Logosky (VneVizm) все записи автора

 

Жизнь человека как комментарий к эзотерической

                                               Неоконченной поэме. [1]                                                                   

 

Образ дальней – лежащей на краю, за краем – земли Туле, символизирующей обитель истины, явился в поэзию русского символизма из лирике Эдгара По. Возможно, наиболее удачным переводом мистического стихотворения Э.По «Страна снов» об идеальном мире за краем человеческого сознания стала интерпретация Валерия Брюсова: «Я вернулся, утомленный, С граней Фуле отдаленной», 1924. Русскому символист создал также оригинально произведение: “Ultima thule”: [2]

Остров, где нет ничего и где всё только было,
Краем желанным ты кажешься мне потому ли?
Властно к тебе я влеком неизведанной силой,
                   Ultima Thule.

Набоковский рассказ “UltimaThule”, ставший самостоятельной частью последнего недописанного им романа на русском языке “SolusRex”, перекликается с идеями Э.По и русских поэтов Серебряного века, органично дополняя и частично расшифровывая тему набоковской «потусторонности» и преображении на пути к ней. Это приотворенность бездны, и сам лирический герой в стихотворении видится извне. В далекой прародине, лишь внешне сохраняющей приметы земли и местного времени – сама страна лежит за краем сознания и вне хроноса. «“UltimaThule”, остров… отечество моих наименее выразимых мыслей» (“UT”).

Развенчание главного персонажа – Фальтера (бабочка – нем.), познавшего в рассказе истину в земной оболочке и теряющему облик человеческий, происходит на наших глазах. После внезапной молнии прозрения Фальтер остается жить, его сознание и плоть каким-то образом выделили доверившуюся им тайну бытия, ничего общего не имеющую с человеческим существованием. Подобное пересотворение ведал пушкинский пророк, его печать несут на себе многие герои Набокова – зря «…лазейки для души, просветы в тончайшей ткани мировой».

Смысл жизни, как гласит расхожая истина, не может быть постигнут человеком, находящемся в физическом воплощении, иными словами, живущий не в силах познать сущность вещей.  О подобном утверждал В.Ходасевич в стихотворении «Ласточки»:

Пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи -
Не станешь духом. Жди, смотря в упор,
Как брызжет свет, не застилая ночи.

Этот тезис мифотворчески опровергается в рассказе Набокова «UltimaThule». На его героя, Фальтера, находит прозрение. Это была вспышка «…сверхжизненной молнии, поразившей его в ту ночь в том отеле», которая пощадила его оболочку и оставила на свете этом. «Опираясь на художественные произведения Набокова, – пишет исследователь В.Е.Александров в книге “Набоков и потусторонность”, – нелегко будет отыскать посреди пророческих узоров, которыми определяются буквально все его характеры, положительные, и отрицательные, пространство свободной воли. И поскольку не видно, кажется, способа разрешить это парадоксальный разброс взглядов на возможность свободного выбора, лучше всего будет заключить, что либо Набоков и сам не решил его однозначно, либо полагал, что свободная воля и детерменизм просто занимают разные ниши в человеческой жизни». Происшедшее с Фальтером могло быть окрашено в героические тона, если бы на абсолютная случайность павшего на него луча судьбы. Он случайно постиг истину, так и Моцарт, мановением свыше – стал сыном гармонии. Так у Набокова проступает мотив божественной игры, или предопределённой свободы. «Наличное бытие человека эк-зистентно, и в то же время ин-зистентно. В ин-зистентной экзистенции также господствует тайна, но только как забытая и, таким образом, ставшая “несущественной” сущностью истины» (М.Хайдеггер. «О сущности истины», гл. «Истина как сокрытость»). Возможно, это набоковская пародия на «человеческое, слишком человеческое» (Ницше) в обществе передела власти: «…я думаю, что смех – это какая-то потерянная в мире случайная обезьянка истины» (“UT”).

В незавершенном продолжении романа «Дар» второстепенный персонаж Фальтер «Вышел вместе с Зиной, расстался с ней на углу, За эти десять минут она успела сойти с автобуса прямо под автомобиль. Ходил, сидел в скверах. Фальтер распался», – подчёркивает Набоков, но кажется, что эта смерть несет для героя романа Фёдора Годунова-Чердынцева не меньший экзистенциальный смысл, чем уход в мир иной Зины. Перед этим в тексте сказано: «Почти дознался». Значит, Фальтер на мгновение снова остановился-таки в крае от  истины, «Рождая орган для шестого чувства» (Н.Гумилев).

С ним произошло то, что было предречено в строках роман «Дар» в главной его части, когда Фёдор приводит философа Делаланда про «…освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем внутреннем участии». Герой, подобный Фальтеру, проступает в лирическом дневнике Ходасевича, почти лишенный воли к жизни, но вмещающий некое относительное знание:

Пора не быть, а пребывать,

Пора не бодрствовать, а спать,

Как спит зародыш крутолобый,

И мягкой вечностью опять

Обволокнуться, как утробой.

Загадка ухода Фальтера остается нераскрытой, возможно, в том, что прежде погибла Зина – образ русской литературы, намекает на то, что постижение мира связанно с художественными образами, где имаго Вечной женственности основополагающий, а не умозрительный символ. «Я отрицаю целесообразность искания истины в области общепринятой теологии…» (“UT”).

И – ещё более жестко и саморазоблачительное, в попытке отрешения от своего преследующего отражения, у Ходасевича, «всезнающего, как змея»:

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Вергилия нет за плечами, -

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

Не правда ли, это оцепенение тоже сродни фальтеровскому и намекает на то, что герой Ходасевича, возможно, заплатил за постижение истины – отторжением от чувственной оболочки: «И звёздный ход я примечаю, И слышу, как растёт трава».

Наконец, еще одно совпадение указывает на то, что Ходасевич отчасти являлся прототипом Фальтера и героя «Парижской поэмы», написав прежде: «Люблю людей, люблю природу, Но не люблю ходить гулять». О нем у Набокова сказано: «Не любил он ходить к человеку, А хорошего зверя не знал». Здесь проступает и образ апокалиптического зверя – намекая на некую «инфернальность» личности автора «Европейской ночи», пугавшего себя и читателя:

Всё жду, кого-нибудь раздавит

Взбесившийся автомобиль,

Зевака бедный окровавит

Торцовую сухую пыль, –

«…подсовывая мне краску времени взамен графического узора вечности» (“UT”).

Для поэта Сирина, русского Набокова, страна UltimaThuleпрежде всего ассоциировалась с раем утерянных детских воспоминаний, невозможностью вернуться на родину, которую призвана восполнить зыбкая земля Зембла в романе «Бледное пламя»:

Как весною мой север призывен!
Как весною мой север далек!

На парижском чердаке, который ближе к музам и к химерам, проходили последние дни Ходасевича в неумолимом приближении молнии истины. В некрологе Набокова «О Ходасевиче» мелькает ещё один «грозовой» образ поэта-изгнанника: «Что ж, ещё немного сместилась жизнь, ещё одна привычка нарушена, своя привычка чужого бытия (видимо, отсылая к строке Фета “Чужое вмиг почувствовать своим…” из стихотворения “Одним толчком согнать ладью живую…” – А.Ф.). Утешения нет, если поощрять чувство утраты личным воспоминанием о кратком, хрупком, тающем, как градина на подоконнике, человеческом образе. Обратимся к стихам».

Сам Фальтер был лишен героического пафоса и ореола, подобного тому, коим наделено авторское «я» в стихотворении Гумилёва «Наступление», вынесенное вне: «Я, носитель мысли великой, Не могу, не могу умереть». Наоборот, он превратился в шута, гастролера, напоминающего канатоходца в стихотворении Набокова «Тень», когда «прелестный облик теневой» канатоходца над городской площадью, проходящего по проволоке, сойдя, внезапно обретает черты грубой плоти. Набоков описывает подобный миг экстатического вдохновения, вторя тютчевскому стихотворению «Проблеск»:

Но, ах! не нам его судили;

Мы в небе скоро устаем,-

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем.

………………………………….

И отягченною главою,

Одним лучом ослеплены,

Вновь упадаем не к покою,

Но в утомительные сны.

Пространство сна – набоковская субстанция, где встречаются отголоски истины и удлиненные тени от животворящей лампы искусства. В их взаимном пересечении рождается неповторимый узор, орнамент, доступный «будущему читателю», чье зрение не будет искажено сиюминутным. Близкие люди воскресают в пространстве стихов и сновидении:

И человек навстречу мне сквозь сумерки
идет, зовет. Я узнаю
походку бодрую твою.
Не изменился ты с тех пор, как умер.

«Страшнее всего мысль, что, поскольку ты отныне сияешь во мне, я должен беречь свою жизнь. Мой бренный состав – единственный, быть может, залог твоего идеального бытия: когда я скончаюсь, оно окончится тоже», – говорит Синеусов о душе ушедшей жены. Каким образом ее смерть связана со внезапным откровением Фальтеру? «Но все это не приближает меня к тебе, мой ангел. На всякий случай держу все окна и двери жизни настежь открытыми, хотя чувствую, что ты не снизойдешь до старинных приемов сновидений. (“UT”). Фальтер единый во многих ипостаях персонажах, чей образ наполняет набоковскую поэзию. «Мой дух преобразился На тысячу колец, –  пишет Набоков в стихотворении «Формула, – в коленах алхимического перегонного аппарата, – «А в комнате пустое / Сутулится пальто» под тяжестью своего материального проявления. Некто диктует предопределённый выбор, – изгнание обретает пространство снов и воспоминаний о далекой северной стране. Снова и снова Набоков посылает туда соглядатая ее снов, иногда обреченного на гибель, иногда легко преодолевающего воздушные границы, как в стихотворении «Лыжный прыжок». Это уже не просто двойник, а некто иной. Взгляд извне «одного исполинского ока» видит и лыжника, и «инистый Исакий», и самого автора у нейтральной полосы, ждущего обратного билета. Набоков создает новый тип поэта-изгнанника, словно подтверждающего что «…не найдёт отзыва тот глагол / Что страстное земное перешёл» (Боратынский). Родина его возвращения столь же призрачна, ибо в рай детства можно совершить паломничество лишь во снах воображения. «На всякий случай держу все окна и двери жизни настежь открытыми» (“UT”).
            Листва бормочет о стране на «эф» -

как, например, Фортуна или Фатум.

   «Изгнанник», пер. с англ. – А.Ф.

Герой оказывается вне пространства культурного договора, являя лишь оболочку.

«Страна стихов» сулит вечно обновляющуюся материю грез и гармонии:

Дай руки, в путь! Найдем среди планет

пленительных такую, где не нужен

житейский труд. От хлеба до жемчужин -

все купит звон особенных монет.

«…Всего два-три слова, но в них промелькнул краешек истины, - да вы, по счастью, не обратили внимания» – роняет Фальтер. Возможно, это отсылает к мандельштамовскому: «Меня преследуют две-три случайных фразы».

«Кто обмирал и был на том свете, тому, под большим страхом, запрещено говорить три слова (неизвестно какие)», – записал Владимир Даль. Ибо может совершиться «Самоуничтожение мыслию», как отмечено Набоковым на карточке №137 «Лауры и её оригинала», – неоконченного романа, на пороге «UltimaThule» – страны бессмертия. Фальтер развенчан в разряженном эфире продолжения «Дара», крылатый человечек, пропустивший сквозь себя молнию мудрости веков. Возможно, от этого «истин, теней истин на свете так мало…» («Дар»), и одна из них – набоковский рассказ о запредельной UltimaThule. Узрел ли сам Фальтер свое выпорхнувшее «я», отраженное в зазеркальной поэме? Есть ли на земле слова для выражения истины?..» Как написал в «Даре» Набоков,

…к своим же истина склоняется перстам,

с улыбкой женскою и детскою заботой

как в будто в пригоршне рассматривая что-то,

из-за плеча не видимое нам.

Logosky (VneVizm) все записи автора ОДНИМ ЛУЧОМ

Набоков рассеянный пушкинский луч,
извне отмыкающий непостоянство,
где каждой пылинки зловещая ртуть
прекрасна и трепетна в тире пространства.

Прицельное Око сквозит в полусне,
лучами тревожа, мерцая, блистая,
крестам Исаакия Слово извне
даруя на паперти синего края.

В ладони времён исчезают дары,
слепящи минуты, как искры смятенья
в фонтане, где плавится эхо игры,
и луч окликает: - Не вечность - но тень я.