Светлана:
– Чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю, что все рецепты есть в старых сказках.
Самый известный, вероятно, – рецепт счастья: они жили долго и счастливо и умерли в один день.
В детстве мы обращаем внимание на первую половину этой фразы.

Вторую, как любые разговоры о смерти, предпочитаем пропускать мимо ушей. Мудрость второй половины пожелания понимаешь в тот день,
когда твое «счастливо» заканчивается. Любимый человек умирает, а ты остаешься жить дальше.

Через некоторое время после того, как я овдовела, у меня начались провалы в памяти.
Я теряла вещи, забывала имена, путалась в событиях.
Я так боялась сойти с ума, до такой степени не понимала, что со мной происходит, что держала это в себе.

Я чувствовала, что окружающие меня люди, которые поддержали меня, надеются, что я приду в себя, перестану убиваться,
приму жизнь такой, какая она есть, и «буду жить дальше». И я очень старалась оправдать их ожидания, уже не вспоминала вслух, не плакала прилюдно.
Только сил даже на привычные ежедневные дела у меня практически не было. Не только любимая работа, но и самые обыденные вещи делались с огромным трудом и волевым напряжением.

В тот день я потеряла банковскую карточку и чуть не сорвала важную встречу. Был один из обычных тяжелых и безтолковых дней первого полугодия после потери.
Вечером я зашла в магазин и возле кассы, в коробке «Все по 30 рублей», увидела книгу «Вдова вдове».

Книга открылась на главе «Где я забыла свою голову?».
И я заплакала от того, что хоть кто-то меня понимает, и купила книгу.
Я благодарна ее автору Женевьеве Гинзбург, вдове, которая взяла на себя труд рассказать о своем опыте и поддержать других вдов.

После первой годовщины Володи я сделала довольно подробный конспект книги и выложила его в «Живом журнале».

Анна:
– Со Светой мы познакомились в ЖЖ, и, когда начали общаться уже по-настоящему, узнали друг о друге больше, меня все время не оставлял образ:
вот есть минное поле, и первый сапер – это Света. А я иду за ней и ступаю туда, где, скорее всего, можно пройти.

Когда Света выложила в «Живом журнале» конспект книги «Вдова вдове», мой муж еще был жив, но мы знали, что скоро он умрет.

Так получилось, что еще при жизни мужа я столкнулась с беспомощностью окружающих – они не знали, как нас поддержать.
vdova_vdove
Болезнь мужа была долгой, в последние девять месяцев она дала тяжелые неврологические осложнения. Думаю, не нужно объяснять, что это значит.
Друзья приходили, прятали глаза, иногда плакали, выдавливали из себя: «Держись, звони, если что», – и пропадали.
Сейчас я не обижаюсь, им было действительно очень тяжело, особенно с учетом отсутствия личного опыта – и отсутствия традиции вербализации сочувствия и организации практической помощи.

Когда я увидела конспект Светы, первая мысль была: да, это то, что нам всем нужно.
И через неделю после смерти мужа я поделилась этим конспектом с друзьями, присовокупив четкое послание от себя:
«Я хочу, чтобы вы были рядом со мной, и чтобы это было полезно для нас всех».
Верю, что этим я уберегла себя от многих – искренних, но убийственных – реплик в духе «Держись, ты сильная, у тебя сын, все пройдет, впереди целая жизнь,
Денис с вами», а друзей уберегла от ощущения невозможности помочь, которая и становится причиной таких реплик, и от следующего за этим ощущения мучительной неловкости.

Светлана:
– Женевьева Гинзбург не побоялась написать о том, что ужасает каждую вдову. Что самое первое чувство, которое ты испытываешь, когда понимаешь, что вдовство и потеря отца – это то, что случилось с тобой и с твоими детьми, – огромная злость и гнев.

И никакой кротости, никакого смирения у меня не было, была ярость от того, что это случилось с ним, со мной, с дочкой. Что он бросает нас, опять бросает нас, навсегда бросает нас именно тогда, когда так нам нужен!

Это длится недолго, но – помоги, Господи, каждой вдове в эти дни. Потому что помимо боли и гнева она чувствует стыд, понимая, что это «неправильные», недостойные чувства.

Анна:
– Главное, что я повторяла, приходя на кладбище в первые два года – «Как ты мог, как посмел?» Во время болезни такого не было, сначала Денис боролся, и его энергия и мужество держали меня в тонусе. В последние месяцы стало не до того. А после смерти обида и гнев не давали дышать: ты всегда был сильным, ты обещал любить и беречь меня всю мою жизнь, как же ты мог оставить всех нас и свалить все на меня?

…Я счастливая – друзья сплотились вокруг нашей семьи так, что сорок дней после смерти мужа, наверное, образец того, как должно быть. Вся логистика, все перемещения – не только мои, но и родителей мужа, моей мамы, нашего сына, – были продуманы и организованы не мной.

Помню, на отпевании я подумала – а ведь сейчас я могу упасть в любую сторону, меня поймают тут же. И осознание этого тоже поддерживало.
И даже несмотря на такую мощную, всеобъемлющую, умную поддержку, мне было тяжело. Мою реакцию на абсолютно тактичный и уместный вопрос коллег мужа – они организовывали гражданскую панихиду и поминки – трудно описать. Меня спросили, чего я хочу, как я считаю нужным (кажется, где во время панихиды поставить гроб). О чем я думала тогда? Не смейте говорить в одном предложении слова «гроб» и «Денис». Я хочу не слышать о таком. Я хочу не быть. Не видеть, что вы живы, а он нет. Выразилось это, конечно, в слезах: дальше вода, лекарство…

Мне жутко представить, что приходится пережить вдовам, у которых нет такой поддержки, какая была у меня.

…Перевести денег, приготовить еду, предложить поесть (не факт, что получится, но стараться стоит). Обязательно быть рядом в морге, на кладбище. Не допускать, чтобы женщина в одиночку выбирала цвет обивки гроба, в одиночку разговаривала с администрацией кладбища, в одиночку забирала урну после кремации. Быть рядом с носовыми платками, водой, нужным лекарством, теплой кофтой. И не стараться дать логичные или утешительные ответы на вопросы: «Почему он? Почему мы? Как такое могло случиться?» Их нет, этих ответов.

Светлана:
– Потом острая ежеминутная боль притупляется, становится фоном, с которым свыкаешься. Но начинаются слезы и жалость к себе, которые накрывают от того, что начинаешь осваивать смысл слов «никогда больше». Чем больше лет было прожито вместе, чем лучше были отношения, тем острее ужас вдовы от того, что никогда больше не поделиться, не посоветоваться, не рассказать.

Анна:
– После сорока дней стихает движение вокруг, тот поддерживающий шум, который не позволял тебе остаться одной. Эти сорок дней тебя будто носят на руках. Друзья и близкие горюют рядом.

После сорока дней вступает в свои права повседневность, она отзывает людей к себе. Да, и именно тогда приходит осознание: «Здесь – больше никогда».
Можно верить и не верить в Бога и жизнь вечную. Я верю, и по-прежнему с верой и надеждой произношу слова «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века». Но и эта вера не отменяет того, что здесь – больше никогда. Тепло тела, улыбка, голос – их ты больше не почувствуешь никогда.

Как невыразима словами полнота близости между мужем и женой – так невыразим словами и ужас этой потери, и телесный, и другой.

Светлана:

– Потом вдова учится принимать решения: от очень серьезных до бытовых. Сколь бы она ни была самостоятельна раньше, в этот период она неизбежно выйдет на новый уровень. Очень у многих вдов личность изменится так сильно, что это повлияет и на межличностные отношения. Окружающие будут говорить об испортившемся характере, вдова – о чистке рядов. А потом будет выработана какая-то новая жизненная стратегия, которая действительно позволит «жить дальше». Как пишет Гинзбург, на это в среднем уходит два года.

Главное, что осталось в сознании и сердце после прочтения этой книги, – я выживу. Но мне понадобится время. Много времени. И сострадание к себе, нестыдная жалость к себе и понимание необходимости экономить силы.

С тех пор, как я прочла книгу, прошло больше шести лет. Таких же честных и дельных книг на эту больную тему мне больше не попалось. Откровенно говоря, мне вообще больше не встречалось книг на эту тему. Ни переводных, ни написанных по-русски. Я обращаю на это внимание. И вижу, что даже в книгах и фильмах вдова редко бывает сколь-нибудь прописанным персонажем. Вдовы моложе 60 лет встречаются, кажется, только в книгах о войне и классической литературе.

Трудности адаптации вдовы к своей новой социальной роли увеличиваются еще и потому, что общество отказывается признать, что такая роль существует. Что вдова – это не обязательно старушка в черном платке.

Анна:
– Помню, первое время очень хотелось иметь какой-то знак, который оповещал бы всех о том, что я вдова. Черной одежды на все случаи жизни у меня не было. Кольцо на безымянном пальце левой руки – кто его видит и замечает?

Так нужен был этот знак, как белая палочка у слепого, который бы говорил людям: осторожнее с ней, не подходите с предложением романтической турпоездки для двоих (случилось ровно через две недели после смерти мужа), не пугайтесь, если она заплачет в, казалось бы, рядовой ситуации («А сын, наверное, на папу похож?», «Покажите, пожалуйста, согласие отца на выезд ребенка» и т.п.).

Светлана:
– Я годами училась говорить: «я вдова». И училась спокойно принимать разные варианты реакции на это слово. От «простите, не знал» до «такую цветущую женщину можно только поздравить с тем, что она свободна» (это было на пятом году, на итоговом рабочем собеседовании, и я промолчала).

Из книги Женевьевы Гинзбург мы знаем, что в других странах для вдов существуют группы поддержки. Почему их нет у нас? Потому что нет традиции. Потому что первые годы просто не до того, чтобы куда-то идти с этим. Более того, если ты говоришь, что вдов не так мало, как может показаться, то почти наверняка услышишь в ответ про «избирательное восприятие», про то, что «на самом деле» это единичные случаи.

У вдов первых лет очень мало собственных ресурсов для того, чтобы сначала научиться быть вдовой, а потом принять эту часть себя и позволить своей личности жить и развиваться дальше.

Но ты же не будешь ходить с флагом «я вдова». Нет мест, где мы можем собираться, нет внешних однозначно понимаемых идентификаторов, черное сейчас носят даже подростки.

Анна:
– Завидую людям досоветских времен – из-за того, что у них были подпорки в виде традиций. Сложившиеся, уместные, но вместе с тем человечные формулировки соболезнований. Народные плачи. Каждому – то, что помогало выразить невыразимое. Умирающий Пушкин просил отправить Гречу короткую записочку – у того умер сын: «Поклонитесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере». Душевное участие в его потере!.. Мы лишены этого языка, у нас есть только газетное «выражаем глубочайшие соболезнования», «скорбим вместе с вами». Нам еще предстоит найти слова.

Светлана:
– В древних книгах отдельным, особо оговариваемым нехорошим поступком или даже преступлением считалось «обидеть вдову». Экономическая активность женщин и, вероятно, сердечная черствость и жуткий страх наших законодателей перед любым упоминанием о смерти изъяли вдов из современного правового поля. Вдовы есть только у Министерства обороны. «Гражданская» вдова с несовершеннолетним ребенком не защищена, например, от сокращения на работе (нет, она не считается одинокой матерью, которую по закону можно сократить только с условием щедрых выплат).

Анна:
– Прошло полтора года после смерти мужа, я оформляла страховку на машину, девушка-менеджер среди прочего спросила меня о семейном положении. Я ответила – вдова. Она покраснела, едва ли не заплакала, извинилась и сказала: «Здесь нет варианта “вдова”, здесь есть “замужем” и “не замужем”».

Вечером я рассказала об этом знакомым, возмущаясь, что это же какая-то глубинная неправда: я была замужем, я не в разводе теперь, я вдова. Меня мягко укорили: зачем раз за разом ставить людей в неловкое положение, очевидно же, что системе просто нужно знать, есть у тебя сейчас муж или нет. Так что – не замужем. Кивни, промолчи.

Светлана:
– Формы анкет для соискателей, резюме и личного листка по учету кадров не содержат такого варианта ответа на вопрос о семейном положении.

Я знаю, что не все меня поймут. Но каждый раз, выбирая «не замужем», я чувствую себя оплеванной. Потому что меня заставляют отказаться от памяти, от того, что делает, сделало меня такой, какая я есть. И, если посмотреть на эту ситуацию совсем приземленно, практично, лишают конкурентного преимущества на старте.

Анна:
– Мало от чего я впадала в такое остервенение (именно это слово, увы, да), как от того, когда со мной пытались говорить о будущем. «Жизнь длинная, ты еще молодая, ты еще сможешь, встретишь, будешь счастлива, родишь». Кому, как не женщине, только что потерявшей мужа – неважно, скоропостижно или после долгой болезни, – знать, что жизнь может быть до обидного коротка, что она может оборваться страшно и неожиданно, что счастья, увы, никто не гарантирует.

Будущего может не быть. Да и просто нельзя говорить женщине, потерявшей половину тела (а это буквальное ощущение), что нарастет новая половина «лучше прежней». Разговоры про «новых» детей – это, по-моему, абсолютное табу.

Еще хуже были рассказы о вдовстве безупречном. Наталья Николаевна Пушкина, вдовевшая семь лет. Чья-то подруга, так и не вышедшая больше замуж, посвятившая всю себя памяти мужа. От таких примеров хотелось завыть волчицей.

Светлана:
– Как и от слов «ты и ваша дочка всегда будут для нас напоминанием о Володе» – я не мемориальный музей, я живой человек! По возможности, не провоцируйте такие всплески.

Ментально вдова в первые годы – это незаживающая рана, ходячая травма, проблема, которую нельзя решить.
Это не вопрос квалификации и количества денег, которые вы ей – и спасибо за это! – готовы дать на похороны. Это вопрос сострадания, в том числе публичного.

Анна:
– Как ни странно, мне помогли люди, которым было много больнее, чем мне – родители мужа. Помогли без особых слов, просто своим опытом. В их семьях был опыт вдовства – и жизни после него. Мать свекрови потеряла мужа на войне, но после встретила мужчину, вышла замуж, родила еще одну девочку, жила с ним до самой смерти, дочек – кто родная по крови, кто нет – он не различал.

Мать свекра овдовела уже зрелой женщиной, неожиданно, в мирное время. Семья их была живой, слаженной и гармоничной, но чуть больше, чем через год после смерти мужа, случилась другая встреча, и с этим мужчиной они уже не расставались до его смерти. В силу возраста, привычек и многих других сложностей это был не привычный брак, скорее, хозяйственно-гостевое партнерство, но то, что счастье в этом союзе было – бесспорно. Так вот, мои свекры никогда не забывали этого опыта и – всегда ненавязчиво – транслировали мне: жизнь идет.

* * *

…Прошло шесть лет у меня, семь лет – у Светы. Этот отсчет, видимо, не прекратится, пока живем. Эта временная шкала – тоже мы, как и все, что принесла и забрала эта потеря.

Чтобы тебя услышали – нужно сформулировать и сказать. Чтобы поняли другие – нужно понять себя самой. Понять и то, что ты человек с травмой, с сильно, критически потраченным ресурсом.

Рана зарастает, остается шрам. Нет, даже не так. Это не увечье, а новый внутренний ландшафт.
И с горечью, смирением, но и со смехом (черный юмор вдов! хорошо, что есть подруга, с которой можно так посмеяться) понимаю еще одну правоту Женевьевы Гинзбург: встреть муж меня сейчас, такую – наверное, вряд ли бы увидел и полюбил. И это – тоже жизнь.

Наверное, с этих слов нужно было начинать. Но весь текст выше для нас – не резюме, а только вступление к болезненному, но очень нужному разговору. Так что закончу этими словами.

Меня зовут Анна. Мне 37 лет. Я вдова. Я жива. Я не знаю, что будет дальше.
Но я хочу сказать о том, что было и есть.
_
Светлана Хлебникова, Анна Ратина
https://www.pravmir.ru/vdova-v-pervyie-godyi-eto-hody..