В продолжение печальной повести о великолепном Шершеневиче.

Грубым дается радость

Нежным дается печаль

Мне ничего не надо

Мне никого не жаль..

Приятель Шершеневича.

Фронтовое фото вольноопределяющегося В. Шершеневича,  1915

Так вот, только в проклятой Российской империи, тюрьме народов, было возможным, чтобы выходец из польской дворянской семьи (с Херсонщины) Габриэль Феликсович Шершеневич стал профессором-юристом Казанского (позже Московского) университета, крупным ученым-правоведом, членом кадетской партии и автором(!) ее программы, депутатом I Государственной думы. А его сын Вадим - один из крупнейших новаторов русской поэзии.  Кстати,  мать поэта, Евгения Львовна Львова, была оперной певицей.

Con dolore.

                                                                      Расстрел Солнца. Ворсин Дмитрий.

Матери посвящены его самые пронзительные и горькие строки. Мне очень близкие и понятные:

ВЫРАЗИТЕЛЬНАЯ, КАК ОБЕЗЬЯНИЙ ЗАД



Кровью лучшей, горячей самой,

Такой багровой, как не видал никто,

Жизнь, кредитор неумолимый,

Я оплатил сполна твои счета.

Как пленный — прочь перевязь над раной!—

Чтоб кровавым Днепром истечь,

Так с губ рвет влюбленный обет старинный,

Чтоб стихам источиться помочь.

За спиною все больше и гуще кладбище,

Панихидою пахнет мой шаг.

Рыщет дней бурелом и ломает все пуще

Сучья кверху протянутых рук.

Жизнь пудами соль складет на ране,

Кровоподтеков склад во мне.

И, посвящен трагическому фарсу, ныне

Слезами строк молюсь на старину.

Ах, мама, мама! Как ныряет в Волге чайка,

Нырнула в тучи пухлая луна.

В каком теперь небесном переулке

И ты с луной скучаешь в тишине.

Ребенок прячется у матери под юбку,—

Ты бросила меня, и прятаться я стал,

Бесшумно робкий, очень зябкий,

Под небосвод — сереющий подол.

А помню: кудри прыгали ватагою бездельной

С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,

Звенели радостно, как перезвон пасхальный,

Чуть золотом обрезаны глаза.

Как смотрит мальчик, если задымится тело

Раздетой женщины, так я на мир глядел.

Но солнце золотом лучей меня будило,

Я солнце золотом улыбки пробуждал.

Я был пушистый, словно шерсть у кошки,

И с канарейками под ручку часто пел,

А в небе звезды, как свои игрушки,

Я детской кличкою крестил.

Я помню, мама, дачу под Казанкой,

Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.

И мягкими губами, как у жеребенка,

Я часто тыкался в ресниц твоих овес.

Серьга текла из уш твоих слезою

И Ниагарой кудри по плечам.

Пониже глаз какой-то демон — знаю —

Задел своим синеющим плащом.

Знаю: путь твой мною был труден,

Оттого я и стал такой.

Сколько раз я у смерти был тщетно украден,

Мама, заботой твоей.

В долгих муках тобою рожденный,

К дольшим мукам вперед присужден.

Верно, в мир я явился нежданный,

Как свидетель нежданных годин.

За полет всех моих безобразий,

Как перину взбей, смерть моя, снег!

Под забором, в ночи, на морозе

Мне последний готовь пуховик!

Когда, на смерть взглянув, заикаю

Под забором, возьми и черкни

Ты похабную надпись какую

Моей кровью по заборной стене.

И покойника рожа станет тоже веселая,

Выразительная, как обезьяний зад.

Слышишь, мама, на радость немалую

Был рожден тобой этот урод.

Раньше богу молился я каждую ночку,

Не обсохло молоко детишных молитв.

А теперь бросит бога вверху враскорячку

От моих задушевных клятв.

Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе

Ощетинился нынче я бранью сплошной!

Знаю: скучно должно быть на небе,

На земле во сто раз мне горшей.

Я утоплен теперь в половодие мук,

Как об рифме, тоскую об яде

И трогаю часто рукою курок,

Как развратник упругие женские груди.

Проползают года нестерпимо угрюмо...

О, скорей б разразиться последней беде!

Подожди, не скучай, позови меня, мама,

Я очень скоро приду.

1923

В.Г. Шершеневич с женой, Е. Шершеневич (в девичестве Шор)1914 г.

Если в Золотой век русской поэзии писали в общем-то достаточно прямолинейно, то уже в Серебряном начали плодиться всевозможные направления поэзии, сущность стихов которой, на первый взгляд, многим непонятна до сих пор. Я уж не говорю про стихи нашего времени, где часто за стихами скрываются по два-три смысла одновременно или наоборот вообще ничего...

Но, ей-богу смешно и больно видеть, когда скороспелые критики "из народа" рубят сплеча все, что им не понравилось на первый укус!

 

_______________________________________________



Саша Черный



Критику



Когда поэт, описывая даму,

Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет»,—

Здесь «я» не понимай, конечно, прямо —

Что, мол, под дамою скрывается поэт.

Я истину тебе по-дружески открою:

Поэт — мужчина. Даже с бородою.



1909

_______________________________________________



x x x



Раз прислал мне барин чаю

И велел его сварить.

А я отроду не знаю

Как проклятый чай варить



Взял я все на скору руку,

Чай весь высыпал в горшок,

На приправу перцу, луку

И петрушки корешок.



На таган его поставил,

Все лучинкою мешал,

Потом мучкою заправил

И начало чай принял.



Чай мой вышел объеденье,

Раза два прокипятил

И немного, в украшенье,

Сверху маслица подлил.



Снял я пену понемногу,

Снес я в горницу на стол,

Положил тарелку, ложку,

Тут и барин подошел.



"Чай готов, извольте кушать",

Снял я с барина пальто. -

"Молодец, всегда так слушай

И хвалю тебя за то.



Если будешь аккуратно

Ты всегда так исполнять,

То на празднике, понятно,

Подарю рублишек пять".



Пять рублей ведь денег много,

С ними можно погулять,

И Акулька-недотрога

Меня будет уважать.



Слышу барин рассердился,

Меня в горницу позвал,

В волоса мои вцепился

И таскал меня, таскал.



"Это что ж за образина,

Ты чего мне наварил!

Ах ты пешка, ах дубина,

Что бы пес тебя схватил".



Долго, долго он ругался,

Злой по горнице ходил,

Вдруг чурбан ему попался

И им меня на кухню проводил.



Долго думал, удивлялся,

Чем я мог не угодить,

А потом я догадался –

Позабыл я посолить!



(Неизвестный дореволюционный автор)

_______________________________________________



Вадим Шершеневич



x x x



Я осталась одна, и мне стало скучно…

Около лежал мой двухнедельный ребенок…

Было октябрьски… Разноцветились юбочки-тучи,

И черти выглядывали из-под кучи пеленок…



И мне стало истерически скучно и печально…

(Ах, почему вы не понимаете, что такое тоска?!)

Я от боли утончилась и слегка одичала,

И невольно к подушке протянулась рука.



И вот этою самой голубой подушкой

С хохотом задушила я ребенка…

Я помню его торчащие уши

И то, что из прически выпала гребенка.



Подошла к окошку, побарабанила звонко,

Улыбнулась в прыгнувший ветер, в стужу,

Подошла к висячему телефону

И обо всем сообщила удивленному мужу.



Подмигнула чертям на электролюстре,

Надела серое платье, чтобы быть похожей на тучи…

Вы понимаете, что все это было от грусти!

Отчего же врачи говорили про патологический случай?



27 мая 1913

…И хоть я эти игры не люблю: зачем искать в словах какой-то смысл – но иногда все ж тянет посмотреть, приникнуть к ним циничным окуляром, как к скважине замочной в два шага подкрасться – и на корточках у двери зависнуть, не шурша и не дыша. Попался тут на ум мне как-то раз обычный равнобедренный треугл, который не унижу – нет, зачем – я суффиксом и тушкой окончанья. До окончанья ох как далеко! Сначала дверь, потом и подоконник, окно – и окончанье ждет тебя, красуясь грязной лужей на асфальте. Лети, коли дано тебе летать, а если нет – давай, покойся с миром. Да не вставай, не хнычь, не шевелись, ты уподоблен падавшей звезде, что путь на небосклоне прочертив, под бременем желания сокрылась в далекий и бесстрастный океан – иди, ищи теперь свои желанья! Вот это сублимация, мой друг!

Ах да, но мы вели речь о треугле… О, как же он сегодня равнобедрен! Как эротично выставлены вдаль бесстыдно обнаженные вершины, как точки их призывно нас манят, подрагивая в такт еще неловким движеньям твоего карандаша! Вот он все ближе, ствол его так крепок, уж выглянул из дерева графит, он маслянист, он антрацитно-черен, треугл ждет, вершинами дрожа… Волненье перекинулось на бедра, за ними вслед взметнулась биссектриса и тычется, еще слепой щенок, никак найти не может нужный угол – но нет, нашла! вонзилась! замерла… А карандаш смелей, он ближе, ближе! Он знает тайну, скрытую для всех, – треугл оказался треуголью! – и близится слияния экстаз! Над чуткими вершинами сторон твой карандаш уже выводит буквы. Их три, заветных буквы: А, В, С! И верное признанье состоялось. Теперь в нее войди уже как царь, как полновластный ластиковладелец, готовый и карать, и награждать. Веди и дли – о, дольше! – медиану, еще одну, еще, еще еще!..

Чертеж готов. Пора и закурить.