Сегодня прозрел: жизнь беременна. Несомненно. Уж моя-то - стопудово. А как же: месячных уже давно не было. Ни рубля, ни копейки, и если к концу недели не появятся, даже не знаю, как быть. Потом у неё, жизни моей, что-то с логикой: болею, но хожу на работу; покупаю книжки, роскошные книжки, в подарочных переплётах, а читаю только телевизор. Прямо взгляд не оторвать. Как приклеился. А спроси у меня: об чём, мил человек, смотришь? – не отвечу ведь. Да ещё и посмотрю на вопрошающего, словно в стекло прозрачное: что там? Кто потревожил артиста?

    И вот эти постоянные хотения чего-то. Ежедневно. Ведь чего-то хочу. Хочется этого самого «чего-то» постоянно. Аж дёсны чешутся. Вот бы узнать: чего? Начнёшь пробовать – совсем не то, что хотел. Это – слишком кисло, то – жмёт, а этот, коричневый, на шоколад вовсе не похож. И пахнет странно.

    Хочется всего сразу: селёдки с картошкой, в кино, Нобелевскую премию, мопед на керосиновом ходу, два альбома марок, киевский торт, золотые часы-луковицу с гравировкой: «Дорогому Боре в память о поездке на паровозе». И чтоб подпись: С.М. Будённый.

    Хочется услышать, как ревут на рассвете белорукие гиббоны в непроходимых джунглях Бирмы, ощутить жгучую иронию горячих объятий просыпающегося солнца. Вдохнуть, как первую затяжку, терпкие запахи тропиков и стоять, стоять не выдыхая.

    Смастерить рогатку, набрать полные карманы щебня. Трёхлитровые банки где-то в гараже были…

    Зефира. В шоколаде. И мороженого. Дюжину сортов. И чтоб можно сколько хочешь присыпать его шоколадной крошкой, мармеладными мишками-гамми, малиновым вареньем и цукатами.

    Погладить жирафа. Пусть он наклонится, а я ему морду поглажу. И узнаю: шершавые ли у него рога?

    Научить кошку здороваться. Или просто так пусть на руки идёт. Без церемоний и по первому требованию. Дело у меня к ней неотложное: хочу рассказать, что мир без её мурчания несовершенен, кисл и кособок.   

    Ещё ворона надо. Чёрного. Большого, как пудель. Но не кудрявого. Для общения и отработки строевого шага: я бы маршировал, а он командовал: «Ррраз, два! Ррррота, кругом!!» Приятно вспомнить юность в приятной компании. А в одиночку одновременно и маршировать и командовать – неприятно: прохожие косятся. И мама заругается.

    Приехать бы к ней в Уругвай. Дойти пешком до дома. Сказать: «Здравствуй, мама». И помолчать. Потому что, когда глаза щиплет, не очень-то и поговоришь. Да и не о чем, в общем-то: вся жизнь раздельно. Только сначала вместе чуть-чуть.

    Очутиться в школе. Ненадолго. На денёк. Даже можно, чтоб без звонков на перемены, пусть одни уроки. С утра до вечера. Сказать Серёжке Кабарухину, чтобы пил в меру. А когда выпьет, чтоб дорогу не перебегал.

    А ещё хочется посидеть со всеми, с кем делил этот мир, по кому скучаю. Они ушли, а мир этот, такой большой для одного, – мой без остатка.  Зачем? И пусть нелогично после только что сказанного про Серёжку, хочется выпить с ними, с ушедшими. Крепко выпить. Да вот захотят ли они, молодые, со стариком пить?

    Пусть сон приснится, где я летаю. Легко. Когда и куда захочу. Раскидываю руки, как птица крылья и – вверх, вверх! Или куда душа тянется. А то снится всякая муть не про то, о чём мечтается.

    Проанализируешь свои желания, лёжа на топчане, потом ещё раз проанализируешь, чтоб неспешно, чтоб не расплескать, чтоб горячая мысль сама постепенно дошла до комнатной температуры и, прикоснувшись с реальным миром, не зашипела, как волна, облизывающая берег.  Проанализируешь их и с горечью поймёшь: н-да, анализы так себе. Или она, жизнь моя, всё же беременна, или я плохо смыслю в медицине.