Чтение "по Фрейду". Миллион лет назад Лев Гаврилов продиктовал мне список книг, которые следует прочесть, чтобы поднять собственный авторский уровень. Из русских там были только "Мастер и Маргарита", "Жизнь Клима Самгина" да, пожалуй, "В августе сорок четвертого" (впрочем, и весь Достоевский, но именно весь, без изъятия). Что же касается "конкретики", то это была главным образом иностранщина. "Что-то случилось", "Маленький лорд", "Взгляни на дом свой, ангел". Ну и название "Мыслящий тростник" тоже прозвучало. Пусть и почти мимоходом, без упоминания имени автора. Однако эта книжка стала первой прочитанной из списка. Тоже как-то почти случайно - подвернулась в первый же визит в библиотеку - тем не менее.



Тут надо, наверно, вкратце описать и читателя - то есть меня тогдашнего. Самыми бросающимися в глаза мои чертами (как читателя) в то время были непобедимая наивность, невежественность (неначитанность) и некоторая экзальтированность. Я видел в литературе прежде всего... Даже трудно сказать, что. Средство выхода в другое измерение - так бы сейчас сказал. На меня сильно давили мнением старшие члены ЛИТО, куда я только-только начал ходить, ярые приверженцы вологодской литературы, "почвенных", "корневых" писателей. Неудивительно, что к зарубежной литературе я относился с большим предубеждением, считал её "слишком холодной", "враждебной" (тут сыграли определенную роль и мои собственные попытки читать иллюстрированную кадрами из популярных фильмов, снимками рекламных постеров и проч. книгу Кукаркина "Буржуазная массовая культура") и в целом непонятной. "Мыслящий тростник" не то чтобы сломал лёд недоверия, однако...



Ну, в общем собственно, чтобы разобраться, что он там сломал, я и решил перечитать роман.



Вкратце сюжет: Марсиаль Англад, один из старших служащих страхового агентства, преуспевающий представитель среднего класса, ведёт жизнь этакого жуира (плейбоя), не задумываясь срывает все радости жизни, пока - в один "прекрасный момент" - не осознаёт реальность приближающейся смерти. И вот тут его начинает "колбасить". И "плющить". Поспешно он пытается укрепить собственную философскую, религиозную и прочие нематериальные базы, в надежде обрести былую уверенность в жизни. Естественно, делает при этом массу неожиданных открытий.



Ну, а я, перечитывая роман, делал свои выводы и совершал свои открытия. Во-первых, понял, чем же он мог так привлечь внимание моего наставника. Тем, конечно же, что в диалогах героев, да, впрочем, и в авторской речи (несобственно-прямой речи персонажей) там излагались, вкратце, разумеется, всякие наиновейшие для того времени концепции и теории. Упоминались имена разных идеологов. В 70-е, да и в 80-е, пожалуй, лишь из подобных источников советский читатель и мог получить представление о современной западной мысли. Потом, о некоторых сторонах жизни в отечественных сочинениях принято было стыдливо молчать. Западникам же, да, в переводах, на эту тему кое-что позволялось... Это производило настолько сильное впечатление - на некоторых книгочеев - что забыться не может и по сию пору. По-прежнему считается неким великим достижением, прорывом.



Настоящим же прорывом я бы сейчас назвал то, что в книге, написанной в 1971 году, автор угадал то, что всерьёз, по-взаправдашнему начало твориться в мире только сейчас. Да-да! Например, Кюртис говорит - пусть и мимоходом - что США находятся на грани распада. Про борьбу негров (нынешнее BLM). Про технические достижения, которые в наши дни обсуждают трансгуманисты. И всё это пусть будет во-вторых.



А в-третьих, я понял-таки, почему зарубежная проза когда-то могла казаться мне "непонятной". Дело в том, что авторская манера Кюртиса далека не только от представляющегося мне очень наглядным, зримым творческого подхода Юрия Трифонова или, допустим, Юрия Бондарева, но она не близка и методе таких авторов как Роже Мартен дю Гар, Жюльен Грин, Робер Мерль, Морис Дрюон. Да, они, быть может, тоже порой впадали в галльскую риторику, но всё же повествуя главных образом показывали, изображали происходящее. У Кюртиса же многословный, по-французски слегка напыщенный пересказ событий. К тому же перемежаемый не маленькими публицистическими по сути пассажами.



При чтении я не ощутил того "экзистенциального ужаса", что должен был переживать герой, осознав неминуемость смерти, - я всего лишь видел, как автор пытается это передать.



Иными словами, если книга должна была послужить мне, начинающему и почти юному, своего рода уроком, как надо писать, то это был очень плохой урок, антиурок. На самом деле мои старшие собратья по ЛИТО, архаики-ретрограды, были больше правы. Брать пример мне надо было у таких товарищей как Юрий Казаков, Виктор Лихоносов, Леонид Леонов... Вообще-то это уже я сам говорю сейчас за них, тогдашних, моих старших товарищей. Эти имена они тоже упоминали, но чаще всё же другие. И больше подталкивали выдавать на-гора что-то публицистическое, остро-социальное, газетное. До чтения Казакова, Леонова, Лихоносова и многих других я дошёл уже как-то сам, не сразу и вопреки всем "советам посторонних".