Часть 1. А я всё так же смотрел в окно…

 

Пугает. Пугает до невозможности моё нежелание ни с кем видеться. Отчего? Почему я так замкнут в себе в последнее время? 

 

Я испускаю тяжкий вздох, продолжая бестолково следить за движением людского потока на видимом мне отрезке улицы города, который и родным-то мне никогда не был. Что, впрочем, не слишком-то меня расстраивает. Всё равно когда-нибудь я покину это место. Улечу куда-нибудь на среброкрылом самолёте и даже не пожалею ни об одном из воспоминаний, которые первое время обязательно будут роиться в моей голове, напоминая о пережитом. Может, я и не стал бы так уж истязать себя, если бы ещё осталось хоть немного терпения. Но его нет. Нет потому, что ненавижу это место сильнее, чем люблю тех немногих людей, которых здесь встретил. Они чудо. Настоящее живое чудо, и, быть может, судьба больше не сведёт меня с кем-то хоть отдалённо похожим на них, но решение я уже принял, и менять его не буду. 

 

Я сильнее зарываюсь носом в ноги, согнутые в коленях, так что лишь мои серые глаза продолжают неотрывно следить из-за тёмных неровных прядей так некстати отросшей челки за происходящей на улице однообразчиной.  

 

Осень беспощадна к дарам лета, а потому вначале ранит изумрудную, искристую в бликах остывающего солнца листву, так что та покрывается багровыми пятнами, а затем и вовсе окрашивает в цвет запёкшейся крови и медленно, заставляя терять последние частицы жизни, роняет её наземь. Иногда листва, гонимая безразличным до её судьбы, воющим ветром, уносится вдаль, не зная, в какой миг прекратится её прекрасный, но последний полёт. А он, часто, может закончится очень жестоко – под колёсами проезжающих мимо автомобилей или в лужах грязной воды. 

 

Я поёжился, с сочувствием наблюдая за тем, как полуголые деревья содрогаются от возобновившихся порывов ветра. Их ветви, уставшие от дрожи, беспокойно ворошат воздух, перебирая тонкими прутиками уже поблёкшее небо, будто прося его о помощи. Но что оно может дать им в глубоком ноябре? Лишь полить их очередной порцией влаги, никому ненужной в таких количествах в это время года.

 

Вот и как после этого вообще можно любить осень? Как бы решительно не убеждали меня в неправоте мои знакомые или поэтические строки давно канувших в небытие людей, я всё равно никогда не примирюсь с их мнением. Потому что не может нравиться то, что холодно, промозгло, дождливо и сыро.

 

Мой слух улавливает едва различимые шорохи – кажется, мама куда-то засобиралась. Надо бы провести, но я почему-то не могу двинуться с места и всё продолжаю созерцать неприятную мне во всех отношениях картину. Не то, чтобы мне нравится садистировать над собой столь изощрённым образом, просто это тот самый редкий случай моей гармонии с окружающим меня миром. Пусть даже она и заключается в непроходимой и невозможной апатичной мрачности.      

 

Шорохи вскоре перерастают в негромкие шаги по ковру. Мама подходит ко мне и, ничего не спрашивая, касается моего предплечья, после чего, также безмолвно удаляется, оставив мне, судя по бряцнувшему стуку о подоконник, чашку с какой-то жидкостью.

 

Я лениво перевожу глаза на другой конец подоконника и обнаруживаю предмет своих догадок – ёмкость из матово-фиолетового стекла, утопающую в полупрозрачном паре.

 

Благодарной улыбке удаётся пробиться сквозь безразличие, привычное для выражения моего лица, и я, чуть наклонившись, беру принесённое в руки. По коже ладоней, равно, как и в груди, тут же расходится тепло – а ведь я пока не сделал и глотка, но, уже уловив знакомый чуть терпкий запах, узнал в напитке свой любимый чай редкого сорта.

 

Как же я люблю свою маму. Она, в отличие от многих матерей моих друзей и приятелей, никогда не влезает в мою жизнь с расспросами из праздного любопытства или чтобы просто банально не молчать, поскольку понятия не имеет, о чём бы поговорить. Вместо этого она способна поддержать меня участливым молчанием или каким-нибудь незначительным по мнению любого постороннего жестом. И пусть для этого постороннего всё так и остаётся. Главное – мы с мамой знаем, что забота друг о друге и проявляется в таких вот мелочах и, зачастую тишина может сказать много больше, чем любая фраза или звук.

 

Чай очень быстро покидает пределы своего укрытия, а потому, немного погодя, я опускаю чашку на белый подоконник подле своих ног, неизменно холодных, потому что я до дрожи ненавижу ходить по квартире в носках, тапках, или ещё чём-нибудь. Помнится, родители как-то пытались приучить меня к тому, чтобы я ноги в тепле держал, да только их единственная попытка так ничем и не увенчалась, так что они просто решили в этом вопросе предоставить меня самому себе. В конце концов, это же мой дом. Так почему я не могу себя чувствовать в нём уютно? Босиком и только так.

 

Я вновь позволил себе еле заметно улыбнуться – уже дважды за день! Так и в гильдию извечных оптимистов шагнуть не долго! А ведь я всегда был стойким пессимистичным реалистом…Что ж это такое со мной делается от парочки мыслей о своих родных? И, самое главное – что ж я тогда буду делать, как их покину? Начну строчить им развёрнутые слёзно-сопливые послания каждые пять минут? Пожалуй, мне стоит повзрослеть, а то с такими ностальгическими переживаниями и к старости из семейного гнёздышка не выпорхну. Итак уже девятнадцатилетним лоботрясом вымахал.

 

Чувствуя покалывание в мышцах ног – верный признак того, что очень скоро они онемеют, превратившись в подобие деревянных – я переменил положение, свесив их с подоконника к полу, так что теперь к окну сидел уже в пол оборота. Но это нисколько не мешает мне продолжать свои бессмысленные наблюдения за людьми, не имеющими ко мне никакого отношения и за природой, также равнодушной к ним, как, собственно, и ко мне. Эдакая идиллия.

 

Поток людей начал сходить на нет – война войной, а обед по расписанию. Этот факт не может не радовать – ведь я получил возможность созерцать более пустынную улицу, утопающую в нарастающем потоке воды сквозь стекло, сплошь усеянное крупноватыми полупрозрачными каплями. Они, то и дело стекая вниз по прозрачной, немного грязноватой оконной поверхности, укрупняются, искажая пространство за пределами моей квартиры практически до неузнаваемости.

 

Однако, даже несмотря на этот факт, я не покинул подоконника. В конце концов, сегодня день «ничегонеделанья». А раз я не могу провести его, уж совсем ничем себя не заняв, то хоть продолжу наблюдать за теми, кому всё-таки есть, чем себя занять.

 

В разы поредевшая толпа привычна в своей разношёрстности, так что мне не хочется заострять своё внимание на ком бы то ни было. А зачем? Это всего лишь прохожие. Как появились – так и уйдут, даже не подозревая, что кто-то наблюдал за ними с пятиэтажной высоты.

 

Неожиданно мой желудок издал громогласный позыв к действию – ещё бы с утра пустовать, я бы на его месте и не так возмущался. Так что мне пришлось-таки покинуть излюбленный наблюдательный пункт и отправиться в кухню в поисках способа заткнуть разгневанный орган. 

 

В свою комнату я вернулся уже с питьевым йогуртом и чебуреком, половину из них мама после вчерашнего скандала с отцом, а впоследствии и бурного примирения, так и не дожарила, отправив уже слепленную, но так и не дождавшуюся своей очереди порцию, в морозилку. Ну, ничего. Будет зато резервный запас еды на случай голодовки – она обычно наступает всякий раз когда оба моих родителя уезжают в командировку, поскольку повар из меня отнюдь не так хорош, как наблюдатель. 

 

Вновь примостившись на подоконник, я откупорил прохладный кисломолочный напиток и, откусив разок от нагретого в микроволновке чебурека, отпил немного из пластиковой бутылки. Сочетание вкусов мяса в тесте и вишни оказалось довольно специфическим, но повторно идти за второй порцией чая я не стал – во-первых, лень, во-вторых – по той же причине. Поэтому, стараясь не слишком прислушиваться к своим вкусовым ощущениям, я проглотил продукт в несколько больших «откусов» и запил всё это дело ещё не успевшим подогреться йогуртом.

 

Желудок, не  то чтобы уж очень благодарный, тихонько ворча, занялся своим делом, всё-таки решив больше меня не тревожить. По крайней мере, часа на два я избавлен от его душераздирающих трелей, и на том спасибо.

 

Я прислонился к узкой полоске стены, обшитой панелями того же цвета, что и сам подоконник и вернулся взглядом в происходящую обыденность, там внизу.

 

Небо, видимо устав от щедрого полива, поумерило свой пыл, а потому лужи почти перестали расходиться кругами от тяжёлых капель, наполнявших их до краёв уже больше двух часов. Прохожих стало ещё меньше – отдыхают после обеда, видимо. А, может, всё ещё не выбрались из укрытий, в которых дождь переждать хотели? В сущности, всё равно. Я ведь не люблю местных людей (от этого, кстати говоря, и общаюсь лишь с приезжими, такими же несчастными, как я, ибо все они также не имеют возможности выбраться из проклятой западни, в которую попали по воле судьбы-злодейки), просто автоматически отмечаю происходящие за окном изменения. Делать же больше нечего.

 

Тут моё внимание привлекают действия человека, необычные для остальной массы людей, - он неожиданно отделяется от сплошного пешеходного потока и начинает бродить у магазина, выискивая что-то на щербатом асфальте. Интересно, что он потерял?

 

Я подвинулся ближе к стеклу, едва не расплющив о него свой прямой нос, но это не сильно помогло прояснить ситуацию. А парень между тем продолжал исследовать окружающую его местность на предмет неизвестно чего. Он не стал сдаваться даже, когда дождь зарядил с новой силой, серыми волнами сметая воздух, так и не успевший хоть немного просохнуть. Мне оставалось только тихо поражаться этой невероятной целеустремлённости, я бы сказал, даже упрямству. Неужели этот предмет, чем бы он ни был, настолько ему важен?

 

Через какое-то время я услышал щелчки замочной скважины, ознаменовавшие возвращение моих голодных и, наверняка, жутко недовольных погодкой родных. Ну, почему же так не вовремя? 

 

Мне ничего не оставалось, кроме как перестать игнорировать уже третью отцовскую попытку дозваться меня с кухни и отправиться в пункт назначения, дабы вначале  выслушать нравоучения о том, что я мог хотя бы воду на газ поставить, а затем приняться помогать им нарезать всякие сыры, колбасы, помидоры и прочую снедь. Но, даже занятый таким нехитрым делом, я не упускал возможности бросать мимолётный взгляд на балкон в попытке хоть краем глаза увидеть того безумного упрямца, правда, разглядеть что-либо, кроме воздвигнутого напротив белого пятнадцатиэтажного здания с такого расстояния не представлялось возможным. По этой причине мне только и оставалось, что надеяться на невероятную силу духа стойкого до стихийных капризов парня.

 

Как только ужин был благополучно съеден, а посуда загружена в посудомойку, я, сгорая от непонятного мне нетерпения, вернулся в свои пенаты и выглянул в окно. Вздох разочарования, что вырвался у меня, оказался даже слишком громким. Настолько, что мать обеспокоилась, всё ли у меня в порядке. Пришлось убеждать, что это во мне говорит тяжесть съеденного накануне ужина и что не стоило мне вообще столько с ними есть. Да разве папиным глазам в такие моменты откажешь? Он же готовит даже лучше моей мамы, правда, я ей в этом никогда не признаюсь, потому что и её стряпня, пусть не такая совершенная, как отцовская, всё равно мне по душе.  

 

В итоге мне посоветовали сходить и «пробздиться». Не люблю эти древние отцовские жаргонизмы, но, даже, несмотря на этот акт словесного вандализма, в сущности, он оказался прав. 

 

Поэтому, очень скоро, я, облачённый в тёплую по погоде непромокаемую одежду, вышел из подъезда, едва не врезавшись в какую-то зазевавшуюся девчонку. Послышались маты и требования извинений, но я не стал их выполнять. Может, вначале и извинился бы, но после того, кем она меня окрестила, я решил, что не стоит даже смотреть в её сторону – пусть сначала сама хорошим манерам обучится, а потом к другим со смежными просьбами пристаёт. Хотя, грубость, пожалуй, массовая проблема здешних мест, и, собственно, одна из многих причин, по которым я этот город не перевариваю.

 

Я, не желая задерживаться более у своего подъезда, направился в сторону того самого продуктового магазина, у которого заметил упрямого незнакомца часом ранее. Но его там вновь не обнаружилось. Не зная, что ещё предпринять для его поиска, так как одет он был в такую же не выделяющуюся одежду, как и у большинства окружающих – разве что шарф у него яркий тогда болтался на шее, оранжевый такой, - и с лёгкостью мог затеряться в толпе, я решил прочесать исследуемую им ранее территорию. Однако как бы не старался, кроме обычного мусора и утопающих в грязи луж, я не нашёл ровным счётом ничего. 

 

Наверняка, незнакомец отыскал нужную ему вещь и попросту ушёл отсюда, а я тут пришаркал со своим запоздалым любопытством…дурацкий ужин! Если б не он, ни за что не упустил бы ответов на свои вопросы, а так…Мне только и оставалось, что подышать хоть немного воздухом, слегка освежённым озоном, и отправиться домой. Скука смертная. За что мне такой нудный день? Хотя, человек сам делает себе настроение, так что, выходит, жаловаться  мне самому на себя надо. Грусть, печаль.

 

Как раз на пике моего самобичевания из магазина вышла старушка с двумя внушительно выпуклыми торбами и, не издав ни звука, мужественно побрела вперёд, немного сгибаясь от такой неподходящей её возрасту тяжести ноши. Я, совершенно забыв о своей главной на данный момент проблеме, хотел было подойти к ней с предложением о помощи, но тут из магазина показался высокий парень, старший от меня, судя по лицу, года на два. Он быстро нагнал старушку – по-видимому, её внук – и сгрузил в её сумки докупленные им стеклянные бутылки с пивом. А старушка лишь спокойно ему улыбнулась и продолжила тащить пакеты, еле поспевая за шагами своего внука-переростка. Вот после такого мои руки буквально зачесались начистить этому «дитяте» физиономию, что я не преминул бы сделать, если бы не наличие его пожилой, а оттого, наверняка, более впечатлительной родственницы.

 

Не желая нервировать бабулю, я поравнялся с ней с другой от недовнука стороны и предложил помочь с ношей. Старушка вздрогнула, будто я что обидное сказал, но очень быстро взяла себя в руки, и, когда вежливо отказывалась от моего предложения помочь, заявив, что ей очень помогает собственный внук, на её дряблых в силу возраста губах играла широкая улыбка. Самое противное, что внук даже никакой благодарности за бабушкину попытку спасти его репутацию не выказал, даже в нашу сторону не посмотрел. Я видел, с каким трудом пожилой женщине дались эти слова, но не мог усугублять ситуацию ещё больше – ведь она и без того была ужасно опечалена тем, что чужой человек больше участия проявил, нежели свой, родной – а потому пришлось оставить их в покое. Надеюсь, у старушки хватит сил дотащить ношу до дома, и на ночь она не станет пить «Валокордин»  из-за моего неумышленного напоминания о том, какой в действительности свиньёй является её внук.

 

Пребывая в совсем уж паршивом настроении, я решил зайти в магазин и купить себе чего-нибудь, что могло бы хоть немного поднять его планку. 

 

Мой взгляд тут же забегал по ломящимся от количества товаров, пёстрым полкам и, в итоге наткнулся на то, что могло хотя бы частично скрасить мой сегодняшний вечер – пачка моих любимых с детства жевательных мармеладок, не обвалянных в сахаре, уютно устроилась среди чипсов, сухариков и прочей чепухи, который по обыкновению заедают пиво мои сверстники.

 

Я направился к кассе, дабы изъявить своё желание купить продукт, только подойдя к аппарату, никого на месте не обнаружил. Куда же это продавец запропастился? 

 

Я попытался выглянуть в коридорчик, который, очевидно, вёл в подсобку, но обзор закрывала плотная занавеска, на полметра не достающая до пола, но даже так ничьих ног я не различил.

 

Мне определённо не везёт сегодня. Уже признав своё поражение, я поспешил на выход, однако, в последний момент из-за занавески показалась-таки немолодая женщина в сопровождении какого-то парня с походным рюкзаком, перекинутым через плечо. О, значит, мармеладкам-таки быть.

 

Я вернулся к кассе и изложил свой заказ. Пока женщина отправилась его выполнять, я принялся разглядывать стоящего у прилавка парня – на рассматривание всего магазина я уже убил прошлые пятнадцать минут, так что взгляд всё равно девать было некуда. Одногодка, определённо. Только чуть повыше и более смуглый, ну и волосы у него, кажется, натурального светлого оттенка, а так одет по-городскому, немного странно в сочетании с громоздким походным рюкзаком, который, судя по сгорбленной спине своего обладателя, набит доверху и не пухом. Парень выглядит несколько подавленным. Наверное, случилось что-то…Ну, с кем не бывает?

 

Похоже, он, наконец, почувствовал на себе мой пристальный взгляд, потому как поднял на меня свои удивлённые пронзительно синие глаза. Ого! Никогда и ни у кого не видел такого яркого цвета! Чувствуя, что я продолжаю бесцеремонно пялиться на парня даже после того, как он меня «запалил», я поспешил отвернуться к так вовремя подоспевшей продавщице и, оплатив покупку, заторопился к выходу.   

 

Честно, не думал, что он за мной последует. Но у него даже хватило наглости схватить меня за руку, только бы я остановился. Ну что ж, раз ему так уж приспичило прямо…

 

Я прекращаю движение в сторону своего подъезда и поворачиваюсь к нему, интересуясь, не хочет ли он случайно мои мармеладки себе отжать? А что? Я бедный студент – ни денег (последнюю мелочь и ту спустил на сладкое), ни телефона при себе всё равно нет. Хотя, это я, конечно, утрирую. Сдался ему мой мармелад.

 

И действительно. На моё лакомство ему оказалось абсолютно начхать, а вот пустые бутылки из-под шампанского или пива он не отказался бы у меня изъять. Чего-чего? Зачем это ему использованная стеклотара? Неужели с деньгами у него ещё хуже, чем у среднестатистического студента?

 

Как выяснилось, интересуется он не в целях наживы. Но реальная причина потрясла меня ещё больше. Оказывается, у парня довольно необычное увлечение, и стекло ему было необходимо как раз, чтобы завершить одну интересную вещь. 

 

В общем-то и в магазине он у той продавщицы спрашивал как раз-таки о наличии пустых стеклянных ёмкостей нужного оттенка, да только женщина опечалила его отрицательным ответом…

 

В общем, как только я услышал о его хобби, тут же вызвался ему помогать и, спустя продолжительное время поисков, мы нашли-таки осколок стекла недостающего оттенка. После чего я провёл его на чердак нашей девятиэтажки, – это также было необходимо для трюка, который он мне вкратце описал – и мы принялись выкладывать множество цветных осколков битого стекла разных форм и размеров на парапет, служивший своеобразной каймой крыши здания, но не слишком близко к краю, дабы вся эта красота, которую он начал собирать год назад, не полетела вниз, так и не послужив на благо Родине.

 

Когда все осколки оказались на своих местах, блондин извлёк мощный фонарь (я бы даже сказал прожектор!) из своего бездонного рюкзака и установил его на крышу чуть позади от цветного стекла, после чего уселся на парапет, свесив длинные худощавые ноги в бездну, разверзшуюся под нами. По его словам, нам нужно было дождаться темноты, только тогда можно будет увидеть его «волшебство». Что ж, я ничуть не возражал, а потому пристроился рядышком и, зубами надорвав край упаковки, вскрыл оную, предложив незнакомцу угощаться. Тот отказываться не стал и, когда потянулся за цветным угощением, таким же ярким, как стекло, лежащее неподалёку от нас, его куртка раскрылась на груди, потому как была расстёгнута, предоставив моему взору яркий оранжевый шарф!

 

Ну, я и идиот! Как же я раньше не узнал моего «упрямца», так отчаянно сражавшегося с водной и воздушной стихиями в поисках недостающей части стекла?! Теперь-то я знаю, что это был именно кусочек полупрозрачно-синего хрупкого материала. Парень поведал мне, что уже давно собирает осколки разных цветов в местах, которые чем-то ему запомнились, но из этого города в его коллекции не было ещё ни одного. Мне стало интересно, что же такого приключилось с ним в этом дурацком городе (он сам тоже не отсюда родом, так что прекрасно понял моё отношение к собственному месту обитания), что он решил обозначить это событие пополнением уже собранных сокровищ? Этот мой вопрос заставил его душевно так рассмеяться, после чего он пояснил, что его «завершённый фокус» и станет тем самым памятным событием, просто осколок окажется в его руках немного раньше.

 

Такой взгляд на вещи меня не сказать, чтоб поразил, но что слегка удивил, так точно. Среди моих друзей были неординарные личности, но человека со столь необычным мировосприятием я видел впервые.  И мне это понравилось. Как, должно быть, с ним интересно будет путешествовать по миру…просто песня!

 

За болтовнёй на всякие темы – а мы успели поговорить чуть ли не обо всё на свете! – мы далеко не сразу заметили, как вечернее небо, пристыжено прикрыло свою бледность ночным пологом, а когда это, всё же прошло, мой новый друг вскочил на ноги и ринулся к прожектору, дабы активировать его. 

 

Как только прибор оказался включён, его лучи, вспарывая ночную мглу, метнулись к осколкам дорогих уже и моему сердцу сокровищ. Что произошло дальше я даже объяснить не могу. Это был какой-то взрыв цветов! Чувство, когда находишь радугу в небе или в брызгах воды на солнце – ничто, по сравнению с испытанным мною в те мгновения!

 

Казалось, будто невидимый художник по неосторожности расплескал краски, случайно опрокинув гигантские пузырьки с рвущимися на свободу такими яркими и живыми цветами. Цветные разводы, смешиваясь и перетекая друг в друга, заполнили собой всё пространство белого здания, стоящего напротив нашей девятиэтажки. Оно всегда было рядом с моим домом, но я даже и представить себе не мог, что его можно использовать вот так, словно чистый лист для собственного рисунка, так отчаянно похожего на северное сияние.

 

Моё сердце охватил необъяснимый трепет, когда парень, наблюдавший мою восторженную реакцию, с улыбкой извлёк из ранца несколько рулонов плотной бежевой бумаги и, присев подле искрящихся на свету осколков, принялся медленно раскручивать каждую из них поочерёдно.

 

Пятна цветов тут же стали стягиваться в более ясные образы, и вскоре на чистой белой стене угадывался дождь, который обрушивался с неистовой силой на одиноко растущее в поле дерево, затем буйство стихии сменила стайка птиц, устремляющихся всё дальше по мере смены импровизированных кадров. Да это же самый настоящий проектор! По такому мне в детстве дед крутил немые сказки, картинками сменявшие друг друга на натянутой посреди зала простыне. Помню, он ещё иногда читал тексты, прилагавшиеся к ним. Получалось почти кино…

 

Только эти картинки не были такими живыми, не могли двигаться так же естественно и быстро, как это происходило теперь, на единственной безоконной стене противоположного нам дома. И пусть я не слышал едва уловимого шороха крыльев огромной цветной бабочки, нерешительно перелетавшей с одной части «полотна» в другую, или плеска морских волн, снопом искр омывающих стену высотки, моё воображение с лихвой это компенсировало, добавляя и без того шедевральным картинам чуть большее великолепие.

 

При каждой смене образа мне казалось, будто я переношусь в эти зарисовки, участвую в них, живу ими. Этот парень творил жизнь, она неудержимо рвалась из-под его ловких пальцев и переносилась в реальный мир, такая естественная, красочная, настоящая…

 

Я больше не мог в одиночку справляться с обуреваемыми меня чувствами, а потому, схватив последнюю мармеладку, остававшуюся на дне пакетика, подошёл к парню и, повернув руками его лицо к себе, со всей искренностью, на которую только был способен, коснулся его губ своими, намереваясь поделиться последним кусочком лакомства. Ведь так у его чуда появится ещё и вкус. Такой манящий, кисло-сладкий…настоящий вкус мечты!             

 

Наш поцелуй закончился также внезапно, как и начался, правда, к тому времени, мармелада уже давно не осталось, но мы всё ещё могли делиться его послевкусием с языками друг друга…а со стены нас озаряла россыпь цветных звёзд, которым суждено было превратиться в настоящий звездопад, как только руки парня вновь окажутся свободны. 

 

Уже согреваясь близким соседством друг друга – сели вплотную, когда «показ» ещё только перевалил за половину – мы обсуждали возможные варианты другой «анимации», которые можно было бы нарисовать и также трафаретно вырезать на мотках плотной бумаги. Да, это занимало много времени – на три своих рулона он потратил несколько месяцев! – но оно того стоило! 

 

Когда показ близился к своему завершению, я поймал себя на мысли, что придётся задержаться в этом городе подольше… По крайней мере, пока мне не удастся убедить его творить свои шедевры в других городах, а может, даже и странах. В конце концов, вдохновение будет следовать за художником, куда бы того не забросило, так ведь?

 

Конец.