Любая болезнь имеет свой смысл, но истинный смысл болезни находится не в факте болезни, а скорее в способе страдания.

 

Если кто вдрук меня не понел, потомушьто растёт дурачьком, скажу просто - большую часть нашей молодой жизни я занимаюсь философией языка. (Философ языка, блт.)

 

Однако в последнее время нас чутка покорёжило и теперь мы ощущаем себя философом языка, блт, который существует не для выражения философских идей в удобо или неудобочитаемой форме, а для чего то другого более хуёвого, чем раньше..Особенно когда речь идет о задымлениях после ядерного хлопка, небесных мопедах и прочих обломках, от которых пол страны горит. Нынче мы считаем, что во дни тягостных сомнений велик могучим наш язык уже не есть основа познания бытия, как все ещё считают некоторые ебанашки из недружественных стран, и он никак не связан с наружным миром. Никак. Хотя есть и такие - не станем показывать пальцем кто -  кому кажется, что связан. 

 

Поэтому скажем дружно вслед за столь близким сердцу каждого русского человека Фердинандом де Соссюром, что мир субъекта является его собственной галлюцинацией. 

 

Наш с вами родной язык, пока он живой, не подчиняется законам логики - в отличие от латыни и всех остальных языков мира. И он противоречив по своей природе: в нём заложены нестабильность значений, двусмысленность, непристойность, постоянные семантические изменения, большой объём этимологии, идиоматики, поэзии и т. д. В нем всегда есть нечто страстное, великодушное и священное, превосходящее рассудок, чрезмерное - словом все то, что делает нас сначала людьми, а потом нелюдями.

 

А вы конешно, логически рассуждая, думаете, што все свои невероятные, сапфирово-алмазные имбецыльские рассуждения я высасываю из пальца или предумываю ис головы. Но, нет, блять, нет! Не из головы. Такова суровая правда сука жизни по Витгенштейну. 

 

И это мне все время нравица!!

 

Вот и наш брат по разуму Жорж Батай в "Солнечном анусе" тоже пишет, что если фразы имеют некий смысл, то на деле они лишь собирают воедино то, что искалось. А те, что кричат о своем произволе, гибнут в своем сиянии. Вот почему необходимо следующее: стереть все написанное, загнав его в тень выражаемой им реальности. И ваще - эрекция и солнце раздражают точно так же, как труп или свежее говно. Патамушт мы, люди, в противоположность остальным животным фаллоподобны, а человеческие глаза не выдерживают ни солнца, ни совокупления, ни трупа, ни темноты, но реагируют на них по-разному.   

 

Таким образом получаетца, что в философии и, если мыслить шире - в науке - не существует ни вечных истин ни абсолютного знания. Все постоянно меняется. Учоный ленивый фелософ - это не тот, кто дает правильные ответы: это тот, кто ставит правильные вопросы.

 

В данном месте единственное, что вам остается после бурных и продолжительных аплодисментов, так это представить себе благородное лицо автора сих блистательных строк, обрамленное короткой седой щетиной, утомленное, с трепещущими ноздрями и влажным, блять, азартным блеском его больших прекрасных глас.

 

Миру мурр.

Считается, что в непонятном скрыто то, что недоступно дураку, и что неясное пробуждает в дураках возвышенные чувства. Поэтому простые смертные говорят о непонятном с таким видом, будто все понимают, а ученые преподают понятное по возможности непонятно. (Хотя мы с вами знаем, что не все люди дебилы. Но дело в том, что когда столько дебилов вокруг тебя, трудно об этом помнить. Даже если у некоторых Марс в четвертом доме в Овне.) 

 

Судите сами, профессора, наподобие нашей дорогой редакции, читающие в университетах непонятные лекции, пользуются почетом и славой, а тех, кто доходчиво объясняет и понятно говорит, не уважает никто. Но на самом деле все ещё примитивней. И здесь нам стоит согласится с коллегой Мерабом Мамардашвили, который, рассуждая о Марселе Прусте, примерно на восьмом  часе своего монолога заметил, что истина очень проста. Это фундаментальное ее свойство. Однако мы не умеем воспринимать простое. Никто этому нас не учил. Так получилось само по себе, или же божий замысел был с битыми пикселями, ошибками, просчетами и багами, трудно сказать. Вообщем, если доверишь работу дебилу - получишь дебильный результат. И едва ли подобный итог сведущие в простоте ленивые философы признают гласом божиим.

 

Вот и получается, что всю свою историю мир повернут к нам сложной стороной. И мы непрерывно сталкиваемся здесь, на этой стороне, со сложными, малопонятными вещами и пытаемся их понять, или пугаемся, потому что все реально пиздец как запутано - у всех по разному, у кого - так, а кого - этак. Но простота по Мамардашвили спрятана где-то там, не здесь, не на этой территории. Поэтому недовольным всюду мерещится отсутствие разнообразия. Простота упорхнула как птичка из клетки. Ее сокровенная сила в нашей половине мира иссякла. А у нас на виду, под руками только сплошные узлы и головоломки. Рядом ничего простого нет - ни в жизни,  ни в жизни после жизни, ни в дискурсе, ни в любви, ни в трансцендентальном единстве апперцепции, ни в отношениях. 

 

Когда человек рассеивается, перепутанность сложности начинает казаться ему однообразной - таков его смертный грех.

 

Вощем, бойтесь бродячих мудрецов, поцоны и девы. У них там всякий, кто начинает читать Канта сразу превращается в душнилу. Карма-пхала редкая сука. Такая вот у нас в России новая беда.

В целом мире нет ничего больше кончика осенней паутинки, а философия - просто осколок разбитого зеркала универсальной гармонии, попавшей мне в глаз или в душу. И этот мир с застывшими на нем там и сям синими реками и золотыми деревьями невозможно объяснить без наивной гипотезы неизреченного слова, а так же сознания и гордыни его породивших. Ведь любое украшение лишено пользы, если оно не напоминает о чём-либо за пределами самого себя

 

Творить, сочинять, писать - значит завещать свои слова другим, желать, чтобы другие в них погрузились, сделали бы их своими, пропитались бы ими и вновь их пережили. Так обстоит дело, когда речь идет о стихотворении, так может обстоять дело и тогда, когда речь идет о космосе. Кто-то даже так и определял поэзию: поэзия - это не поэтичность, поэзия - это чувство собственного существования.

 

Ну вот, это и есть, мне кажется, философия.

 

Одновременно философия представляется нашей дорогой редакции чисто мужским делом. В том смысле, что это мужество, мужество невозможного, невозможной мысли, невозможных поступков или невозможного одиночества. Ведь и сама жизнь в строгом смысле этого слова невозможна. Беда тому, кто знает, что дышит, и еще более - тому, кто понял, что он - человек. Не в состоянии больше думать ни о чем другом, одержимый и задыхающийся, он посвящает размышлениям об этом всю оставшуюся жизнь.

 

И вот это почти совершенно невозможное - все-таки есть.

 

Путь, проявивший себя, перестает быть Путем.

Речь, ставшая словом, не выражает правды.

Человечность, которая всегда добра, не свершит добро.

Показная честность не внушает доверия.

 

Философия начинается с простого, с элементарного: не вижу, не понимаю, не знаю;

все вокруг понимают - не понимаю, и все. Само собой очевидно, все же видят - не вижу. Никто не помнит, все забыли и не хотят вспоминать - помню и храню в катакомбах своей памяти. Доказано и давно очевидно - не понимаю. 

 

Вот это - решиться на дерзкое "не понимаю то, что всем понятно", отважиться на невыносимое "помню, то что все забыли". И с этого начинается всякая философия и всякая разумная жизнь. 

Мир всем.