ljvolk (wolf_community) все записи автора

Спрятать в трубы реку, разогнать облака, превратить лес в озеро — все по силам человеку. Есть однако места, где подобное прекратилось давно, когда человек был не так силен, и завоевания его были не так разрушительны.

В этих местах волкам вольготно, и природа потихоньку забирает свое. Леса год за годом наступают на поля, которые раньше с потом вручную расчищались хлебопашцами от деревьев и кустарника. Деревянные дома ветшают, распадаются обратно на бревна, мертвые деревья превращаются в гнилую труху, которая уходит в землю, и из земли поднимаются молодые и сильные стволы, скрывая последние следы былого могущества человека.

Одним из таких мест становится Русский Север — край, который еще совсем недавно населяли люди, бравшие от природы лишь самое необходимое. Через пару-тройку десятилетий лес окончательно поглотит их следы, а сейчас у нас еще есть возможность прикоснуться к последним остаткам этой культуры.

Андрей в одиночку отправился прогуляться по заповеднику с юга на север. Путь лежал через погост. Дорога была весьма глиномесная, и радость от достижения цели была двойная.

Впрочем, разглядеть цель здесь можно и не с первого раза, и он сам не сразу заметил погост, скрытый деревьями. Они здесь в чистом поле, в удалении от остального леса, растут не случайно. Это культурное наследие, утраченное нами и сохранившееся на Севере — священная роща. Священные рощи дошли до нас с тех идолопоклонных времен, когда люди входили в лес как в храм, разговаривали с деревьями, благодарили зверей и просили не обижаться, когда убивали их, чтобы жить самим.

Священные рощи вырастали на священных местах, "местах силы", а их в старину определять умели. Как правило, это были возвышенности вблизи от деревни, и священные рощи представляли собой зеленый островок на холме. В этих местах просили нечистых духов о благожелательном отношении. С приходом христианства языческие обычаи уходили, но священные рощи остались, и зачастую место расположения церкви совпадало с местом, где росла священная роща.

Так произошло и с погостом. Церковный комплекс стоит на вершине холма в старой священной роще, и ограда идет точно по ее окраине.

Дело было в октябре, и темнело рано. На озере пронзительно перекрикивались дикие гуси, которых ночь также застала в пути — они летели на юг. Андрей отложил осмотр погоста на утро и тоже занялся делом — нашел место для стоянки, натаскал валежник из леса и уже в темноте и тишине устроился у костра на берегу озера.

Октябрь — особо любимое Андреем красивое время, когда лес уже прозрачен, но окутан дымкой, утренним туманом и, как и летом, предстает загадочным миром, скрывающим от посторонних свои тайны. Уже не слышно птиц, уже не жужжат насекомые, не трещат сверчки, и в тишине только гуси суетливо перекрикиваются, словно тетки, последними покидающие опустевший курорт и проверяющие, все ли купальники в чемодане, когда такси уже сигналит под окном.

Позавтракав, Андрей двинулся к покинутому людьми миру. Раньше здесь был слышен стук топора, хозяйский взгляд окидывал окрестности, прикидывая, где будет стоять дом, а где будет расти хлеб, и куда будет поставлена баня. Теперь никому не нужен этот дом, никому не интересно, тепло ли там зимой, и как тянет печь. Здесь все закончилось, и со временем земля примет обратно все то, что когда-то поселенцы взяли у нее.

«Металлический» привкус смерти здесь был скорее древесным. Двери в покосившихся домах открыты. Гостя встречает полумрак.

В советском кино раньше был такой прием: вместо того, чтобы писать «прошло три месяца», показывали, как с отрывного календаря слетают листки с числами. Здесь же летят обратно годы и десятилетия. Когда-то аккуратные хозяева клеили на эти газеты обои, стараясь добавить уют своему простому жилищу. Хозяева умерли, и никому не нужен ни их дом, ни их уют. Теперь туристы, небрежно обрывая обои на растопку, слой за слоем обнажают стену, и летит машина времени.

«С веселым праздником, ребята!», — восклицает «Пионерская правда» от 31 декабря 1961 года. Не прошло и года с полета Гагарина, и весь мир волнуется от радости и гордости: «Слава советским ученым! Ура Гагарину!». Не прошло и трех лет с победы кубинской революции, и тридцатипятилетний Кастро — герой времени — «Viva Cuba! Cuba - Si!».

Холодными были, и лето 1962 года, и следующая ранняя зима в Москве. Этому событию «Сельская жизнь» посвятила целую колонку.



Жгучими морозами и свирепыми буранами запомнилась зима 1962-1963 годов в Европе. Лед сковал обычно не замерзающий Датский пролив, замерзли каналы Венеции и реки Франции. Это статья в какой-то другой газете, выглядывающей из-под «Сельской жизни».

 

Кто знает, какие страницы истории успеют раскрыться на этой стене до того, как в последний раз заскрипит подгнившая балка, и еще одно бывшее жилище превратится в бесформенную груду бревен посреди чертополоха, в незаметную тень жалкого и случайного мига в жизни этого холма, стоящего здесь сотни тысяч лет? Но Андрею хватило и того, что он успел прочитать в отрывающихся листках. Это было описание первых лет его жизни, которые он не просто не помнил, но даже и помнить не мог.

Андрей родился 17 декабря 1961 года, в год полета Гагарина отправившись в свой космос. Спустя дней десять-одиннадцать его по трескучему московскому морозу принесли домой из роддома в пуховом одеяле...

А в те же самые дни конца декабря 1961 года будущий мэтр описал практически тот же московский день в стихотворном романсе, который кончается так:

...Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони.
И тает мел огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет Сочельник
над головою.

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова.
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

Про "свет и славу" — это озарение поэта про свою судьбу, а вот строчки "как будто жизнь начнется снова" — словно про жизнь Андрея, которая тогда началась, только не "снова" (никакой реикарнации не существует), а в первый и последний раз. Кстати, тот вечер был именно "холодным", как и говорится в стихе, даже днем — минус 19 градусов...

Другие крылатые строки мэтра "холод меня воспитал и вложил перо в пальцы, чтоб их согреть в горсти", также казались "родными", то есть как про себя. Впрочем, холод вложил Андрею перо не столь искусное, и роман о его жизни под названием "Третий год Волка" так и остался в "отрывных листках" и набросках.

В общем не жалко. Какой из Андрея писатель? Его праздник —  Духов день.

ljvolk (wolf_community) все записи автора

ljvolk (wolf_community) все записи автора

Авва Дорофей пишет, что есть грех против собственного устроения – когда мы не знаем себя, своих сил, своих расположений, своих возможностей. А что нам может дать наибольшее знание о собственном устроении? Например, о том, почему тянет называть себя волком? Но это противоречие удобно для какой-нибудь лекции. По жизни не парит.

ljvolk (wolf_community) все записи автора

В городке Аквила есть бар, который по вечерам всегда полон. И вот в один из зимних, морозных вечеров, в этот бар зашел волк. Посетители замерли, а волк молча уставился на бармена. Тот понял все без слов и пододвинул волку бутерброд с ветчиной. Волк съел его, немного постоял и ушел. Только после этого народ стал выходить из ступора. Даже пошли шутки, что мол, нужно было ему еще и налить.

ljvolk (wolf_community) все записи автора

Прочитанная новость показалась Андрею не только забавной, но даже литературнопригодной.

Сообщалось, что морской буксир "Волк" без экипажа обнаружен неподалеку от поселка Амдерма Ненецкого автономного округа.

Судно-призрак нашли пограничники. Оно пристало к южному берегу Карского моря примерно в 12 км восточнее Амдермы.

Нарьян-Марский порт никакой информации о судне не имеет. А местный отряд  МЧС узнал, что буксир-тягач "Волк" принадлежит транспортной компании "Север". Оказалось, что при буксировке во время шторма судно оторвалось. Пострадавших и погибших нет. Капитаном судна является гражданин ГУЛАГа.

Сюжетец тянет на песню-зарисовку. Полярный "Волк", Бегущий-по-Волнам, воспользовавшись штормом, сбегает с привязи, рыскает за Полярным кругом, как Летучий голландец, пока его на 70-й широте не облаивают собаки погранцов. Причем — почти рядом с поселком-призраком, разрушенном и почти покинутом. Где осиротевшие дома смотрят вдаль темными окнами. В котором приезжим кажется, что они попали в какие-то декорации, где снимается военный фильм. Всюду груды металла, разбросанные кирпичи, доски. И дома двух-трех-четырехэтажные, обшарпанные, пустые, безвременно состарившиеся, нежилые.

Когда-то здесь была совсем другая жизнь. Население превышало 5 тыс.человек. Сегодня здесь проживает человек триста-пятьсот.

И столь остро на Севере чувство мгновенности человеческого существования. Был человек, жил — и прошел — ничего о себе не оставил, ни дневника, ни записки, ни надписи на гробовом камне. Ничего кроме смутных следов своего существования. Каких-то многократно чиненных сетей и капкана с захлопнутым в нем песцом, от которого тоже почти ничего не осталось.

Но и в этом краю брошенных пристаней с полусгнившими перевернутыми шлюпками не бывало такого, чтобы в побег ушли не люди, а сам корабль, на котором перевозили ЗК. Заразившись их сокровенным желанием, наверно. Или же всё дело в его названии. Вот ведь и Андрей назвался Волком и постепенно приобретал волчьи повадки и черты...

 

ljvolk (wolf_community) все записи автора

I

Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке, когда умру в апельсиновой роще старой в любом цветке. Когда умру, буду флюгером я на крыше. Тише. Когда умру... Произнеся этот стих одними губами, Андрей захотел усмехнуться, но передумал. Казалось, он помнил этот перевод с испанского всю жизнь. Да и оригинал вроде бы не забыл. Но всегда в нем не было для него ничего личного. С тех пор как Андрей задумался над тем, что можно выбирать свою смерть, он понял, что есть только два заслуживающих внимания варианта. Старая апельсиновая роща или изношенная больничная койка в них категорически не входили. Первый достойный вариант — в собственной постели на глазах у внуков и детей — в большей степени ради поучительности для живых, чем ради душевной поддержки умирающего. Второй — в снежных высоких горах, чтобы в момент Перехода оказаться поближе к небу и... тут на самом деле все не так просто.

У Андрея было странное отношение к смерти. Из богатого культурного наследия человечества он позаимствовал только убеждение в том, что душа не умирает после смерти плоти. А так его не волновали ни карма, ни грехи тяжкие, ни мытарства воздушные, ни райские гурии, ни круги дантовского ада, ни колесо Сансары... Его интересовал только Переход. Андрей пребывал в убеждении, что особенно важно именно то, каким будет вектор души в момент смерти. Дескать, какой душа пройдет эту финишную черту, такой и будет потом жить. В этом смысле он не считал подарком судьбы даже смерть во сне. И поэтому так важны были ему безлюдные горы в качестве задника для собственной смертельной драмы. Тот белый ослепительный мир, сразу после которого мир еще более ослепительный... Андрею уже доводилось убеждаться, как прошлое в горах отступает на дальний план уже после первой недели среди вершин. Впрочем, на маршруте в один конец избежать мыслей о прошлом, скорее всего, будет нельзя. Однако сейчас мысли Андрея были, как никогда, погружены в настоящее — он тщательно отбирал реквизит для собственной смерти.

Как и в реквизите палача, тут было много всяческой железни. Среди них как минимум примус, котелок, железный термос, лыжные палки, «кошки», ледоруб. Алюминиевая рогатка, титановые карабины и крючья в этот раз были не нужны — до того, как понесется душа в рай, Андрей предполагал избегать слишком вертикальных перемещений. Впереди предстоял медленный подъем тропами и перевалами туда, где смотрят на мир через черные, а не через розовые очки, а смерть в своих белых одеждах почти неразличима среди слепящих снегов.

Андрей, подумал, что за то время, пока он не был в горах, он совсем забыл, как надо завязывать узлы. Однако теперь он будет не в связке, но зато, может быть, ему удастся развязать некоторые узлы своей жизни...

Не забыты были и мелкие радости жизни, например, провернутая лимонно-медовая смесь. Она, впрочем, была предназначена больше не для лакомства, а для борьбы с горной болезнью — чтобы там, в горах был только один смертельный недуг, а все остальные, включая душевные, считалось мелкими недомоганиями.

Кстати, согласно планам врачей Андрей должен был умереть через полтора-два месяца. Так что впереди был полноценный отпуск за свой счет. Счет, который предъявлять было то ли некому, то ли... это надо было обдумать... Но 40 дней тишины до смерти давали отличную возможность привести в порядок мысли, в том числе по поводу ближайших 40 дней после того. Да и вообще... если и стоило решать сейчас какой-либо глобальный вопрос, то только самый глобальный — вестись ли на предсказание людей в белых халатах или... Хотя нет, был еще один червячок сомнения, который шевелился где-то очень глубоко внутри — не является ли его восхождение суицидом в чистом, как горный снег, виде?

Дело в том, что Андрей всегда отвергал суицид. И даже, пожалуй, презирал. Во всяком случае он презирал способ, альтернативный замерзанию на далеких горных склонах — вскрытие вен в горячей ванной. Ему вообще казалось, что так кончают жизнь те самые девушки, которые любили часами сидеть в этой самой ванне с журнальчиком, а потом, покинув ее и обнаружив несоответствие окружающей жизни с тем ожиданиями, что они вынесли из этого глянца, наполняли эту ванну собственной кровью. Андрей представлял это так: обнаженная девица сидит в ванне и медленно-медленно снимает первую сережку и кладет ее на край ванны, потом в точно таком же темпе она проделывает это со второй, потом снимаются медальон или браслет или крест. Знакомый патологоанатом говорил, что самоубийц всегда находят без крестов. В общем, перед лицом безносой старухи совершается самый предельный стриптиз, которого не удостоился даже тот, ради которого она так убивается. В общем окровавленная ванна — для «маленьких девочек со взглядом волчицы». Тогда как «рюкзак и ледоруб, вот это для мужчин».

Андрей был уже не молод. А поэтому набит обрывками старых песен и отметинами болезней. Вирус гепатита, резвившийся в крови, тоже должен был участвовать в восхождении. Однако если и что и осталось в нем здорового, так это ноги и сердце. Именно данный последний резерв и предполагалось использовать в предстоящем походе «высшей категории сложности». Ведь хотелось добраться в такие места, куда мог в свое время причалить Ноев Ковчег, но теперь, наверное, не причалит даже лодка Харона. В места, которые принадлежат наполовину небу, наполовину земле.

Оставалось выбрать подходящие горы. Кавказ не подходил Андрею из-за перенаселенности. Там легко было быть снятым с маршрута спасательной службой или пограничниками. А, скажем, гора Манаслу, что стоит в южном отроге Гималайского хребта и в переводе означает «Гора печали», не подходила даже по названию. Эпикурейская жизнь Андрея не могла окончиться в таком грустном месте.

Что еще? Анды, Алтай, Памир, Гималаи? Надо было делать окончательный выбор, но внимание отвлекал червь сомнения. Можно ли считать такое восхождение (куда угодно, хоть в Шамбалу) аналогом умирания в собственной постели или это все же суицид? Пока удалось убедить себя только в том, что это — не самоубийство в буквальном смысле, потому что, скажем, не вовремя отстегнувшаяся «кошка» или собственная тушка, неудачно сорвавшаяся в кулуары, или лавина, пропасть, холод, да все что угодно — непреднамеренная смерть. «Ведь в случае, если сорвусь на склоне, буду добросовестно зарубаться, так что все честно», — думал Андрей. Но все сомнения отогнать не удавалось. В конце концов, Андрей решил разруливать ситуацию после схода с трапа самолета... Ведь там горах изменится все — и упругость шагов, и даже упругость слов этого рассказа.

II

Неожиданно наступив на «живой» камень, Андрей упал вбок-вниз по склону, еще в воздухе перевернулся на живот, и, перенеся вес тела на правую руку, удачно зарубился в склон «носом» ледоруба. Спасительный ровный участок был буквально в двух-трех метрах выше, но Андрей с ужасом обнаружил, что обе ноги, которые он раскорячивал в поисках опоры, бесполезно чиркают по льду, не нащупывая под собой ни камня, ни выступа заснеженного грунта. Получалось, что он висит на кистях рук, будучи практически не в состоянии даже как следует оглянуться вниз на то, что его ожидает...

Вообще в таких случаях надо просто висеть на наливающихся свинцом руках, пока остальные члены группы будут тебя спасать. Что делать в таких случаях одиночке, неизвестно...

И вопрос: «Ну что, вот и Курносая?»...

Когда рождается младенец, его энергия так высока, что если повесить его за одну ручонку на перекладину, он схватится за нее цепко, как обезьянка, и будет без труда висеть так несколько минут. В этой исходной подаренной ему при рождении энергии заключен его шанс постепенно «обменять» ее потом на жизненную мудрость или хотя бы хорошее понимание жизни. Теперь песочным часам жизни, наверное, следовало перевернуться, ибо такое качество как критичность у Андрея развилось настолько, что не раз позволяло ему сходу делать верный выбор, а вот последние остатки его энергии, словно песчинки часов, быстро стремились к нулю вместе с отпущенным временем жизни.

Выдохнув страх, он ослабил нажим на ледоруб и, вспахивая им склон, начал соскальзывать в неизвестность. Свистящий звук, с которым капроновый анорак заскользил по снегу, показался зловещим, как свист пуль у виска или, нет, точнее как свист стрелы, рассекающей воздух в направлении сердца... Но все-таки это был уже снег, а не лед. Андрей снова налег на ледоруб и вскоре жестко уперся обеими ногами во что-то твердое...

После полудня, выбравшись обратно, пройдя немного вперед и встав на стоянку под перевалом, Андрей, наконец, решился прислушаться к себе. В итоге:
а) чувствовалось нешуточное растяжение кистей обеих рук;
б) шока не было.

Между тем шок после близости смерти должен был случиться именно у таких впечатлительных натур, как Андрей. По крайней мере, именно это предсказывала ему его первый тренер по горному туризму в каком-то лохматом году. Хорошо, значит, он уже действительно сам по себе, и живет не по представлениям других людей...

Впрочем, сам по себе он был, по крайней мере, с того момента, как, полистав несколько сайтов, остановил свой выбор на горной системе Тянь-Шань. Что, кстати, в дословном переводе означает «Поднебесные горы» — отличный каламбур для последнего перехода на небеса... А если бы еще подойти к пику Хан-Тенгри, Властелину Неба, как его величали на Востоке... Выбор был сделан, и, конечно, не ради игры слов. Просто в этом варианте даже недостатки имели обратную сторону в виде достоинств. К примеру, Андрей выбрал горы, в которых никогда не бывал. Это было рискованно. Но ведь прежде он и никогда не умирал. Если уж встречать ожидаемое Неожиданное, то тогда там, где ты ни разу не был. Ну а игра слов тоже была уместна в этом рисковом предприятии. Хан-Тенгри, согласно путеводителям, местные жители называли «Таинственный властелин духа» и «Гора крови» — очень уместные прозвища, прямо то, что доктор прописал. А на пути туда можно было поймать напоследок немного азиатского кейфа.

III

Если верить книжкам, в старину на мусульманском Востоке даже приветствовали фразой «О, почтенный знаток сорока радостей жизни!». Однако Андрей мало верил книжным словам, зато некоторые из них просто любил. Вот и арабское слово «кейф», нежное и сладкое как инжир, хоть и огрубевшее в разных жаргонах, все равно волновало его больше, чем цветистые обороты из «Тысячи и одной ночи», где смерть называли не иначе, чем «Разрушительницей наслаждений» или «Разлучницей свиданий».

Глядя на мир рассеянным невидящим взглядом, Андрей нельзя сказать, что усердно кейфовал. Он флегматично поглощал лагман и шурпу, отказывался от кумыса и с наслаждением пил зеленый чай со свежим инжиром, ведь далее в его жизни будут только сухофрукты.

Когда Андрею исполнилось восемнадцать лет, он сформулировал афоризм «мудрец знает, когда может позволить себе безумства». Получалось, что в юности он, как и многие, был стихийным эпикурейцем, поскольку, сам того не ведая, несколько упрощенно повторил эпикурейский принцип «разумного усмотрения мудреца».
Вообще многие философы от Будды до Шопенгауэра утверждали, что мы рождены не для счастья. Но даже если бы они были правы, их вывод не противоречит стремлению к регулярному кейфу. «Наслаждайся счастьем так же как те, кто живет для счастья. Уважай жизнь так же как те, кто жаждет ее» — вот парадоксальный принцип индийских йогов, один из немногих, засевший в памяти Андрея еще с юности.

Вступив на одно из пространств, открытых наслаждению, Андрей вспомнил, что недаром тысячу лет назад арабским поэтам казалось, что любовь и вино — единственное, чем можно одолеть бренность человеческого существования, и к этим темам можно свести всю жизнелюбивую поэзию Востока. «Я знаю время — западня, и смерть там ждет меня, но наслажденьям предаюсь, как будто вечен я», — продекламировал он мысленно строки Абу Нуваса…

Всякие такие мысли возникали в голове Андрея, когда он в последний раз в жизни лежал на камне для живота в маленькой восточной бане. Если в русской парной думать практически невозможно, то эта баня позволяла даже вспоминать стихотворные строки. «Но если средневековый арабский поэт всегда восхваляет, надо ли на пороге смерти рассуждать о сорока радостях жизни с интонацией бухарского собирателя историй?», — Андрей с ненужной резкостью оторвал живот от теплого камня. Встал и подумал: «Вот и все — теперь начинаю подкрадываться к местам, где пиздец»...

Купленная по дешевке киргизская лошадь везла его все выше и выше. Она самостоятельно без седока переправлялась через горные реки, инстинктивно раскорячивая копыта против течения. И Андрей пока здорово экономил силы.

Здесь на Тянь-Шане снежные горы начинались не так, как на Кавказе — нет с трех, а лишь с четырех тыс. метров. В первый день, когда альпинист-смертник и его маленькая лошадка поехали по сплошным снежным полям, Андрей спешился, остановился и пропел, имея внутри себя некую испанскую аккомпанирующую музыку: «Смерть в белых одеждах в белых горах. Смерть в белых одеждах в белых горах...». Это был его ответ «апельсиновой роще старой».

Но еще до того, как он ощутил ледяное дыхание, нет не смерти — ледника Иныльчек, с ним стало происходить такое, о чем стоит рассказать.

IV

Когда будущее кажется туманнее, чем затуманенные контуры гор, Андрей просто вспоминал. О, не всем дано понять, что такое вспоминать, когда идешь один в горах... Добрые слушатели, нетерпеливо ожидающие первой паузы, чтобы немедленно вставить: «Точно-точно! Вот и у меня как-то был случай...», — это действительно замечательные люди. Что бы с нами было, если бы они после первой же попытки не отбили бы у нас раз и навсегда желание выразить в словах то, что в них уложить не просто?! Большая им благодарность.

Нельзя сказать, чтобы Андрей был настроен философски. Философа он сам не очень интересует. А Андрей, не взяв с собой зеркала, смотрелся в свою жизнь и пытался увидеть себя. Ну это просто так звучит «пытался», на самом деле он просто считывал свои прежние мысли, словно компьютер из файла, сам поражаясь тому что именно он запомнил в этот файл. Никаких формально-поворотных моментов жизни не вспоминалось...

Но только здесь в горах сама собой в голове начала составляться странная автобиография. Чтобы развлечь себя, за несколько вечерних привалов Андрей записал ее, чтобы в последний день положить вместо записки, которую оставляют альпинисты на покоренной вершине.

Моя память как фирн — многолетний снег, в котором спрессованы слои, которые не стаяли за время полярного или горного лета. Также как фирн качественно отличен от свежего снега, так и мое прошлое видится мне теперь по-иному, и в этом есть лучший смысл.

Я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны, и моя жизнь могла стать продолжительной и прекрасной, как закат на исходе полярного лета. Но я родился в городе, где множество красных флажков было развешено не для охоты на волков. И лишь когда я пережил девятнадцать зим, я впервые назвал себя одиноким волком, хотя будучи одиноким, трудно осознать себя волком. Лишенный общества своих сородичей, я верил сказкам о злых волках и допьяна упивался яростью, ходил упругой походкой, напрягая мускулы всего тела, хотя это свойство не волка, а маленькой ласки, которая иногда умирает от возбуждения.

Лишь своей двадцать четвертой зимой я научился расслабляться и экономить силы, перестал копаться в себе, а стал прислушиваться к миру, как звери прислушиваются к жизни северной глуши. Мне всегда нравилась зима больше других времен. Только зимой я встречаю восходы, и она связана в моем сознании с Началом вообще, а не только с началом собственной жизни. Но когда снежинки начинали кружить, приглашая меня на свой белый танец, я не уходил в заснеженные леса, ибо не умел танцевать и наслаждаться ходьбой по заснеженным ельникам.

Минуло еще несколько зим, и я осознал себя однолюбом, вот качество истинного волка! Я узнал, что когда дело касается обладания женщиной, мужчина никогда ничего не просит, он уверенно берет то, что достается ему по праву, как волк берет то, что достается ему по закону северной глуши. Впрочем, волки предаются любви лишь несколько весенних недель. Так и я был воздержан, и лишь иногда восходящее солнце наполняло меня возбуждением, словно прошедшая ночь была долгой Полярной ночью.

Я не был волком, и не был сыном волка, но как волчонка, вскормленного собакой, меня тревожили смутные желания. Например, много лет мне хотелось иметь острый короткий нож — Железный Клык, как называли его волки, что я, в конце концов, осуществил под предлогом перехода к периодам походной жизни. Я не был сыном волка, я — человек из рода Волка. Это — мой знак, тотем моей языческой веры. И я стал искать встречи со своими сородичами.

Впервые я увидел Заполярье летом. Лежа на разноцветных тундровых мхах, преображаешься и паришь, не касаясь холодной земли. Вот так, отдыхая на ковре из мха, и глядя на перевал Волчье Ущелье, я знал, что в этих краях уже давно нету волков.

Однажды я примерил на себя шкуру полярного волка с «ошейником» из белой шерсти, и она оказалась точно моего размера. Только в Заполярье можно найти таких крупных волков. Но как бы я ни любил Север, я не был приспособлен к нему. До этого мне не удалось научиться на жизнь смотреть волком.

И вот своей двадцать пятой зимой я объявил наступающий год Годом Волка, наперекор восточным календарям, и словно годовалый волчонок, начал учиться навыкам волчьей жизни.

Той зимой меня встречал белый Север, в своем очаровании не дурманящий как багульник, а приносящий восхитительную ясность мыслей и чувств. Однако в тот раз встречи с волками тоже не состоялось, хотя они долго шли по нашей лыжне.

Перед нами лежал белый лист древней, как мир, книги с клинописью заячьих следов. А на реке Курьякса, что у Белого моря, идя по свежему лисьему следу, я провалился под лед, как, в конце концов, проваливается всякий, идущий не своей дорогой.

О, безмолвный снежный край! Я так ценю молчание, что вижу достоинство в том, что волки нападают молча. И о Севере пишется так, словно каждая фраза произносится после продолжительного молчанья.
Ведь тогда мы смотрим негатив немого кино, где земли белы, а лица черны. Потом, как пепел после костров, после снега останется пепельно-серый снег весны. Тогда и волки становятся серыми, словно это пепельные следы того внутреннего огня, который понадобился, чтобы выжить в Полярную ночь.

А следующей зимой я провожал Год Волка, украсив в тайге маленькую елку, пушистую как волчий мех. Надо мной висели огромные звезды, которые все на Севере кажутся белыми. Но я не видел над собою созвездие Волка. То ли оно невидимо из северных краев, то ли неприметно, как волчий мех на фоне тундры. Но, когда красноватое солнце светит в день по четыре часа, тогда и задумываешься о звездах. Ведь никто не задумывался об этом тогда, когда я родился в начале холодной зимы, когда даже волки не чуют весны.

V

Кстати, описанный год Волка был последним, когда у Андрея были обморожены руки. Следующие пять лет на средней полосе не замерзали даже некоторые реки. И ему оставалось лишь вспоминать закат, похожий на слабую свечу в ледяных канделябрах северных гор, который он, не поставивший к тому времени ни одной свечки в храме, наблюдал в одну из этих теплых зим из буддийского дацана в Восточном Саяне...

Зимнее предзакатное солнце таково, что на его желтый диск можно смотреть, как на луну — не щурясь. Но впрочем, все равно, с прищуром или нет, но Андрей привык не отводить глаза от любого взгляда...

Когда горное солнце отражается от снега, то можно ослепнуть, и в этом утверждении нет поэтической метафоры. Она в том, что горы «слепнут» от лежащего снега, город «слепнет» лишь от сильного снегопада. Его город, в котором не осталось чистого снега, город, в котором были сняты красные флажки — не оказался он ли он западней?

Впрочем, фирн его памяти почти ничего не сохранил от того прошлогоднего снега... В нем запечатлена лишь одна фраза, которую Андрей прошептал, прощаясь со своей тридцатой зимой: «Если, прожив в мире много лет, я не вышел в люди, то стало быть мне остался единственный путь — выйти в природу»...

И вот теперь повсюду была природа. Молодые Поднебесные горы дыбились. Весь день, когда Андрей поднимал глаза от ботинок, он наблюдал главный хребет. Облака ни разу не открыли его полностью, однако в том-то и был кейф растянутого удовольствия, что взору открывалось то одно, то другое. А к вечеру слева открылись вершины, и появилась горная радуга... Вот только ничьего взгляда он встретить уже не мог.

Даже лошадь пришлось отпустить. Та грустно посмотрела на него по-волчьи понятливыми глазами, и Андрей, не оглядываясь и размеренно шепча «смерть в белых одеждах в белых горах», начал рубить ботинками ступени на довольно крутом подъеме.

Очередной год Волка неумолимо превращался в ход Волка. Причем, одинокого Волка, как ни нелепо звучит такое сочетание слов.

Жалоба на одиночество — распространенный диагноз. Он выдает человека, который думает, что его одиночество отступит или пропадет вовсе. В таком человеке еще не вызрело то знание о мире, которое лежит в основе собственного одиночества…
Ведь зрелый человек слово «одиночество» произнести, вообще-то, не в состоянии. Примерно так же, как слово «телесность». «Одиночество» для нормального человека ровно такая же данность, как и «телесность».

Знание об одиночестве возникает вдруг или приходит постепенно. Но всегда оказывается естественным, как дыхание или как детские впечатления, которые не анализируются. Андрею одиночество его последнего похода вовсе не казалось чрезмерным. И нести рюкзак легче, чем собственный крест. И тем более забывать, что соделываем мы свое спасение не одни.

Зато одиночество героя рассказа — чрезмерно для читателя, ведь двигатель любого сюжета в столкновении человеческих характеров и судеб. Но тут уж, извините, другие люди могли взяться лишь в снах. Они с какого-то времени стали Андрею запоминаться, может быть потому что, запоминать ему было больше нечего.

VI

Ночь за перевалом. Андрей видит Настю, свою подругу. Точнее лица он не видит, но точно знает, что это она. Вокруг светло, как днем. Андрей спрашивает: «Сколько времени?».
— «Сколько надо, столько и получишь», — отвечает Настя. — «Вот смотри!», — кивает она вбок.
Андрей послушно поворачивается и видит, что там струится серебристый с прозеленью поток.
— Что это?
— Это время!
— Что значит время?!! Куда же оно течет?
— Какой глупый вопрос, Волчок! Время никуда не течет! Оно просто есть. И оно страдает от наших несправедливых упреков. Оно не виновато ни в чьем старении. Ему не хватает нашей любви.

Настя нырнула в серо-зеленый поток, задержалась в нем, а потом начала его наполнять золотым светом. «Вот так!», — весело крикнула она...

Когда утром Андрей вышел на маршрут, то повстречал замерзший водопад. «Время никуда не течет!», — сразу пронеслось в его голове. Это была присказка дня, которую он потом жевал до самого обеденного привала. Но и фраза про время была не последней версией девиза похода...

VII

После того отчаянного зарубания на склоне Андрей каждый день, не задумываясь, одевал кошки и шел, опираясь на лыжные палки. Но когда после падения Андрей заглянул в себя, он там вообще почти ничего не обнаружил! Под ребрами была некая гулкая пустота...

После 21 одного дня, проведенного в горах, меняется состав крови. Но пошел уже второй месяц с тех пор, как Андрей сошел с трапа самолета. С тех пор он только и делал, что сливался с бытийным миром. Немногочисленные события происходили сами собой. Не он шел в поход. А «происходило восхождение». Также должна была сама по себе случиться и смерть.

И оказалось, за этот месяц его прежняя жизнь незаметно рассыпалась, словно прах. Не было желаний, не было обид, не было сердитости, не было корысти, не было вожделений, не было мечтаний. Больше всего Андрей поразился именно утраченной способности мечтать. Он так и не смог придумать мечту — сексуальную, денежную или тщеславную, которая смогла бы его хоть как-то взволновать.

Казалось, что теперь Андрей шел в гору в легком теле, а не только с сильно полегчавшим рюкзаком. Всё отвалилось и исчезло. Иногда в голове вообще не оставалось мыслей, а было, как в пустой комнате, куда проникает солнечный луч, и пыль медленно клубится в нем — единственная, нарушающая статичность.

С этой пустотой внутри он шагал еще с неделю, пока вдруг перед тем как уснуть не вспомнил сон про Настю. «Надо наполнять пустоту светом», — догадался он. И попытался наполнить «светом» палатку. Из его солнечного сплетения вышел невидимый поток. Было приятно. Андрей вскоре устал, но пустоты внутри больше не было!

В последующие дни под солнечным сплетением у него начали играть «солнечные зайчики», появилась этакая легкость и приятность, которая бывает или после купания в проруби, или после причастия. И еще Андрей ловил в себе радостное предвкушение... Сначала оно было невнятным. Потом Андрей понял, что ему теперь надо.

Андрею не раз говорили, что внутри он носил мощный свет, но — запертый, как в стеклянном фонаре. Некоторым он был даже «виден», но никого не грел. Даже своего хозяина. Теперь ему надо было вспыхнуть так, чтобы незатребованная за целую жизнь внутренняя энергия, сметая преграды, освободилась. И тут Андрей понял происхождения сладостного чувства под ложечкой. Это же душа предвкушает возвращение! Душа ведь всегда взыскует града небесного.

Сначала она радовалась близкой смерти, как возвращению домой. Потом в горах ей было приятно от близкого неба. «А теперь я рад тому, что можно вернуться домой прямо сейчас», — периферией сознания понял Андрей. Внутри у него всё ликовало: «До-мой!!!». И он так удивился, что для этого ему не требуется умирать, что снял черные очки, оглянулся на ослепительное небо, на сияющие склоны и заплакал. Впервые за последние сорок лет.

Евгений_Хонтор (wolf_community) все записи автора Зверь создавался на заказ, как тотем-хранитель. Наверно, из всех псовых с Геральтом я провозился больше всего в плане анатомии. Хотелось все сделать если не идеально, то хотя бы хорошо. Экспериментировал и с анатомической проработкой, и с цветовой гаммой.


читать дальше

ljvolk (wolf_community) все записи автора

Итальянцы поздравляют друг друга с Рождеством:
- buon natale a te e in bocca al lupo per tutto!!!!!!
- crepi il lupo!

Дословно:
- С Рождеством тебя и в пасть волку всем!
- Сдохни, волк!

На первый взгляд непонятно, что это за такие идиоматические выражения, словно наши "ни пуха, ни пера - к черту!". Наверное, отголоски какого-то языческого обряда, которые меня, по правде сказать, не интересуют.

Но так или иначе "in boca al lupo" в современном итальянсок означает просто "удачи". А ресторан "Пасть волка" есть и в Мадриде.

А вот одно из стихотворений, прочитанных Олегом Пащенко в свой день рожденья 14 декабря в "Улице ОГИ". Оно выворачивает наизнанку уже не итальянскую, а латинскую поговорку:

волк волку человек,
но прибивающийся к стае
примёрзлый к самому себе голодной шкурой
едва наброшенной на голый обоюдо
желудок, в коем сердце часовое,
тикающее от людишки неживого
и волчьего то есть разваленного на
мильярд неорганических волков-одиночек
а также человек ее стиснутыми челюстями
волк, тянущий себя за человеческий язык
волк волку человек
но пребывающий в стихотворении
затиснутый между бумажным снегом
недобрым знаком препинания и корнем
одного завывающего глагола который
и уносит его отсюда
волк волку чёрт-те что
превращающееся в точку
 

Волки, словно собаки, ушедшие в партизаны...

SnowWolf (wolf_community) все записи автора В колонках играет - пока ничего
Настроение сейчас - сонное

Прибылых принимаете?

ljvolk (wolf_community) все записи автора

Художественная воровская татуировка, имеющая название «Волк волку — друг и брат». Кажется, что могла бы быть девизом волчьего сообщества. Но некоторые знаки - не игрушка. Такая татуировка наносится только авторитетными, идейными ворами, ни разу не нарушившими воровской закон.

 Тату на иллюстрации принадлежала лагерному авторитету по кличке Рябой. Скопирована в ОЛП «Ангарлага» (г. Братск) в 50-е годы. Сопутствующие надписи на иностранных языках содержат ошибки: «Борьба за жизнь» (англ. искаж. правильно: «Battle for life»), и «Счастье сопутствует смелым» (лат. искаж. правильно: «Audentes fortuna juvat»).

ljvolk (wolf_community) все записи автора Интервью с Ясоном Бадридзе, несколько лет жившим с волками