймс, передай мне мартини, горло пересохло.
- Да-да, пожалуйста. И что с мальчиком?

- Это и был мой Теодор, подобранный сефардом в качестве подопытного кролика. Но мальчик оказался так мил и привязчив, что у каббалиста не поднялась на него рука. Потом мальчик вырос и стал инквизитором. Он больше не задавал себе вопросов о ранах Христовых, поскольку видел множество человеческих. Но странная связь с ликом в терновом венце порой напоминала ему об ответе, что был получен на дороге.

- Что он услышал?
- Не знаю, док. Может быть, что-нибудь банальное... Или страшное. Я хотел подумать над этим позже. Поскольку занимался последней сценой. Кстати, хочу признаться, незадолго до того со мной стали происходить странные вещи. Помню, я думал обо всех этих пытках и гнусностях, и однажды уронил себе на ногу каминные щипцы.
Это было в гостях, поскольку сам я жил в Ноттинг-Хилле, в обычной квартире с газом и обогревателем. Я очень внимательно смотрел на них, словно под наркозом, пока не расплавился носок и по всей комнате не завоняло паленой синтетикой. Потом, уже в своей квартире, я сумел как-то обвариться кипятком, готовя себе завтрак. Мысленно все эти события я заносил в отдельную графу своих приобретений. Я даже жалел, что никогда не играл в баскетбол, и мне не ломали нос или не вывихивали руку. Я постоянно был на взводе, прислушиваясь к своему телу, словно ожидал от него откровений.
И, конечно, я набрал в книжной лавке соответствующих томов, от исторических пособий до туристических буклетов - знаете, все эти красоты зарубежья, замки-долины, музеи, где выставлены средневековые орудия и картины. Я весь пропитался Испанией, корицей и чесноком, и раскаленной жестью... Я перестал накачивать себя сведениями об Испании лишь тогда, когда стал видеть лица моих героев.

Первым мне явился смуглый лик зрелого мужчины. У него были длинные черные волосы и далеко поставленные глаза цвета спелого ореха. Он сидел под прихотливой аркой окна, за которой шумела рыночная площадь, и внимательно читал бумаги. Когда он читал, я видел, что в его зрачках бегут чернильные строчки, как в кино. Его лоб пересекался чуть заметной вертикальной складкой. Он был в монашеских одеждах и широком белом плаще. Иногда он потирал руки или убирал волосы за ухо, порой, крестясь, шептал себе под нос незнакомые слова. Он был окутан покоем и маревом полудня, словно географ, по старым картам представляющий неведомые острова, откуда парусники привозят золото, пряности и слоновую кость. Однажды он со всей силой стукнул по своим бумагам, сжав руку в кулак. На указательном пальце его левой руки не хватало фаланги. Он был жив. Его имя было дон Эстебан.

Потом явился Теодор. Лисье лицо, русые завитки волос, поджарое тело, как у гончей, детская шея с хорошо видимой веревкой от креста. Он стоял перед распятием на одном колене, словно рыцарь - и я видел, что под серой рясой он обут в сапоги со шпорами.
А потом они начали говорить.

Теодор сидел на полу, положив голову на колено покровителя. Дон Эстебан покоился на скамье красного дерева и говорил, усмехаясь, что ничего не будет делать с городской дурочкой, ибо по безумию своему она невинна, он же, напротив, должен искупать свой грех. К тому же есть куда более достойные соперники, и куда более опасные люди. "Дело Микаэля бен-Захарии", - сказал он.

- Я знаю его, - поднял голову Теодор.
- Ты был свидетелем его бесчинств? - недоверчиво спросил дон Эстебан.
- Он мой приемный отец, - сказал Теодор.
Дальше, док, дело закрутилось без моего участия.

...
Увидев впервые Виолу Росс, я подумал, какая превосходная любовница из нее выйдет. Не жена, нет, как о жене я о ней даже не мыслил. Женам, им присущи домоседство, хозяйственность и постоянство, тогда как в Виоле с ее бьющей через край жизненной силой и таинственной скрытностью наличие таких качеств предположить было трудно.
Я знал о ней только, что она замужем за человечком слабого здоровья, видом похожего на хорька. Ни на минуту не допустил я, что она может хранить ему верность. Мы сошлись почти сразу. Поначалу была в ней этакая бесшабашность, она готова была признаться во всем мужу, рискуя даже разрушить семью. Однако с моими планами это никак не вязалось.
"Зачем сумасбродства, – сказал я, – когда можно получать от жизни удовольствие, не впадая в крайность?"
И она согласилась. Мы были крайне осмотрительны.

Со временем ситуация становилась обременительной.