Вопреки обещанию после книги Евгения Полякова взяться за "Историю одного города" бумажное чтение начал со сборника "Рука Кассандры" Зиновия Юрьева из культовой серии "рамочка".

Сборник вышел в издательстве “Правда” во времена галопирующей инфляции - на книге указаны две цены: так называемая “государственная”, которую напечатала на обложке и в выходных данных типография, и написанная шариковой ручкой на левой стороне нахзаца (заднего форзаца) цена, назначенная магазином. Она превышает первую более чем в два с половиной раза.

Французский писатель, в России практически неизвестный. За всё время только три издания на русском языке. Нет, четыре. Первая книга вышла ещё до Великой Отечественной войны. Вторая в семидесятые, третья - в начале девяностых. “Земной странник” опубликован в 21м году этого века - не так давно. 

Над новеллой Грин работал в двадцатые годы века прошлого. Вариант, признанный окончательным, сложился не сразу. 

Наконец-то домучил нескончаемый двухтомник - если в пересчете на бумагу, где-то две тыщи страниц! 

Книга вышла в серии "Зарубежный роман  XX века" на самом излёте советской эпохи. Автор - не просто французский писатель, а писатель католический. Однако настроенный критически по отношению к официальной католической церкви.

Хотел почитать что-нибудь западное, глубокомысленное и сначала взялся за "Богатство кассира Спеванкевича " Анджея Струга. Узнал о существовании такого автора и такой книги из блога Виктора Алекина. Заинтересовало начало - описание давки в варшавском пригородном поезде. Начал читать - и довольно скоро разочаровался. Автор, на мой взгляд, сбился с удачно найденного повествовательного тона, а потом и вовсе перешел на довольно газетный пересказ биографии героя. И я тогда переключился на книгу, что указана в заголовке поста. 

Читал у Буля и "Планету обезьян" и "Мост через реку Квай", но мне больше понравились его рассказы. Аннотация "Фотографа" же предвещала нечто о "бесчеловечности художника". И в общем не обманула. 

Главный герой романа (кстати, коротенького, что, на мой взгляд, достоинство) Марсиаль Гор - профессиональный фотограф, фотохудожник. А в прошлом - фотокорреспондент. В молодости, ещё до Второй Мировой, активно бузил в разных радикальных бандах. Потом как-то удачно и вовремя переквалифицировался в  экстремального фотографа, начав снимать акции тех самых банд, в которых подвизался, проявил талант. 

После большой войны, которую он провел как участник Сопротивления (но все равно как фотограф), побывал на фронтах других, локальных войн. В Алжире лишился ноги. Кадры, полученные в ходе той роковой перестрелки, стали вершиной его профессиональной деятельности. Но став инвалидом, Гор отказался от экстремальной журналистики,  вынужден был довольствоваться в основном снимками полураздетые девиц для иллюстрированных журналов. Занятие не слишком-то удовлетворяющее его амбициозную натуру. И вдруг ему подвернулся шанс сделать "снимок века". 

Вот тут и начинается раскручиваться действие. Понравилось, как Буль ведёт повествование - очень сдержанно, практически без обычной галльской болтливости (хотя всё-таки чувствуется, что это французский писатель, а не англичанин, допустим). 

В целом роман, написанный в 60-е годы, воспринимается как ретро-детектив. Концовка же и вовсе оставила вопросы. Буль действительно показал "бесчеловечность искусства". Но тут возникает вопрос: что это за общество, которое допускает такое искусство? И ещё, как любили делать советские публицисты, хочется разобраться: а сам-то автор на чьей стороне - "бесчеловечных художников" или же "простых" смертных? Нравственный релятивизм какой-то!

Впрочем, можно допустить, что Буль оставил финал таким открытым намеренно. Марсиаль  Гор мнил себя демиургом, управляющим событиями. И всё-таки в какой-то момент они пошли не по его плану. И в результате компетентные лица могут потом сложить два и два и увидеть в случившемся руку несостоявшегося “творца”. На которого обрушится карма…

Чтение "по Фрейду". Миллион лет назад Лев Гаврилов продиктовал мне список книг, которые следует прочесть, чтобы поднять собственный авторский уровень. Из русских там были только "Мастер и Маргарита", "Жизнь Клима Самгина" да, пожалуй, "В августе сорок четвертого" (впрочем, и весь Достоевский, но именно весь, без изъятия). Что же касается "конкретики", то это была главным образом иностранщина. "Что-то случилось", "Маленький лорд", "Взгляни на дом свой, ангел". Ну и название "Мыслящий тростник" тоже прозвучало. Пусть и почти мимоходом, без упоминания имени автора. Однако эта книжка стала первой прочитанной из списка. Тоже как-то почти случайно - подвернулась в первый же визит в библиотеку - тем не менее.



Тут надо, наверно, вкратце описать и читателя - то есть меня тогдашнего. Самыми бросающимися в глаза мои чертами (как читателя) в то время были непобедимая наивность, невежественность (неначитанность) и некоторая экзальтированность. Я видел в литературе прежде всего... Даже трудно сказать, что. Средство выхода в другое измерение - так бы сейчас сказал. На меня сильно давили мнением старшие члены ЛИТО, куда я только-только начал ходить, ярые приверженцы вологодской литературы, "почвенных", "корневых" писателей. Неудивительно, что к зарубежной литературе я относился с большим предубеждением, считал её "слишком холодной", "враждебной" (тут сыграли определенную роль и мои собственные попытки читать иллюстрированную кадрами из популярных фильмов, снимками рекламных постеров и проч. книгу Кукаркина "Буржуазная массовая культура") и в целом непонятной. "Мыслящий тростник" не то чтобы сломал лёд недоверия, однако...



Ну, в общем собственно, чтобы разобраться, что он там сломал, я и решил перечитать роман.



Вкратце сюжет: Марсиаль Англад, один из старших служащих страхового агентства, преуспевающий представитель среднего класса, ведёт жизнь этакого жуира (плейбоя), не задумываясь срывает все радости жизни, пока - в один "прекрасный момент" - не осознаёт реальность приближающейся смерти. И вот тут его начинает "колбасить". И "плющить". Поспешно он пытается укрепить собственную философскую, религиозную и прочие нематериальные базы, в надежде обрести былую уверенность в жизни. Естественно, делает при этом массу неожиданных открытий.



Ну, а я, перечитывая роман, делал свои выводы и совершал свои открытия. Во-первых, понял, чем же он мог так привлечь внимание моего наставника. Тем, конечно же, что в диалогах героев, да, впрочем, и в авторской речи (несобственно-прямой речи персонажей) там излагались, вкратце, разумеется, всякие наиновейшие для того времени концепции и теории. Упоминались имена разных идеологов. В 70-е, да и в 80-е, пожалуй, лишь из подобных источников советский читатель и мог получить представление о современной западной мысли. Потом, о некоторых сторонах жизни в отечественных сочинениях принято было стыдливо молчать. Западникам же, да, в переводах, на эту тему кое-что позволялось... Это производило настолько сильное впечатление - на некоторых книгочеев - что забыться не может и по сию пору. По-прежнему считается неким великим достижением, прорывом.



Настоящим же прорывом я бы сейчас назвал то, что в книге, написанной в 1971 году, автор угадал то, что всерьёз, по-взаправдашнему начало твориться в мире только сейчас. Да-да! Например, Кюртис говорит - пусть и мимоходом - что США находятся на грани распада. Про борьбу негров (нынешнее BLM). Про технические достижения, которые в наши дни обсуждают трансгуманисты. И всё это пусть будет во-вторых.



А в-третьих, я понял-таки, почему зарубежная проза когда-то могла казаться мне "непонятной". Дело в том, что авторская манера Кюртиса далека не только от представляющегося мне очень наглядным, зримым творческого подхода Юрия Трифонова или, допустим, Юрия Бондарева, но она не близка и методе таких авторов как Роже Мартен дю Гар, Жюльен Грин, Робер Мерль, Морис Дрюон. Да, они, быть может, тоже порой впадали в галльскую риторику, но всё же повествуя главных образом показывали, изображали происходящее. У Кюртиса же многословный, по-французски слегка напыщенный пересказ событий. К тому же перемежаемый не маленькими публицистическими по сути пассажами.



При чтении я не ощутил того "экзистенциального ужаса", что должен был переживать герой, осознав неминуемость смерти, - я всего лишь видел, как автор пытается это передать.



Иными словами, если книга должна была послужить мне, начинающему и почти юному, своего рода уроком, как надо писать, то это был очень плохой урок, антиурок. На самом деле мои старшие собратья по ЛИТО, архаики-ретрограды, были больше правы. Брать пример мне надо было у таких товарищей как Юрий Казаков, Виктор Лихоносов, Леонид Леонов... Вообще-то это уже я сам говорю сейчас за них, тогдашних, моих старших товарищей. Эти имена они тоже упоминали, но чаще всё же другие. И больше подталкивали выдавать на-гора что-то публицистическое, остро-социальное, газетное. До чтения Казакова, Леонова, Лихоносова и многих других я дошёл уже как-то сам, не сразу и вопреки всем "советам посторонних".