Жалоща и жалоба

Этим словам, как и туге, тоже обычно приписывают значения «горе, скорбь, стенание» — вероятно, отталкиваясь от древнерусских желя и жалость (ср. с современ. в.-луж. zelic «скорбеть, оплакивать»), А не было ли у слов этих, пере­дающих чувства, их природных предшественников?

Корень *GEL-(zel-), входит во многие слова индоевропейских язы­ков: лат. gelus «мороз; лед или смерзшийся снег; окоченение»; перс. zala «град; иней»; кашуб. zlodz «иней»; словен. zled «дождь с градом»; греч.  [chaladza] «град»; испан. gelido «леденящий», helada «мо­роз, холод»; франц. gel «мороз; замерзание»; лтш. galerts «студень, хо­лодец», gale «наледь; лед»; лит. gelmenis «стужа», zaltis «мороз; холод».

А вот и отечественные, восточнославянские рудименты с тем же самым корнем: др.-рус. голотъ — «лед»; рус. ожеледь, ожеледица — в значениях «гололедь, гололедица, кора, наледь, череп на насту», голечь, голеча, галеча — то же, голта «дождь со снегом»; укр. ожеледець «лед, намерзший на ветках», ожелест, ожелець и ожелизь — «ледяные сосульки на деревьях»; болг. гелiць— «закоченеть». Параллели встре­чаем и в Псалтыри (147:5—6; 148:8): «Похвали, Иерусалиме, Госпо­да... метающаго голотъ свой яко хлебы (против лица мраза его кто по­стоит?)»; «...огнь, град, снег, голоть, дух бурен, творящая слово его».

Поразительно, но и железо происходит из того же корня и означает «похожее на лёд» (*gelъ > *geleso — под влиянием bеlъ «белый» > beleso). Ср. с нем. Eis «лед»> Eisen «железо», с рус. крица «льдина» и «ком сыро­дутного железа», каржевина «окалина на кузнечном горне» и «иней», каржевина «о чем-либо застывшем, ставшим крепким». Кузнец крицу кует — мороз реку льдом сковывает. Железо (ср. укр. ожелiзь «ледяной наст») названо по сходству в таянии, плавлении и затвердевании, по белесому цвету и ноздреватой кристалловидной структуре (ср. с железа).

Авторские «старые слова» жалоба, жалоща, от которых ничится трава и уны- ша цветы, означают здесь примерно то же, что и стуга, — нечто связанное с морозом.


Ничить, пониче, уныша
Не вызывает сомнения, что «ничить трава жалощами» и «уныша цветы жалобою» — равноценны. Для правильного понимания этого образа в «Слове» можно привлечь и другие примеры того же глагола — в форме пониче.

Если, как указано выше, природа не переживает за погибших воинов, а олицетворяет их, то невоенные русские люди, собиравшиеся при важных со­бытиях на «городнях» или «градных забралах», горюют по-настоящему:

«Уныша бо градом забралы, а веселие пониче»;

«Уныли голосы, пониче веселие, грубы трубят городеньекии».

Можно ли согласиться со Словарем-справочником «Слова о полку Игореве», где «пониче веселие» вписано под несколько иным значением — «ослабеть, уменьшиться»? Ведь тогда получается, что веселие (т.е. радость) только ослабло, но все же продолжалось! После гибели воинов, в момент, когда уже «печаль жирна тече», это, согласимся, выглядит как «пир во время чумы». Что-то здесь не так, да и материалы русских говоров и родственных языков не только позво­ляют, но и требуют отойти от шаблона. Если печаль у Автора «текла», то разве нельзя и ее противоположность — веселие — тоже представить как нечто теку­чее, льющееся? Не только в Древней Руси веселие всегда было связано с песнями («соловии веселыми песнъми свет поведают»), но и сегодня поется: «Лейся, пес­ня, на просторе...» Так что подразумевается здесь радостное песнопение во сла­ву князей — ср.: «Девици поют на дунаи, вьются голосы чрез море до Киева» и споъен. glasba (пение, музыка).

Но вот пришло горестное известие о гибели Изяслава Васильковича, при­везли убитым и его самого — какие уж тут песни во славу! Прекратились песни умерло веселие на городских стенах! Вместо пения заиграли с этих стен (с «заб­рал» и «городень») трубы на его похоронах.

Сравним: «Римовичи же затворишася в городе; и возлезше на забороле — и тако Божиим судом летеста две городници с людми тако к ратным» (1185). Те самые «градом забралы» и «градом городни(цы)», на которых при осаде стояли защитники, а в дни других крупных со­бытий собиралось множество жителей, откуда доносилось то радост­ное пение, то плач и траурные звуки похоронных труб. В тексте вовсе не утверждается, что князь владел городом Гродно (или Городно), как считают некоторые исследователи.

Абсолютно втом же значении глагол уныти употреблен и в нескольких спис­ках «Задонщины». Сравним наш пассаж с тем, как в ней говорится о побежден­ных татарах:



«Уиыли голосы, попиче веселие,

трубы трубят городеньскии».

«Трубы не трубять, уныша бо царем

их хотение и князем похвала на

Рускую землю ходити.

Веселие их пониче».

Могло ли «уныть» xотение. Дополним цитаты примером А.К. Югова из «Минеи служебной» (1096): «Солнца упывша». Главное светило, как и «хоте­ние», здесь явно «исчезло, пропало». Поэтому и в переводе наших сочетаний «го­лоса» точно так же не «унывали», как не «унывали» и цветы! Вместо этого:«Ис­чезло (прекратилось) пение па забралах»; «Умерли (застыли) цветы па морозе».

Под Курском, например, откуда повел своих «сведомых кметей» буй тур Всеволод, еще в первой половине прошлого века крестьяне говорили: «Ключи поникли», «колодцы поникли». Разве ж они «наклонились» или «ослабли»? «Ключ (родник) или колодезь исчез, пропал, высох», — объяснял это слово составитель «Простонародного словотолковника» М. Макаров. .

То же у В.И. Даля: «Вода поникает, падает, убывает. Ключи, колодези поникли, истощились, иссякли, усохли... Ручей этот поникает тут, вы­ныривая под горой ключом, уходит в землю, таится под землей». Похожее встречаем и в современном словенском языке: «Reka ponika sredi dolge kotline» («Река исчезает в длинной котловине»); «Rupa — jama, v katero ponikajekak potok» («Котлован — яма, в которую стекает какой-то поток»); ponikalnica (Sickerflu(3) «речка, просачивающаяся сквозь почву»; ponikva (Flu(ischwinde) «исчезновение реки». От этого значения глагола произош­ли названия русских речек: Поникля, Поникша, Пониква, Поника.

Исходя из этого, «веселие пониче» переводится вовсе не «уменьшилось, ос­лабло», а пропало, исчезло, истекло — как время-песок в стеклянных часах. За­мерло радостное песнопение («голосы») — вместо него на тех же «градом забра­ли», на тех же городняхтраурно затрубили голосистые трубы городенские. Тот же образ плача на стенах, опережающего захват города татарами, использован в исторической песне из сборника Рыбникова:

А не девица выходила и слезно плакала,

А плакала стенагородовая,

А она сведала над Киевом невзгодушку.

Но возвратимся к «никнущей траве».

Корень nic-, nik- (от индоевр. *nеk- «убивать, умерщвлять») пере­дает понятие «ничто». В словен., кроме nic — «ничто», nicica и nicka — «ничто, нуль»; в.-луж. nicic «уничтожить»; словац. nicit «губить, унич­тожать» и «повреждать»; др.-инд. naca «гибель; исчезновение»; лтш. nikt «гибнуть»; лит. nykti «исчезать, пропадать». Сошлюсь также и на В.И. Даля, у которого поникать, поникнуть — еще и «пропадать, гиб­нуть, увядать, исчезать».

Русские воины погибали на поле будто трава и цветы, побитые или охва­ченные морозом. Этот замечательный образ извлечен Автором «Слова» из тех глубинных недр нашей национальной культуры, до которых мы теперь с тру­дом дотягиваемся сквозь бездну времени.

Перевод же выделенных фраз предлагается следующий:

Ничить трава жалощами, а древо стугою к земли преклонилось.

Гибнет трава под изморозью, а дерево под стужей к земле склонилось.

Упыша цветы жалобою, а стугою къ земли преклонило.

Погибли цветы от холода, а дерево стужей к земле пригнуло.

ДЕВА-ОБИДА И ДАЖЬБОЖ ВНУК
«Уже бо, бpaтie, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступилъ девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону плещучи, упуди жирня времена усобица, княземъ на поганыя погыбе...»
Этот фрагмент следует непосредственно за описанием гибели И горева вой­ска. Поэтому подавляющее большинство исследователей полагают, что карти­на усобиц и разорения от «поганых» — прямое следствие того самого пораже­ния. Это, однако, никак не соотносится с реальными событиями тех дней. Кня­зья отнюдь не прекратили ходить на половцев, усобица их в этот трагический для Руси период скорее поутихла, чем разгорелась, да и степняки не слишком-то осмелели. Все неувязки привычно списали на Авторскую фантазию и на бо­лее чем странное «эпическое» мышление. Оно ли здесь виновато?

«Гибнет трава под изморозью, а дерево под стужей к земле склонилось —уже, братия, невеселое время восстало» воспринимается как эпилог к сцене пораже­ния, понесенного русскими от половцев. Исследователи, однако, давно запо­дозрили, что этот же пассаж может служить и прологом к последующему исто­рическому отступлению.

Обратим внимание на повтор, который явно здесь не случаен: «невеселая година восстала, уже пустыни силу прикрыла» — «обида восстала в силах Дажь­божа внука». Не понадобился ли он Автору, чтобы перекинуть мостик от совре­менных ему событий к давним? Ведь фраза: «уже пустыни силу прикрыла» мо­жет относиться к любому поражению от половцев. Переводится же она так: «уже степняки войско погубили».

Пустыни (ед. число), по-древнерусски, — не степная трава и не пу­стыня, а степь (от него венг. puszta «степь»), переносно — степняки-половцы. «Сии окояннии суть от пустыни Етверския... числом колен их суть 4: торкмени, печенези, торцы и половцы»; «Кумане, рекше по­ловцы, иже исходят от пустыне... Ишьли бо суть от пустыне Митривьскыя».

Сила, как и во многих других местах, означает здесь войско; прикрыть войско – значит погубить его. В былине о Соломоне: «А накрывала его силушка великая». Описанное вполне сравнимо с тем, что случилось в былине о Добрыне и Алеше Поповиче:
Ай вся сила да приужахнулась,

И как зачели они силу во плен тут брать.

Далее следует одно из спорных и действительно «темных» мест «Слова», где обида (или некая дева) с лебедиными крылами вступает на неведомю землю Траяна, неся княжескую усобицу и погибель.

О каких же временах вспоминает Боян, кто тот Дажьбогов внук, в чьих силах-дружинах восстала обида? Имеется ли в виду вообще русский народ? «Гораздо вероятнее, - писал Ф.И.Буслаев в 1861 году, - под Дажьбожьим внуком разуметь князя вообще и в особенности какого-либо известного русского князя». Е.В. Барсов в 1887 году напомнил: «Что под выражением «Дажьбож внук» нужно разуметь кивевскго князя, об этом токолвал еще Шишков в 1826 году. Однако мысль не была принята и некоторые стали утверждать, что под внуком Даждьбога нужно разуметь русский народ… Но в настоящее время, благодаря историческим причинам, приходится снова возвратиться к многим пониманиям Шишкова. Итак, под внуком Дажьбога в «Слове» разумеется киевский князь».

То есть – Владимир Мономах. Иного мнения придерживался А.В. Логинов: « Под лебедиными крыльями обиды, которыми она заплескала «у синего моря плещучщи», разумею я отряды сторонников крамольного Тмутороканского князя Олега – половцев». Это значит, что Дажьбожим внуком следует считать противника Монмаха, Олега Святославича.

Олжас Сулейменов также замечает, что «русская обида не могла бить лебедиными крыльями. Крыльями соколиными – да. Законы былинной этики… В этих битвах олега за престол гибли и его спутиники, половцы». А потому, утверждает Сулейменов, Дажьбожьи внуки - … сами половцы!

Чтобы разобраться, кто же прав, необходимо рассмотреть весь образный строй этого эпизода и понять его логику. Центральным образом в нынешних переводах и толкованиях является «Дева-Обида». Целое столетие и величайшее разнообразие оценок пролегло между двумя полярыми высказываниями:

«Картины зловещего Дива и Обиды в образе Девы, вступившей на землю Троянову, принадлежат к числу эпических красот произведения» (Степан Шевырев);

«Дева-Обида» - эта величайшая нелепость, порожденная, как я считаю, опиской кого-то из переписчиков или непрочтением первых издателей» (А.К. Югов).

В основном исследователи склоняются к версии Шевырева. Б.А. Рыбаков сопоставил с образом Девы-Обиды изображение птицы с женской головой «на серебряных пластинах с цветной эмалью, изготовленных в XIII веке». Д.С. Ли­хачев менее категоричен: «Обида персонифицируется, она возникает, вступает в русское войско, приобретает облик девы, становится девой-лебедем, плещет своими крылами на синем море у Дона — там, где томился в плену Игорь, и плеском своим пробуждает воспоминание о временах изобилия...»

Однако если принять к сведению запись первоиздателя Малиновского, в начальном тексте на землю Трояню кто-то «ступилЪ », а не «ступилА». И это попросту означает пришел с войском на (чыо-то) землю. Откуда же возникла по­дозрительная «дева»? И не странно ли, что все произведения Куликовского цикла, прилежно копирующие «Слово», дружно пренебрегли этим «выразитель­ным» образом? Да и в исследовательской литературе за два века накопилось достаточно возмущения — из-за его вычурной неестественности.

«Быть может, нам недостает поэтического чувства, но, на наш взгляд, для ОБИДЫ естественнее образ злой старухи ведьмы, нежели девы с лебедиными крыльями, почему-то плещущей на синем море», — сомневался Всеволод Мил­лер. Ему вторил М.А. Максимович: «Эта дева-обида напоминает нам литовс­кую Деву-Чуму, которая огневым платком навевает смерть заразы на землю. Замечательно, что зараза и у русских представляется в виде женщины, и коро­вьей смерти... холера тоже мечталась (являлась) народу также в виде женщи­ны». Но вот пояснение Н. Алябьева: «Обида — богиня мести, страшное суще­ство, по народному поверью, являющееся в образе девы крылатой». По какому же это «поверью», какого именно народа?

Полагаю, что читатель, интересующийся «Словом», должен иметь представ­ление об особенностях древнерусской грамматики. Поэтому ставлю наводящий вопрос: сколько именно крыльев имела крылатая дева? Конечно же два! Но почему наша «дева» заплескала множеством их? Если их два, то плескать бы ей крылома, а вовсе не крылы, как в тексте. Сравним с мольбой, обращенной к Бо­городице: «Якоже птица крилома покрывает птенцы своя...», «радуйся, яко снабдеваеши кротких крилома молитвы». Но, может быть, это сам Автор (или пере­писчик «Слова») был не в ладах с грамматикой? Так нет же! Ведь всего два кры­ла и у ветра — как и положено в двойственном, а не во множественном числе: «мычеши... на своею нетрудною крильцю».

Считается, что пассаж об обиде, ступившей на землю Трояню, остался не­востребованным «Задонщиной» и другими произведениями Куликовского цик­ла. Но это совсем не так. Ступилъ («пришел с войском») в тогдашней выспрен­ней речи передавалось не только обычным пришел, но и глаголом быти: «чтобы поганыя к нам не бывали»; «Имам убо на Русь быти» (Мамай). Это позволяет сравнить фрагменты из «Слова» и «Задонщины»:


Встала ОБИДА в силах Дажьбожа внука — вступил девою на землю Трояню — всплескала лебедиными крилы на синем море у Дону.

То ти не... лебеди крилы въсплескаша, но поганый Момай пришел на Рускую землю и вои своя привел... То ти ступилися руские сынове с погаными татарами за свою ОБИДУ


.


Не правда ли, узнаваемые образы? И уж совершенно похожими друг надруга становятся они, если принять к сведению еще одно свидетельство Малиновс­кого: в оригинале было вовсе не «девою», а «двою» (пишется под титлом)! Это позволяет продолжить сравнение с «Задонщиной»:

Встала обида в силах Дажьбожа внука —

ступил, двою на землю Трояню.
Царь Батый был, увою, воевал всю

Рускую землю...

В рукописном тексте «Задонщины» «увою» под титлом (с крохотной чер­точкой у основания первой буквы) означает: «400-тысячным войском». Там же: «Сколко, братие, вою с нами?» И рече ему князь Володимер Ондреевичь: «Ска­зывают, вою с нами у (т.е. «400», если без «,» — означает «тысяча») кованой рати». Теперь уже совершенно ясно, что и в «Слове» аналогичное сочетание означает: «вступил 4-тысячным войском». Где же тут «дева»? Типичный «пору­чик Киже», сотворенный не писарем императрицы, а учеными мужами, и за два века неимоверно выросший в чинах...

Речь здесь идет о силах — боярских дружинах, войсках удельных княжеств, принадлежавших клану Святослава Ярославича и заинтересованных в соблю­дении законной преемственности. Неслучайно бояре Киева и Чернигова, не питая никакого уважения ни к Изяславу, ни к Всеволоду, пригласили в Киев Святослава (Горислава). (Прозвище свое, «горящая слава», он получил за блес­тящую победу над Шаруканом.) Да и Чернигов позже с готовностью отдался под власть Олега и Романа.

Обида же восстала среди местных бояр, когда Изяслав и Всеволод, подчи­нив себе уделы «гнезда Олегова», ввели в них свои дружины. Таким образом, «обида» была причинена не только и столько Олегу, сколько боярам, ориенти­ровавшимся на его отца: «Печаль бысть ему (Всеволоду) от сыновець своих, яко начаша ему стужати... хотя власти: ов сея, ов же другая... В сих (племянни­ках и их дружинах) печали всташа и недузи ему... И нача любити смысл уных, совет творя с ними. Си же начаша заводити и негодовати дружины своя первыя». А тут еще поползли невнятные слухи о заговоре и умерщвлении Святослава во время операции «резания желвей».

Без опоры на этих бояр Олег едва ли решился бы на мятеж против дядей и своего кузена Мономаха. Так что Лонгинов совершенно прав, считая Дажьбожим внуком именно Олега.

Восстановив историческую конкретику, мы приблизились и к пониманию тек­ста. Осталось заметить, что «вступилъ, двою на землю Трояню» — это вводное пред­ложение, которое разбивает фразу. Целиком же она читается так: «Поднялась обида в дружинах внука Дажьбогова — вступил он четырехтысячным войском на землю Троянову — всплескала лебедиными крыльями на синем море у Дона». Синтаксичес­кая сложность конструкции подталкивает к тому, чтобы поставить здесь точку. Однако продолжение: «убуди жирня времена усобица князем на поганыя погыбе» — в таком случае лишается всякого смысла, какие бы знаки препинания внутри него не расставляли. Д.С. Лихачев решил, что Дева-Обида «прогнала счастливые вре­мена. Борьба князей с неверными прервалась». Однако в этом случае получается, что «усобицей» Автор назвал войну с «погаными», а прекращение ее — гибелью!

Полагаю, что перевод здесь должен быть иным. «Погыбе» единодушно пе­реводят как «погибла» и относят глагол к усобице в именительном падеже. А если падеж здесь другой?

Сравним: «да любим друг друга от всея душА и изволения»; «Облаци и мьглы от бурЯ гонимы» (2 Пет.), «Римляне вся потребнаа возяша от АсириА и от ближних властей» (Фл). «Да исполнятся скровища твоя множьствомь пшеницА» (Притч. 3: 1 — 18). Как видим, окон­чание на А характерно и для родительного падежа.

А раз так, «убуди жирня времена усобица» означает: «пробудила времена, обиль­ные на усобицы».

Остается окончание фразы: «князем на поганыя погыбе». Как уже отмеча­лось, погыбе не означает здесь гибель. В «Житии Михаила Клопского» име­ется примечательная фраза: «И погыбе из монастыря олень. И Михайла с ним. И пребысть Михайла и олень три недели неведомо где». Иными словами, Ми­хайла вместе с оленем не погиб, но убежал!

Др.-рус. гыбатися — двигаться, шевелиться: «Бръви его гыбясте и съхожастеся» (XIII в.); «устьне ея тъкъмо гыбясте» (XIV в.). Это зна­чение В.И. Даль отмечал в псковских диалектах еще в XIX веке: гыбать ребенка — «зыбать, колыхать в зыбке»; гыбка, соответственно, — «зыбка, люлька, колыбель, качалка». Они сохранились и в укр. хибати(ся) — «колебать(ся), шатать(ся)», и в чеш. pohybatiw словац. pohybat (pohybat nabytku z miesta — «сдвинуть мебель с места»), и в макед. ги- бан на нетто — «стремящийся к чему-либо».

Так и в нашем случае, глагол погыбе, продолжающий однородный ряд ска­зуемых (встала, всплескала, убуди), означает сдвинула, подтолкнула. Однако кого и на что? Склонение «князем» вызывает нешуточные затруднения, однако их позволяет разрешить современный «Слову» источник от 1177 г., приведенный В.Н.Татищевым (т. 4, стр.291): «И многих ту избиша, а бояры повязаша... И по- веле Всеволод всеМ бояроМ ростовским села и скоти взяти». То есть Всеволод распорядился забрать села и имущество всех бояр. Значит, и здесь князем = кня­зей. Тогда окончание фразы прочитывается: «князей к поганым подтолкнула». Речь конечно же идет все о той же обиде, которая заставила князей искать со­юзников среди половцев.

Остается внести небольшое уточнение, которое не повлияет на смысл пере­вода, но еще раз заставит остановиться в восхищении перед мастерством Авто­ра, который находит тончайшие смысловые оттенки в звучании и значении слов, поворачивает их каждый раз новой играющей гранью. Я имею в виду сочета­ние «всплескала» и «плещучи». Воспитанные на пушкинской Царевне-Лебеди, обязанной своим происхождением Деве-Обиде, мы воспринимаем этот образ как «гений чистой красоты». И сокол-чародей, подстреленный Салтаном, яв­ляет нам олицетворение злых сил. Увы, чтобы понять образную систему «Сло­ва», мы должны изменить полярность оценок. Плеск лебединых крыльев на воде — признак зловещей угрозы, исходящей от Степи. Это тонко почувство­вал А. К. Югов, долго боровшийся с представлением о Деве-Обиде:

«Одно из роковых, прямо-таки смертельных для «плещущей девы» значений мы находим в Рязанской кормчей XIII века: плескати — бить в литавры или «бряцать на кимвале», как поясняет академик Срезнев­ский данное слово и в этом и в последующем тексте: «Не подобаеть на браке плескати, ни плясати». И паисиевский сборник конца XIV века: «Не повельно хрестьяном густи (играть на струнных) и плескати». Сюда же следует отнести и тексты из Григория Назианзина: «Ни с гусльми и плескании да оглашаются», то есть оглашение брака не должно сопро­вождаться игрою на гуслях и кимвалами... «Тако всем кличущем, яко же трястися пещере от множества плища злых духов» (Жит. св. Феод.)

К находкам А. Югова мы можем добавить и другие: «Отметаемся нечестивых жертв... бубеннаго плесканья, свирельнаго звука, плясанья сотонина». А подтверждение напряженного звука крыльев обнаружи­вается в буковинской колядке «девчине»:

Поприлетали райские птахи,

Як прилетели, в крыльця дзвонили.

Плеск лебединых крыльев, напряженный, гулкий, означал угрозу Руси со сто­роны Степи, против него и был нацелен соколиный полет «храбрых русичей».

Оригинальный текст и перевод отрывка следует, на мой взгляд, передавать таким образом:


Уже бо, бpaтie, не веселая година

въстала, уже пустыни силу прикрыла.

Въстала обида въ силахъ Дажь-

Божа внука, вступилъ ,д вою на землю

Трояню, въсплескала лебедиными кры-

лы на синемъ море у Дону, плещучи,

убуди жирня времена, усобица княземъ

на поганыя погыбе.

Уже, братия, время невеселое вос­стало,

уже степняки собой войско на­крыли...

Восстала обида в дружинах внука

Дажьбога-Ярослава < Олега Святосла­вича > —

вступил он четырехтысячным войском

на землю Троянову, — восплес­кала

она лебедиными крыльями далёко

<на синем море > у Дона;

разбудила гул­ко времена,

обильные на усобицу,

князей к поганым подтолкнула.

О ПОЛОВЕЦКИХ «ПОБЕДАХ»
«А поганiи съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую» — так обычно и переводится: «с победами». С чего бы это? Половцы лишь в са­мых редких, исключительных случаях одерживали военные победы над рус­скими дружинами, а захват и разграбление селений с мирными горожанами, увод пленников не могут быть названы «победами» в современном смысле. Так о чем же речь?

Со времен Средневековья слово победа претерпело поистине удивительную смысловую метаморфозу. Возьмем примеры из Печорских и Онежских былин: «Победушки над собой не ведаешь!»; «Как не знаешь ты великой победушки: вот приехали-то русьскии богатыри, увезли мою-то сестрицу родимую... Они ее в полон взяли, во полон може взяли да обесчестили!» Здесь, как и в современном ярославском диалекте, победа означает «бедствие, несчастье». То, что сейчас стало исключением, раньше являлось правилом. В Куликовском цикле: «и воз- верзем печаль на восточную сторону в Симов жребий и воздадим поганому Ма­маю победу».

То же относится и к другому месту в «Слове»: «а поганiи сами победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань gо беле отъ двора». Никто не прихо­дил и не нарыскивал «с победами на Русскую землю»! С бедой — «да»! С ра­зорением — «да»! С разграблением — тоже «да»! И употребленное здесь сло­во нарищуще подкрепляет смысл тех самых несчастий. Происходит оно от ристати, породившего корысть в его первичном значении — «военная до­быча».

Сравним фразы из Куликовского цикла: «и воздадим поганому Мамаю по­беду»; «Мамай же, видев победу свою, нача призывати боги своя... и не бысть ему помощи от них». С течением времени произошло переосмысление: возда­ли победу = одержали победу. Соответственно, и современное победный изна­чально означало «несчастный, обездоленный, разоренный»: «Много печалования творя... о победных людех, еже в опале у государя великаго князя»; «Пожа­лей-ка нас, несчастных, пожалей да победных»; «Гди-ти победная головушка ночуе»; «Победное мое дитятко».

Еще А.С.Пушкин, мечтая перевести «Слово», подчеркнул «непобедными» и, написав на полях «счастливый», снабдил эту заметку примером из народной песни:

«Ты победный добрый молодец, Бесталанная головушка».

Следовательно, перевод рассмотренных фраз должен быть таким:


А погаши съ всѣхъ страпъ нрихождаху съ победами на землю Рускую.

... а поганiи сами победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле отъ двора...

А поганые со всех сторон приходили разорять землю Русскую.

... поганые сами разоряли набегами Русскую землю, брали дань по горностаю со двора...
http://bezogr.ru/drugoe-slovo-o-polku-igoreve-v-p-...dislovie-dva-stol.html?page=13

КАК И КОГО КЛИКАЛА KAPHA, КАКОЙ ПЛАМЕННЫЙ РОГ БЫЛ У ЖЛИ?
«О, далече зайде соколъ, пгиць бья, — къ морю! А Игорева храбраго плъку не кресити! За нимъ кликну Карна и Жля, поскочи по Руской земли, смагу мычючи въ пламне розе».
«Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах...»
О чем говорится в этом отрывке? Почему оба подлежащих в последнем предложении чуть ли не всеми переводчиками выделяются заглавными буквами? Прежде уверенно считали, что это два половецких хана, Карна и Жля, поскака­ли на Русь, расстреливая ее селения из «пламенного рога» (т.е. «пушки») зна­менитым «греческим огнем» загадочных «шерешир». Не обнаружив в ис­точниках ханов с такими именами, одни в непонятных словах заподозрили Кончака и Гзака, а другие стали усматривать «богинь» — кто русских, а кто и половецких, — или же некие «персонифицированные олицетворения», — на­чиная от половецкой «Лжи» (якобы искаженной «Жлы») и кончая русскими «Скорбью» и «Плачем». Это мнение на сегодня преобладает.

Не обошлось и без неравнодушных к «Слову» тюркистов, пожелавших об­наружить здесь персонаж собственных сказок — кара жлан — «пышащий пла­менем черный дракон» («Крикнул кара жлан — черный змей и полетел по Рус­ской земле...»; О. Сулейменов) или просто созвучные «тюркизмы»: жля — «се­дой», карна — «таз» (И.Н. Березин). Индуисты, гнущие «ведическую» линию, усмотрели в отрывке двух героев из «Махабхараты»: «За ним (устами его) клик­нул Карна, и Шалья поскакал по Русской земле, победу возметая (вознося зов к победе) пламенеющим рогом». Предполагали также злого великана Kari из скан­динавской мифологии («За ним кликну Карь на Лжю и поскочи...») и даже хор­ватов — как народ, обитавший в Карпатских горах и делавший набеги на Юж­ную Русь. Из самых последних, уже сегодняшних «диковинок», следует отме­тить вклад М.А. Салминой, у которой под Карной понимается древнеримская богиня Саrnа, покровительница важнейших органов человеческого тела, чье имя происходит от сarо — «мясо (человеческое тело)», — поскольку жертвоприно­шения ей говорят о причастности к культу мертвых и, следовательно, к преис­подней, аду («Воскликнула богиня Карна...»).

Представления такого рода настолько въелись в сознание, что ими стали пугать даже малых детишек. В свою «Героическую поэму для театра кукол», напечатанную в канун празднования 800-летия произведения, JI. Яхнин счел возможным внести следующую трактовку:

«Карна — птица-ворон, зловещая, закрывающая крылом-теныо всю сцену. Жля — почти змей-горыныч, шипящий, с огненным клубом из пасти... Пани­ка, все бегут, взывая к небу, столб пламени, горят города, села. Проносятся над воем чудовища Карна и Жля — олицетворение ужасов нашествия.

Карпа: ...(появляется в клубах дыма Жля). Жля:

Черным дымом накрою твой дом. Я обжигаю огненным жалом.

Карр! Я пожираю земли пожаром.

Приходит беда со мною всегда. Шш-шш!

Карр! Горем питаюсь, в крови купаюсь.

Людишки со страхом бегут от меня. Шш-шш!

Карр! Пусть утопает в несчастье земля.

Гарыо и прахом станет земля. Пощады не знает безжалостный Жля!

Карр! Шш-шш!

Впечатляющая картина ужасных пожарищ, якобы творимых на Русской зем­ле «огненным рогом», бросающим «смагу», косвенно подтверждается нашими диалектными пересмагнуть, пвресмажить «пережарить(ся)», чешским smaziti и словацким smazit' «жарить, поджаривать», болгарским смажиць «жарить; курить не переставая», словенским sumaglica «дымка» и, тем более, русскими названия­ми более поздних и вполне реальных огнестрельных пушек, среди которых встре­чаем «смаговница» и, несколько позже, «единорог». Да и В.И. Даль, заменивший в своем словаре Карну и Жлю просто половцами, писал: «Смага —жар, пыл, огонь, полымя... Поскочиста (половцы) по Русской земле, смагу мычучи в пламене розе — истребляя все огнем... Отсюда смаговница — первое название огневого ру­жья». Но сквозь это видение, подпитавшее немало красочных иллюстраций, ста­ло постепенно пробиваться представление об углях, использовавшихся в язычес­ком похоронном обряде, тем более что даже во времена Ивана Грозного Право­славная церковь все еще вела войну с обычаем «устроения жели» — ритуального плача над могилой, сопровождаемого сжиганием соломы.

Подобные представления, распространенные весьма широко, мож­но показать на примере комментария В.В. Нимчука: «Смага — жар, зной, пламя, огонь; мыкати — кидать. Есть мнение, что речь здесь идет о каком-то устройстве, посредством которого половцы поджигали рус­ские поселения». Обратим внимание на различные варианты воспри­ятия этого места:

1. «И, кликнув, ханы — Карна и Жля — поскакали по Русской зем­ле, пламя кидая в огненном роге»; «Пiсля него погукнув Кончак, а Гза погнавсь був по Pycькoi вкраiнi, пометаючи шмагу у пламяному poзi»; «Карна и Жля, предводители хищных половцев, без милосер­дия разорявших тогда землю Русскую»; «По следам ее (дружины) пом- чалися, оглашая воздух кликами, Жля и Карна нечестивые; приска­кали в землю Русскую, разразилися пожарами»; «...иногда же огонь выбрасывался из железных рогов (труб). Здесь речь может идти и о «живом» огне, и просто о пожарах, которыми половцы опустошали Русь после разгрома Игоревой дружины»; «Запричитало по нем горе, и стенанье пронеслось по Русской земле, огонь сея из пламенного, рога. — Имеются в виду пожары, которыми обычно сопровождались половецкие нашествия»; «Помчали з криком вбивство i грабiж, линули пломiнь з огняного рогу»; «Закричала (кликну) тогда Карна и Жля, ринулась на Русскую землю, знаменуя свои набеги по Русской земле огнем и мечом».

2.«Карна —...здесь в смысле мифической сверхъестественной вопленницы. Жля (желя) —...здесь олицетворение, скорбь представлена живым сверхъестественным существом, быстро понесшимся по Русской земле после гибели дружин Игоря»; «Карна и Жля — гении не­счастий, вестники бед, мифические представления бедствий. Карна — не ворон ли зловещий?»; «Карна здесь обрядница мертвых, а Желя — жальница, вестница мертвых... Та и другая являются здесь как спут­ницы Девы-Обиды»; «Завыли по ней (дружине) печальные боги — Кар­на и Жля»; «Карна — вопленица, жрица смерти, кличущая клич по­бедный... Жля (или Желя) — вестница мертвых, разносящая весть и погребальный пепел о павшем Игоревом войске»; «Карна им смерт­ный час вещала, Желя по русским городам из урн им пепел размета­ла»; «По нем (по погибшему полку Игореву) кликнула (заплакала по­гребальным плачем) Карна, и Жля (обе — погребальные богини) по­скакала по Русской земле, размыкивая огонь в пламенном (погребальном) роге»; «По нем завопила Карна, и Жля понеслась по Русской земле, разбрасывая пламя людям из огненного рога»; «Кар­на и Жля — поэтическое олицетворение скорби, печали и плача, по­сланницы Девы-Обиды»; «павших в бою оплакивают валькирии — Карна и Жля».

За годы работы над «Словом» я постоянно убеждался в том, что подавляю­щее большинство его образов с поразительной обязательностью проявляется в подражательных произведениях Куликовского цикла. Но нет в них никаких сле­дов Карны и Жели! Неужели сразу два действующих лица оказались невостребо­ванными? Может быть, из-за своего «языческого» характера, непозволительного для «Задонщины», якобы «более православной», чем «Слово о полку»? Увы, дело обстоит совсем не так. Утверждаю, что нет здесь каких-то мифических «оли­цетворений». Не слишком ли много отыскали их в «Слове»? Я вполне согласен с А.К. Юговым, назвавшим подобные объяснения «натужным мифо­творчеством». Но если оторваться от такого мифотворчества, то оказывается, что именно в упомянутой версии об углях просматривается рациональное зер­но, позволяющее постепенно достичь истины. Хотя конечно же эти угли никто и ни в кого не метал, ибо мыкати означает «везти, влечь, тянуть, нести», но никак не «метать» (ср. с диал. перемыкать «переезжать с места на место; пере­нести с одного места на другое»: «Живо перемыкая все мешки», др.-рус. умычка «увоз девушки» и словен. mik «притягательность», tomemika «меня это влечет»). Но кто и зачем вёз эти угли на Русь?

Начнем разбор с другого вопроса: что значит «кликну за ним» и за кем имен­но «кликну» — за погибшим «полком Игоревым» или же за плененным Иго­рем? «Куда же за ним кликнула Карна и поскакала Жля по Русской земле? Ведь сам Игорь уже ехал... в стан Кончака, и, следовательно, за ним — значило уг­лубляться в половецкие степи; войско же Игоря лежало разбитое на поле бра­ни. Здесь следует понимать, конечно, и переводить — не за ним, а по нем: по полку Игореве возникли и разлились по Русской земле выпь и плач, олицетво­ренные в образах Вопленицы (Вопея) и Жальницы (Жалея)» — так подходил к этой проблеме Иван Новиков. А вот как Всеволод Миллер: «За кем? За соко­лом Игорем... или за полком, т.е. за скудными остатками разбитого и спасав­шегося бегством войска? Решить трудно...»

Но могло ли «за ним» для Карны даже теоретически значить «углубляться в половецкие степи»? Ведь такого современного «за» в русском языке тогда еще не было — гнались или скакали всегда «по нем». И что значит в нашем контексте «кликну»! В.В. Колесов, справедливо отмечая, что «Слово» «перенасыщено зву­ками», обращает внимание читателя именно на звуковую характеристику:«... срав­ните: люди просто кричат, аязыческие божества Див, Карна, Жля — кличут». На туже характеристику, но по-своему интерпретированную, обращал внимание и А.К. Югов: «...кликнуты (а не «кликати») означало рявкнуть, испустить грозный боевой клич: «кликом полки побеждают», — сказано в самом «Слове». «Кликну­та в трубы, вострубиша» — обычное летописное выражение о начале битвы».

Получается, что непонятное «кликну» относится к чьему-то боевому кличу. Но каким же образом воинственный вопль (или «плач», как утверждают другие) мог не просто «кликнуть», а «кликнуть ЗА (!)» кем-то? Бывалые коммента­торы, как мы видим на примере И.А. Новикова, давно и с завидной легкостью обошли это препятствие — решительно у всех, начиная с А.Ф. Вельтмана (1866), если не клич, то плач похоронный стал не «ЗА», а «ПО» полку. Но ведь даже если привести южное и просторечное «скучать ЗА кем» вместо «скучать ПО ком», то все равно ни один памятник литературы и ни один диалект русского языка не подтверждают вероятности употребления «кликнула ЗА кем-то» в ука­занном значении. И уж тем более нигде не найти в значении «заплакала погре­бальным плачем» — как в объяснении Д.С. Лихачева.
Так кто же кликал?

Слишком уж велика разница между плакать и текстуальным кликать, ко­торое в сказках и просторечии по сей день означает «звать, призывать». «Погиб­ших не дозовешься» — именно такой смысл подразумевается у этого глагола в стихотворении К.М. Симонова: «Слишком многих друзей не докличется пови­давшее кровь поколение». Об этом же и в русской пословице: «Ленивого дошлешься, сонливого добудишься, а мертвого не докличешься». У поэта сказано о послевоенном периоде, но ведь и раньше — во время войны — каждого из упо­мянутых друзей однажды уже «не докликивались» сразу же после кровопролит­ного боя. Это происходило на построении и сверке по списочному составу: в ответ на выкликнутую фамилию очередного отсутствующего строй мрачно отзывался словом «погиб». Но прежде чем пересчитать таким образом живых и оценить общие потери, бойцов требовалось созвать для такого построения. Не в этом ли дело? Ведь если сопоставить «кликати ЗА кем» из «Слова о полку» с его полным словенским эквивалентом «klicati ZA коm», то последнее означает именно «созывать кого-то». Из этого следует, что субъект, называемый «карна», пытался созвать Игорев полк. Но можно ли созывать то, чего уже «не кресити», т.е. «не вернуть назад»? (Ср. мнение Д.С. Лихачева об употребительнос­ти этого сочетания «как обычное утешение, как признание невозвратимости утраты» со словен. kres — «зимний солнцеворот»). Трудно даже представить, но карна все же пыталась. Как? Для выяснения прибегнем к «Задонщине» и другим произведениям Куликовского цикла, в которых, как уже отмечалось, нашло отражение большинство образов «Слова о полку Игореве».

Куликовская битва победно закончилась, враги побежали, и, как сообщает «Сказание о Мамаевом побоище», Дмитрий «отъехав на иное место и повели трубити в събранные трубы, съзывая люди. Храбрый же витязи, доволно испытавше оружие свое над погаными половци, со всех стран бредут под трубный глас». (В другом списке: «повеле собранною трубою трубити. Храбрая ж... со всех стран грядуще, аки соколы слетаются по трубный глас».) Събранным ж людем всем, князь великий ста посреди их, плача и радуася — о убиеных плачется, а о здравых радуется... И рече князь великий Дмитрий Ивановичь: «Считайтеся, братие, кол­ких воевод нет, колких служилых людей».

Думается, что и сам Мамай за пределами Куликова поля попытался таким же образом собрать и сосчитать остатки своих разгромленных полчищ. И не будет ошибкой утверждать, что точно также поступили остатки Игоревых дружин и ополчения. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать» — и, как выяснилось, из нескольких тысяч окруженных на зов (или «на клич») «събранной трубы» пришло только 215 прорвавшихся воинов.

Именно «215» прочел в Иоакимовской летописи В.Н.Татищев. Не «с 15» («съ 15»), как толкуют сегодня соответствующее место летопи­си, а изначально «с и ei»: литера «с» под титлом имела не только бук­венное, но и числовое значение — «200». Счет здесь точный, как и при подсчете пленных, не допускающий приблизительного «с». Ср. у Мо­номаха: «А самы князи Бог живи в руне дава: Консус с сыном, Аклан Бурчевичь, Таревский князь Азгулуй, и инех кметий молодых 15». Или же о русской победе 1185 года, предшествовавшей Игореву походу: «убиша же тогда единых князей половецких на бою том 400 и 17, а изимаша их 16». Плененного Игоря тоже охраняли не абстрактные «с 15» половцев: «приставиша к нему сторожей, 15сынов своих и господин 5». И если уж требовалось передать приблизительное количество, то это делалось не с помощью «с», а посредством «до». Вот как в житии св. Кирилла Белозерского описывается постепенное увеличение мо­нашеской братии: «И бысть их уже до 10 и до 15, и болши, и начашя обще ясти в единой храмине по уставу монастырскому».

Карпа и есть та самая «сборная труба», «горн» или «рог-карнай» — именно ката она называется даже в современных иранских и индийских языках. Карнай и по сей день славится густым и далеко слышимым звучанием, и неудиви­тельно, что, согласно энциклопедии, он «применялся в Средней Азии и Иране как военный (сигнальный) инструмент». «Молодые ребята в национальных уз­бекских костюмах карнаями и сурнаями зазывали гостей на «День плова» («Прав­да», 17.06.88). Это пример недавний, но любопытно, что и в псалтыри тоже от­мечена труба, которая, как указывал исследователь церковнославянского язы­ка Г. Дьяченко, «употреблялась для созвания народных собраний и при других торжественных случаях». «Рожана (греч. keratine, т.е. «сделанная из рога») — труба», по описанию Г. Дьяченко, «имела форму рога и состояла из натураль­ных рогов рогатого скота и из металла». В «Старославянском словаре» (по ру­кописям X — XI вв.) труба рожана объясняется и вовсе просто — «рожок (музыкальный инструмент)». А в старобелорусской псалтыри это же место пере­ведено: «Спевайте Господу... на трубах з блях кованых и в голос трубы роговой». Не она ли имелась в виду?

Похоже, что не только «труба рожана», но и сам «карнай» с иноземным на­званием был известен на Руси — не меньше, чем своя «желейка» (дудка). В «Слове некоего христолюбца» (написано перед монгольским нашествием) фанатичный христианин горячо выступает против «сотониных» проявлений, среди которых перечисляет «ворожу, куксы, рожаничную трапезу, моление коровайное, оканная (т.е. «окаянные») желения и карания на пирах». Допускаю, что даже на пирах могли вместо веселья оплакивать («карити» и «желети», как считается) умерших, но все же, учитывая другой вариант этой же фразы («окан­ная желенея и карания, сътвориша в пирех плясания и всякия игры»), склонен усматривать здесь скорее игру на музыкальных инструментах-трубах, чем «вой похоронный».

Основываясь на старинных аналогиях, мы можем с такой же уверенностью считать, что упомянутое карание происходит от карпа, кариати, а желение — от жвлвя, желети. Явно указывающим на исходную «трубу» (ср. насмешливое «иерихонская труба» — о горле) является и просторечное слово карча, отмечен­ное в «Словотолковнике» М. Макарова (1847): «В насмешку называют и чело­веческое горло карною и говорят: «Эк карпу-то набивает (ест неумеренно)». Хотя следует отметить, что карной в говорах до сих пор называют серединный мешок у бредня — «кошель», в который во время ловли набивается рыба. Существен­но, что даже в первоисточнике — в персидском языке — слово карпа означает не только особо длинную трубу, но и обыкновенный рожок. Именно рожок- карпа, служащий для созывалюдей и подпадающий под определение «рог» (сиг­нальный, он же «рожана труба»), выводит нас и на другой «рог» («пламенный») в конце загадочной фразы. Потому-то и «жля» следует рассматривать не как аналогичное ему подлежащее, но как деепричастие, относящееся к карие, — жля (подтитловое от желя, то же, что и желеючи— что делая? как?), т.е. плача. В этом слово сопоставимо с такими старыми деепричастиями, как бдя, зря, седя, хотя, вопя и т.п. Сравнение с плачущим звуком трубы в сходной обстановке ис­пользовано и в «Повести о разорении Рязани Батыем»: «Видя князь Ингварь Ингоревич великую конечную погибель грех ради наших, и жалостно возскри- чаша, яко труба рати глас подавающе... И видя князь Ингварь Ингоревич ве­лим трупиа мертвых лежаша, и воскрича горько велием гласом, яко труба распа- ляяся».

Теперь понятно, что речь в «Слове» шла не о каких-то «богинях», а о вполне реальном гонце-вестнике, который, спешно прибыв в населенный пункт, тру­бил рогом для созыва жителей какую-то особую желейную мелодию, плачущие звуки которой лучше всего соответствовали принесенным им траурным вестям.

Неслучайно словом «желя» называли когда-то и вышеупомяну­тый языческий обряд оплакивания мертвых на могилах и горестные вопли вообще. О том же разгроме Игоря в летописи говорится: «наведе на ня господь гнев свой: в радости место на ны плачь, и во весе­лие место желю на реце Каяли». Да и просто плач по умершему или убитому тоже сравнивали с печальным звучанием рога-желейки. Так, Владимир Мономах, потеряв в сражении сына, говорил о своей ов­довевшей снохе: «да с нею кончав слезы, посажю на месте, и сядеть аки горлица на сусе древе желеючи» (ср. с совр. рум. jelui — чит. желуи — «оплакивать»). Жалостными желейными сигналами подавали весть об умерших во время эпидемий: «Вьсюду ходящия съмерьть, купленая тъщета, желеемая пагуба, съмерьтьная воня, зело гниющий вред».

От села к селу, по городам и весям вез такой всадник на древке какой-то особый сосуд, наполненный чем-то горящим, — издали различимый страш­ный символ смерти. Был он точь-в-точь как бунчук в руке более позднего зна­меносца, но вместо бунчужных лошадиных прядей, окраской и трепетанием лишь имитирующих огонь, над ним развевалось на ветру самое настоящее пла­мя. Да и назывался он когда-то именно буньчюгъ, что по-старославянски (а не «по-турецки»!) означало «высокий жар-уголь», т.е. «факел». Примечательно, что и византийцы (например, Константин Багрянородный) именно словом фламул () называли «знамя», а римляне аналогичным словом flammula — «флажок (в коннице)», что буквально означало «небольшое пламя» (от flammo «горю, пылаю»): «Константин имел с собой знамена () и дал одно из них патрикию Асотию. Тот же, укрепив его на копье, передал пат- рикию Константину». О происхождении слова бунчукъ мы еще поговорим в другой главе, а пока отметим, что через несколько столетий такого «бунчуж­ного» знаменосца на Западе стали называть «корнетом» — благодаря тому са­мому рожку, что он имел при себе для подачи сигналов (франц. cornet — уменьш. от слова со значением «рог»). Но то было на Западе, а на нашей Родине существование обычая извещать о смерти с помощью факела вполне подтверждается источниками:

«Слово о полку И го реве»:

«карна.. поскочи по Руской земли, смагу людем мычючи (неся) в пламяне розе. Жены руския въсплакашась, аркучи: «Уже нам своих милых лад... ни очима съглядати».

«Задонщина»:

«Восплакали княгини и бояры­ни... : «Уже нам солнце померкло. Припахнул и нам от быстраго Дону поломан­ные вести, носяще великую беду — му­жей наших рати побили».

В обоих случаях не только ситуация, но и слова, ее передающие, почти оди­наковы. Поэтому вполне логично было бы предположить, что «поломянпые вес­ти» сообщались гонцом, скакавшим с «поломяппым рогом», из-за которого сами вести и получили такое название. Понятно, что эти вести «опаляли» людей горем. Не оттого ли и в русских былинах траурная одежда называлась «опальным плать­ем» (в переводных византийских источниках — «желенными ризами»)? Едва ли доставляемое скорбное извещение включало в себя полный перечень погибших, но о смерти каждого знатного лица конечно же сообщалось. О трагической судьбе Игоре ва войска сообщили женам именнотакие тотхы-вестники, скакавшие впе­реди сыновей Святослава Киевского, посланных им с войсками в Посемье. А за­тем... «то бо слышавше, возмятошася города посемьские и бысть скорбь и туга люта, яко же николи же бываша во всем Посемьи и в Новегороде и во всей воло­сти Черниговьской: князи изимани и дружина изымана, избита. И мятахуться акы в мутви, города воставахуть и не мило бяшеть тогда комуждо свое ближнее, но мнози тогда отрекахуся душь своих, жалующе по князих своих».

Показательно и словечко «припахпули» в сочетании с «поломяные вести». Неужели оно ничего не напоминает? А «сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а друзии Давидовы, нъ розинося им хоботы пашут»! Припахпули и пашут — один и тот же древнейший глагол с исходным значением «бить толчком, шибати; дергать рывком» (с вариациями: пехати, пихати). От этого древнее «сой­тись рукопашь» — т.е. на кулачный бой; от него же сегодняшние пахать, распа­хивать — «разбивать твердую почву» и распахнуть — «раскрытьрывком». Если в «Задонщине» (в значении «дошли, донеслись») траурные вести припахпули, то уже победная весть — шибла: «слава шибла к Железным вратам, ли к Орначу, к Риму и к Кафе». Сочетание «хоботы пашут» означало: «матерчатые клинья хо­ругви бьются (на ветру)» — так же «билось» и пламя факела: «богатырей руских хоругви тихо трепещут, аки живы пашутся... яловцы же шеломов их, аки пламя огненое пашетца» («Сказание о Мамаевом побоище»). От самого Дона вместе с пламенем донесен был до жен и золах дыма. Само слово запахъ [«шибающий (в нос)»] порождено именно дымом — сравним с латинским fumus «дым» и восхо­дящими к нему французскими fumer «дымить; курить», fumel «запах (приготов­ленной пищи)» и, наконец, parfume «духи».

Так что о смерти своих милых лад жены узнавали и по дымному запаху; от­того-то траурные «вести» и припахпули — «пришли с дымным запахом огнен­ного рога».
Кое-что о разных рогах

Почему же этот сосуд с чем-то горящим Автор назвал именно «рогом»? Прежде чем получить ответ, задумаемся, какие из носимых предметов можно охарактеризовать как «сосуд на древке»? К таковым, вероятно, можно отнести различные виды жезлов с навершием: булаву, палицу-шестопер или державный скипетр. Но нам требуется нечто такое, что наиболее логично выглядело бы в руке у всадника. Из многочисленных источников известен древнейший обычай, когда при конных выездах властителя свита везла перед ним не только флаг, но и его поднятый скипетр — символ державной власти: «как царю бывает вы­ход в церковь, или в поход, на потеху или в полату, в думу и для обедов, и в то время несут перед ним скипетр». Известно, например, что в 1680 году при по­ездке царя Федора в Троицкий монастырь «перед государем скипетр вез столп­ник Яков». В темноте или в тумане, судя по косвенным данным, для этой же цели в ряде случаев использовался особый скипетр, в навершие которого под­жигалось какое-то горючее. При разбивке лагеря подобный скипетр выстав­лялся вместе со стягом перед шатром-«скинией» полководца. Древко у них бы­вало весьма внушительным, вполне сравнимым с копейным: «Постави (Бог) в вратех Едему (рая) херовим с пламяньным копьем, браняще Адаму входа»; «Дре­во животное, пламеным оружием блюдомо есть».

В библейских книгах именно такой, олицетворяющий мощь и ве­личие, скипетр постоянно называется «рогом»: «...и смирится гордость Ассура, и скипетр отнимется у Египта... наляцаеши лук твой на скиптры... и вся рогы грешных сломлю и воздвижется рог праведнаго... и даст (Бог) крепость царю нашему (Давиду), и вознесет рог Христа сво­его... жезл сил ы послет ти (Давиду) Господь от Сиона, и господствует посреде врагов твоих... и (Бог) воздвиже рог спасения нам, в дому Да­выдове, отрока своего... тамо возращу рог Давидови, уготовах светиль­ник помазаннику моему... и сияние яко свет будет — рози в руках его — и положи любовь державну крепости своей... оставиша бо закон выш- няго: царие Иудины оскудеша, даша бо рог свой инем и славу свою языку чуждему». Вычислить именно такое понимание «рога» позво­ляет и сопоставление различных мест Библии: «и прииму себе два жезла, единаго нарекох «доброту», а другаго нарекох «уже» и упасу овцы» («И возьму себе два жезла, и назову один «благоволением», дру­гой «узами», и ими буду пасти овец»), «И прииму жезл мой «добрый» и отвергу его еже разорити завет мой, его же завещах ко всем людем» («И возьму жезл мой «благоволение» и переломлю его, чтобы уничто­жить завет, который заключил я со своим народом»), «И отвергох жезл вторый «уже», еже разорити завет иже посреде Иуды и посреде Изра­иля» («И переломлю я другой жезл мой, «узы», чтобы расторгнуть брат­ство между Иудеей и Израилем»). «И возведох очи мои и видех, и се, четыри рози, и рех ко ангелу глаголющему ко мне: что суть сиа, Господи? И рече ко мне: сии розирасточивший Иуду, и Израиля, и Иеруса­лима. И показа ми Господь четыри древодела. И рех: что сии грядут сотворити? И рече: сии рози расточившии Иуду, и Израиля сокрушиша, и никтоже от них воздвиже главы. И изидоша сии поострити я в руках своих четыри рози, языцы возносящии рог на землю Господню, еже расточити ю». («И поднял я глаза мои и увидел: вот четыре рога. И сказал я ангелу, говорившему со мною: «Что это?» И он ответил мне: «Это роги, которые разбросали Иуду, Израиля и Иерусалим». Потом показал мне Господь четырех рабочих. И сказал я: «Что они идут делать?» Он сказал мне так: «Эти роги разбросали Иуду, так что никто не может поднять головы своей, а сии пришли устрашить их, сбить роги народов, поднявших рог свой против земли Иуды, чтобы рассеять ее».)

Это цитаты из книги Захарии (1:18—21; 11:7,10,14) с современным каноническим переводом. А вот текст из книги Аввакума (3:13—14): «Воздвигл еси «узы» — даже до выи вконец разсекл еси во исступле­нии главы сильных». Добавим сюда слова из молитвы, обращенной к Богородице: «Радуйся, пречистая дево; радуйся, честный скипетре царя Христа!» Или из поучения Кирилла Туровского: «Господь разгневася на вы... и расточи десять скипетръ Израиля в страны язык».

Перед нами жезл (скипетр), он же «узы», он же «рог»! Бесполезно искать разъяснения такого «рога» в переводах и толкованиях Библии — читателя либо отошлют к миру животных, в котором зверь, торжествующий победу над сопер­ником, якобы вздымает свои рога (но тогда почему цари и народы «возносят» не два, а всегда только один рог?), либо растолкуют, что в Давидовых псалмах «ро­гом» называют Христа, или же, что под «рогом» следует понимать «спасенный верою христианский народ». Я предпочел бы другое и, как представляется, бо­лее логичное объяснение.

Примечательно, что Мартин Лютер в своем переводе с латыни передает этот термин понятием «насилие, власть» (Gewalt). Исхожу из того, что символом власти всегда служил скипетр. Самыми ценными в Средневековье считались скипетры, выделанные из рога «единорога». Это фантастическое благородное животное в азбуковниках описывалось следующим образом: «зверь, подобен есть коню, страшен и непобедим, промеж ушию имать рог велик, тело его ме­дяно, в розе имать всю силу». В действительности же указанный рог принадле­жал носорогу. Однако и в 1612 году еще писали, что захваченный поляками мос­ковский царский скипетр «из цельной кости единорога, осыпанный яхонтами, затмевал все драгоценное в мире». А четыре года спустя из Москвы послали витиеватое «любезное поздравление» новому персидскому шаху Аббасу, «власть древних великих государей персидских царей превознесенную честь, яко рогъ инрога достигшему». Видимо, от подобного же «рога» происходит и древнерусская рогвица «булава» в «Девгениевом деянии»: «и Стратига нагна, удари его рогвицею сверх шелома, и с коня сверже». Название для булавы столь же есте­ственное, как и для лука, иногда называвшегося словом рожанец, — ведь и он отчасти состоял из рогов, как это видно из старинной сказки о Михайле Казаринове: «полосы были булатныя, а жилы оленьи сохатныя, и рога красна золо­та, а тетивочка шелковая». Оттого и латинский согни (рог) означал еще и «лук»; да и древнерусский «скипетр», представлявший собой рог, украшенный драго­ценными камнями конечно же тоже назывался рогом! Но библейский «рог-све­тильник» едва ли был «яко свет» из-за одного только сияния упомянутых дра­гоценных камней — скорее всего, он представлял собой «скипетр-факел», ко­торый тоже имел свою предысторию.

Ведь когда-то изначально наш «пламенный рог» мог быть питьевым — им пили вино и, «вознося» (поднимая над собой), с песнопениями прославляли языческих богов, из него же наливали вино и масло к подножию жертвенника. Шло время... Однажды кто-то опустил в рог паклю и, когда она пропиталась маслом, поджег ее — получился оригинальный светильник, но сам рог при этом сгорел. Знаменитые библейские «роги», украсившие «олтаръ всесожжении» царя Соломона (на которые в разысканиях по «пламенному рогу» обратил внимание А.С. Пушкин), были отлиты уже из бронзы. Божественным огнем от этих «ро­гов» поджигалось топливо под тушами приносимых в жертву животных. Имен­но эти, вздыбленные к небу и Всевышнему «рога» над алтарем могли послу­жить прообразом библейского скипетра-светильника — то есть того самого сим­вола, который возносился десницей царя для прославления его державы среди ближних и дальних народов, для унижения народов покоренных. Неслучайно, что и «горшок с маслом», так же как и «фонарь, светильник», по-латыни обо­значены все тем же согпи (рог)!

В значении «булава-скипетр» воспринял и употребил «рогъ» болгар­ский автор «Жития Иоанна Рыльскаго»: «Благоволил Бог воздвигнуги падшую скинию и обновити болгарскую власть, обветшавшую гречес­ким насилием, и внегда вознесерогъ Болгарского царства при христолю­бивом царе Асене». В «Каноннике» тоже: «Возвысирогъ благочестивых и низложи варваров шатания, Богородительнице, необоримо спасающи сие стадо твое». И в Библии (Сир., 47) в том же значении: «низложити гордыню Голиафову... низложити человека сильна на брани, воз­нести рог людий своих... уничтожи филистимляны противники, даже дондесь сокруши им рог... Господь отья грехи его и вознесе во век рог его, и даде ему завет царский и престол славы во Израили».

Да что так далеко ходить – ведь еще в языческие времена полоцкий князь (убитый Красным солнышком отец Рогнеды) носил имя Рогволодъ! И, право, не стоит, как общепринято, искать для этого имени германо-скандинавское или кельтское объяснение только из-за того, что носитель гео был «из замория»! Наши, того же корня, летописные Все-володъ, Бело-володъ, Володи-славъ, Володи-миръ (а у Константина Багрянородного – Влади-мир и Власти-мир) достаточно подтверждают славянскую сущность этого «варяга», имя коего значит «володетель рога-скипетра (т.е. власти)».

Наш Автор использует полюбившийся образ применительно не просто к жезлу, а к факелу вестника и тем самым знакомит нас с древнейшим обычаем. Слово ангел по-гречески означает «вестник». Один из серафимов (высший нагельский чин) явился во сне к пророку Исайе, чтобы через него передать развращенному народу требование Бога опомниться. Вот как об этом написал в своем пучении Феодосий Печерский: «к нему же един из серафим послан быст, имеяй угль неопаляяй пророка, но просвещай». А вот как об этом в Библии (Ис. 6:6-7): «И послан бысть ко мне един из серафимов, и в руце своей имяше угль горящь, гео же клещами взят от олтаря. И прикоснулся устнам моим и рече: «Се прикоснуся сие устнам твоим, и отимет беззаконие твое и грехи твоя очистит».
http://bezogr.ru/drugoe-slovo-o-polku-igoreve-v-p-...dislovie-dva-stol.html?page=14