Jan. 20th, 2023 at 10:31 PM

Столетний юбилей великого русского поэта Юрия Левитанского, который пришелся на 21 января минувшего года, прошел как-то совсем тихо, почти незаметно. Ну, а уж в эти дни о 101-ом его рождении, и тем более не вспомнят. В русскоязычных пабликах чуть не пятые сутки  страстно обсуждают трехчасовое интервью, которое невозмутимый анорексик с глазами отмороженного судака взял у возбужденного холерика  с накачанными бицепсами. До Левитанского ли тут. 

А я вот наткнулась сегодня на его малоизвестные, никогда раннее не читанные  стихи.  Ну, помимо того, что они без изъяна, как та рыжая телица, они мне еще очень близки, как говорится, «чисто по жизни».

Вот у меня тут во флоридском кондо, где я коротаю зиму, – бескнижье. И поэтому дом все-таки там, в холодном Фриско, где целая комната – под библиотеку, и можно себе «жить среди книг – хотя б и не читая»...

Юрий Левитанский

Жить среди книг –

хотя б и не читая,

лишь ощущать присутствие вблизи,

как близость леса

или близость моря, –

вот лучшее из одиночеств.

Потомственный квартиросъёмщик,

в очередном своём чужом жилище

я первым делом расставляю их

на полках, на шкафах,

везде, где только можно,

прилежно протираю влажной тряпкой,

и, завершив привычный ритуал,

смотрю на них едва ль не вожделенно,

как тот скупой в своём подвале тайном,

приподымая крышку сундука,

где все его сокровища хранятся, –

воистину, какой волшебный блеск!

Как я сейчас богат!

Едва ли кто сравнится

со мной в моём богатстве!

Отныне здесь мой дом,

и я в нём жить могу –

я чувствую себя в своем кругу

и потому спокойно засыпаю –

и словно бы лежу на океанском дне,

куда сквозь толщу вод доносятся ко мне

неясный шелест, шорох, тихий шёпот,

и топот ног,

и звуки многих голосов,

и, чуть освоясь в их нестройном хоре,

я вскоре начинаю понимать,

что квартирую ныне в Эльсиноре,

в жилище обедневших королей,

сняв комнату за пятьдесят рублей

(что в наши времена – почти что даром),

и вот сегодня с самого утра

здесь собрались заезжие актёры

и происходит странный карнавал

иль некое даётся представленье,

и я слежу, как движется сюжет,

где Дон Кихот

шлёт вызов Дон Жуану,

где Фауст искушает донну Анну,

а бедный Лир

уходит на войну –

она уже идёт четыре года,

а может, сто четыре или больше,

и я устал от долгого пути,

от мин, от артобстрелов, от бомбёжек,

меж тем снаряды рвутся где-то рядом,

а я никак подняться не могу,

я должен встать,

я не могу подняться,

я задыхаюсь, я едва дышу –

всё кончено, я гибну, донна Анна!

И меркнет свет,

и я лечу куда-то в бездну,

в последний миг услышать успевая,

как возглашает Главный Лицедей,

решительно на этом ставя точку:

– Всё в мире, господа, – война детей,

где, впрочем, каждый умирает в

одиночку!..

И сразу рушится в кромешный мрак ночной

мой зыбкий мир,

мой Эльсинор очередной.

********

Когда-то я написала о грустной судьбе русских книг по следам одного стихотворения израильского поэта:  

"У подъездов в Израиле ящики с русскими книжками..."

Намедни попались мне на глаза "Русские книги в Израиле" за подписью Марка Шехтмана. Прочла и растрогалась ужасно. Или расстроилась. Стихотворение длинное, но ничего не поделаешь, привести его надо целиком.

Что морочить вам голову сказками или интрижками,
Если рядом сюжет очень горестный и настоящий?
У подъездов в Израиле ящики с русскими книжками,
Будто траурный знак, появляются чаще и чаще.

Через Чехию, Венгрию, Австрию и Адриатику
Мы за взятки везли, превышая пределы загрузки,
Философию, физику, химию, и математику,
И Толстого, и Чехова – всё, как понятно, по-русски.

А когда на таможне уже и за доллары медлили
Брать багаж – перегруз, мол! – тогда эмигрант непреложно
Оставлял половину ковров, и посуды, и мебели,
Но не книги, поскольку уехать без книг – невозможно!

Цену мы себе знали и были не глупыми, вроде бы,
Но как много углов оказалось в обещанном круге...
И не шибко счастливые на исторической родине,
Русским словом спасались мы, книгу раскрыв на досуге.

Нанимались на всё, до рассвета вставали в полпятого
– и за швабру, и лом, и лопату! – а чтоб не дичали,
Судомойка-филолог в уме повторяла Ахматову,
А маляр-математик листал Фихтенгольца* ночами.

Мы пробились к профессиям – к музыке, скальпелю, формуле,
И гортанный язык перестал тяготить, как вериги.
Мы остались людьми, мы судьбину поводьями вздёрнули! –
Но состарились люди, а рядом состарились книги.

Нашим детям и внукам иврит уже много привычнее,
Чем их простенький русский, бесцветный, как стены приюта.
И когда старики умирают, конечно, приличнее
Ящик с книгами вынести – вдруг пригодятся кому-то.

Вот такие приметы, печальные и настоящие,
Нынче в наших делах, в нашем доме, у нашего века.

Не считая своих – слава богу, не сложенных в ящики! –
Этих траурных книг у меня уже – библиотека...

Стихи несколько протокольные, как картины в стиле гипер-реализма. Но почему-то все равно сходу хватают за сердце и долго потом не отпускают. Надо полагать, что особенно пронзительную грусть стихи эти вселяют в сердца хозяев русских библиотек в Израиле и Америке, вернее, в сердца тех из них, которые читая - "милый друг, мы с тобой старики", понимают, что это уже о них. Можно допустить, что дите ихнее, когда-нибудь переехав по наследственному праву в их дом оставит родительские книги на полках из простого сантимента. Есть такой шанс. Невысокий, но есть. А если таковых (наследников) не имеется, то в строгом соответствии с шехтмановским сценарием бросят твоих буниных-набоковых, которыми спасался в первые самые страшные неутихающей тоской по дому годы эмиграции, - бросят их вместе с пушкиными-тютчевыми или на помойку или в камин. Гореть этот камин будет долго, очень долго.

Как-то оно здорово получилось у Марка Шехтмана единственно верными и точными словами, не пуская розовых слюней, передать неизбывное желание "пришельцев" всех времен и народов увидев "новое небо и новую землю", обустроить на ней свою старую вселенную. У "пришельцев" из России первый знак такой вселенной - привезенная "из дома" русская библиотека. Она дает им ощущение интеллектуального и душевного комфорта, даже если хозяева этих библиотек, "подвластные общему закону", давно перешли на "Кинделе" и прочую электронику. "Русские книги в Израиле" - это как спины уходящих стариков. Трогательно, трагично, сердце щемит, слезы на глазах и прочее. И над этими чувствами никакие рациональные доводы о естественной смене носителей информации не властны, что и удалось выразить Марку Шехтману в его стихах.

А знаете ли вы, что на "русские полки" американских публичных библиотек разрешается принимать книги на русском языке, изданные не раньше, чем 5 лет назад. Получается, что если вы, скажем, захотите одарить библиотеку своего дистрикта прижизненным изданием "Четок" той самой Ахматовой, стихи которой "судомойка-филолог в уме повторяла", то вам не удастся это сделать. Примечательно, что русская библиотекарша из Валнут Крик, (час езды от Сан-Франциско), прочтя засланные ей сегодня стихи Марка Шехтмана, горько заплакала. Автору наверняка было бы приятно это услышать.

А вот какая интересная перекличка вышла у израильтянина Марка Шехтмана с повестью "Семь дней Михаила Исааковича" израильского же автора Эдуарда Бормашенко. Вот "поток сознания" главного героя повести, израильского пенсионера, бывшего советского учителя математики, живущего в чуждом ему Израиле рефлексиями и тоской по прошлой жизни:
"Прихватить мешочек с мусором. Перед тем, как его завязать, изучаю его содержимое. Еще одна привычка. Я прохожу с Хиной (собака - ст) мимо мусорных баков. Возле зеленых, вонючих калош – аккуратная стопочка сочинений Горького, с переплета топорщатся оттиснутые горьковские усы. Значит, поблизости умер русский старикашка; внучки по-русски не читают и выносят книги на помойку. Иногда совсем недурные; их никто не подбирает. Там же окажется и Чехов".

А бывает и так. Когда на другом конце земли в Питере умирает твой старый друг, который давно уже жил в кромешном одиночестве своей до синевы прокуренной комнаты, "один, всегда один", - когда он умирает, книги его, никому больше не нужные, остаются круглыми сиротами. Когда-то, в той другой жизни в его роскошную домашнюю библиотеку была очередь... а теперь его сестра просит приехать, забрать их, книги эти... Не могу, говорит, выбросить, в них его душа. "Эта книга пропахла твоим табаком и таким о тебе говорит языком..."

Вот сколько живых переживаний и "сердца горестных замет" может вызвать одно талантливое стихотворение.

https://tuchiki.livejournal.com/