Logosky (VneVizm) все записи автора

РОЛИ ИСПОЛНЯЛИ…

 

Прочитал у Томаса Манна в «Докторе Фаустусе» про то, как «исхищренная, вещая сверхутонченная музыка (герой пишет цикл песен на стихи К.Брентано) в непрестанных муках домогается народной мелодии», и остановился в смятении. Какая это трудная  и какая сегодняшняя правда, что высокое искусство только бьется в поисках народной простоты и обессиленно отступает. И дальше у Манна уже почти формула: «Это можно назвать эстетически эффектным парадоксом культуры: поворачивая вспять естественную эволюцию, сложное духовное уже не развивается из элементарного, а берет на себя роль изначального, из которого и силится родиться первозданная простота», ив другом месте еще решительнее о «деградации от детски-народного к причудливо-призрачному».

Это немножко по-немецки громоздко и на первый взгляд относится к одним тонкостям искусства. А на деле-то – ко всему происходящему сегодня с человеком, да и с человечеством (пишет-то немец). Чтобы поестественнее выйти из музыки на просторное поле повседневности, вспомню еще, как давно прочитал у старого русского писателя Владимира Сологуба в его мемуаре о Глинке и подчеркнул для себя: «В его музыке не было ничего вульгарного, грубого, недоделанного, изысканного». Какой странный ряд, и как у него рядом грубое и изысканное. А мы-то «изысканное» чуть не к похвалам относили, чуть не по аристократии проводили. А он, аристократ-то (граф Сологуб) вон как! И, видите, как близко к манновской «исхищренной музыке». Скоро и догадаешься, что изысканность – только знак глухоты к подлинному, знак неумения пробиться к существу явления.

Художник кружит в словах (давайте о слове – тут все понятнее и роднее), преследуя явление или чувство, но не умеет ухватить его зерна, косточки в нем, и вместо того, чтобы сказать нам о сердце того, что мучает его, предлагает набор платьев, гардероб приблизительных одежд. И ему-то вот, как манновскому композитору Леверкюну кажется, что он ухватил ключ, родник первомузыки, а выходит одна «сверхутонченность». И происходит это именно потому, что «сложное духовное уже не развивается из элементарного,  а берет на себя роль  изначального».

Как мы действительно долго живем со словом и в слове! И уж столько раз подвергали его испытаниям разных контекстов, что оно постепенно расшаталось. Вот и тут как-то почти обидно: неужели «сложное духовное» должно развиваться «из элементарного» - так мы успели унизить и презреть «элементарность», тогда как она только первоначало мира, та самая косточка, адамово название. Вон даже и Толстому пушкинская «Капитанская дочка» кажется написана  «голо как-то» и хочется потоньше и посложнее.  И сравнить сейчас родниковую простоту Пушкина с изобретательной, порой прямо прустовской образностью «Анны Карениной», так и увидишь, как Толстой уже преследует паутинные оттенки чувства, так что хочется при чтении увернуться, словно он и тебя видит насквозь. Хотя они оба еще там - в жизни, в изначальности, в «первозданной простоте», так что Б.Зайцев и о Толстом сказал, что он «взял и голыми руками написал «Войну и мир». И настоящий поворот «естественной эволюции» начнется все-таки позже.

Что же это за поворот, тревоживший Манна в своем герое и который, когда мы как следует поглядим, и нас уже настиг, а мы только обманываем себя, что с нашей эволюцией все в порядке и никакая она не обратная. Поворот тут же у Манна и сформулирован именно в словах «берет на себя роль изначального». Безжалостно и точно: «берет роль». Все мы теперь «в роли». Без «изначального-то» никуда не деться – куда душе без основы? А основы-то там уже и нет. Там уж вместо почвы давно одни слова о ней. Вот и приходится притворяться, что все на месте, что крестьянин по-прежнему крестьянин и креста с себя не снимал, а рабочий – рабочий.

 Никак не забуду, как летом, когда мы плыли по Ангаре, по ложу будущего водохранилища Богучанской ГЭС, старухи в беседе с Распутиным умело изображали старух, потому что уже из литературы знали, чего ждет от них русский писатель. А он только мрачнел и отворачивался, потому что «роль» эту видел. И их-то, правда, особенно не обвинишь – их топят кого второй, а кого и третий раз, перевозят из «старости» в «новость». И они, уже потерявшие родину и читавшие «Матеру», рады обещанному городу, чтобы не сидеть на чемоданах. А в печаль по уже умершему в их сердце давно опустевшему селу уже только искренне играют.

Мы, кажется, и все уже давно и незаметно съехали в игру, и кто умело, а кто так себе играем в чиновников, законодателей, членов партии (ни за что не поверю, что в России возможна теперь строгая, готовая на смерть за свое дело и идею партия - а без этого она  одна бесстыдная жажда власти).

Как это почувствовал еще перед войной умный нидерландец Йохан Хёйзинга, увидевший механизм игры во всей мировой культуре. Он в философии, а рядом с ним в те же годы не менее ярко в прозе тот же Т.Манн, Г.Гессе в «Игре в бисер» и М.Булгаков в «Мастере и Маргарите».

Да только мы говорим о другом. Всегда человек играл, настолько, что и  в войне умудрялся видеть «театр военных действий» и в низкой политике – «арену». Но там это еще была игра опасная, потому что ее материей была жизнь. Игра была  формой усвоения и приручения жизни, способом её называния, продолжением длящейся работы по словесному определению мира. Но уже формой беспокойной, раз художники и философы разом «заметили» её. Почему и «Доктор Фаустус»,  и «Игра в бисер», и «Мастер» воспринимались так горячо, так всеобще и так тревожно. В них была граница. Дальше слово разрывало с Творцом и уверялось в собственной власти. Слово было уже не в начале, а в конце и уже только притворялось начальным. Хотело быть жизнью, но уже не умело быть ею.

Слово перестало быть плотью. Это страшно договаривать до конца, потому что в первом значении оно было сказано о Боге – «стало плотью и обитало с нами» и было Христос. Неизбежным следствием разрыва слова с небом, как оно до этого уже разорвало связи с землей, явилось естественное множество сект, пустившихся в игру на полях Евангелия. Со словом, лишенным корней, стало можно обращаться как угодно. За него уже не надо было отвечать на Страшном суде, потому что и сам Страшный суд стал только метафорой.

Вот почему манновский Леверкюн из «Доктора Фаустуса» со своей «исхищренной музыкой» кончил прямым договором с чертом, переняв этого иронического собеседника Ивана Карамазова в свои «соавторы». И Йозеф Кнехт, великий магистр из «Игры в бисер», почувствовав опасность холодной виртуозности самовластного ума, попытался выйти из игры, но уже не мог сделать этого и Бог знает, по своей ли воле ушел на дно горного озера. И Мастер летел на крылатом коне с темным Воландом в объятия ночи, чтобы возвестить пятому прокуратору Иудеи Понтию Пилату «Свободен! Свободен!» и чтобы кто-то за это отпустил и самого Мастера на свободу в пустоту покоя с потухшей памятью. И, думаю, что этот кто-то не был Спаситель.

…И тут я неожиданно останавливаюсь в смущении, потому что вспоминаю, что уже писал об этом в старых своих дневниках  в  1988 году, когда, читая Хомякова, дивился, что уже и его тревожило, что на место национально целостного живого существования, да и просто жизни приходит «вера в художество, в славу, в прекрасное», хотя он еще и думать не думал, как далеко зайдет в нас эта «вера в художество и в славу». Тогда же я, оказывается, уже подчеркивал у О.Михайлова, что «никакая общая мысль  не связует более народов и жизнь иссякает в своих источниках» и в 1993-м страшился «мертвого наступательного и внутреннее неуверенного интеллектуализма» (ах, когда бы «неуверенного»). А уж в 95-м и не дивился, когда «живым классиком, символом новой русской культуры» числился Д.А.Пригов, вздыхавший, что вот уже и постмодернизм клонится к кризису, хотя «идущие во главе колонны лучшие современные художники Рубинштейн, Сорокин, Пепперштейн  и отчасти Кибиров еще как-то пытаются найти выход из кризиса постмодернизма».

Пора было привыкнуть, читая Д.Бавильского и А.Бузулукова, В.Пелевина и Б.Евсеева, В.Микушевича и М.Палей, Д.Пригова и о, Славникову, что мир давно только повод к тексту. Да и не повод даже, а сам текст, постмодернистское произведение, которое так весело переписывать «от руки», уже не обременяясь, как комплексующие старики Т.Манн, Г.Гессе или М.Булгаков тоской по «первозданной простоте».

А вот отчего-то не привыкается к оскорблению организма жизни, обращению его в механизм. Жизнь вскидывается, ища защиты. И живой человек в тебе сопротивляется ссылке в симулякры и плоские персонажи для забавы литературных своевольников. Ты-то, может, себя и предашь, да Бог еще за тебя постоит, и ты узнаешь благословенную тоску по «элементарному» и «детски-народному». И «обратная эволюция» еще подождет с  окончательным торжеством.

Помните, что было сказано ученикам в Гефсиманском саду: «Бодрствуйте и молитесь!» Но сон был сильнее их. Они еще не знали, чем обернется их сонливость.

Но мы-то знаем! Что же сон всё смежает нам веки?

                                    Валентин Курбатов

Псков

Logosky (VneVizm) все записи автора

          ВЁРСТЫ ПОЛОСАТЫ...

 

Не хочет и всё русская история слушать умных людей. Я давно и простодушно думаю об этом, иногда срываясь в досаду, а чаще уже просто качая головой, словно перед явлением природы: ну что скажешь, если дожди некстати или морозы невпопад – не тогда, когда людям надо. Смирись и приноровись – вот и всё. Может быть, и тут надо только смириться и приноровиться?

 Вот ты, дорогой читатель, заметил, что мы все живем в разных историях? Коснись, скажем, последнего русского государя и спроси десяток человек разного возраста: кто он: Палкин, мученик,  святой, безвольный, милосердный, кровавый? Или о Сталине – злодей, умный вождь, спаситель и строитель страны, разрушитель, палач?  Все по-разному и ответят, будто говорят о разных, не знакомых друг с другом персонажах.

 А люди, которые, которые живут в разных историях, не могут быть народом. Мы пустили историю на кулачные забавы для ток-шоу и, значит, играем судьбами детей. А раз детей, то и будущего. И ведь об этом почти невозможно по-человечески сказать, обсудить с терпеливой серьезностью тотчас «передовая журналистика» вскинется: а-а, вы опять за старое, опять затыкать рот плюрализму?

Сто лет назад вышел сразу с колыбели знаменитый сборник «Вехи» и в первый же год выдержал пять изданий. Столько, значит, было читателей, столько остро заинтересованных людей! Немудрено. Его авторы (П.Струве, С.Булгаков, С.Изгоев, С.Франк, М.Гершензон) коснулись самых существенных и уже не отвлеченных, а «поджимающих» проблем: революции, церкви, интеллигенции. Наконец, просто жизни – быть ли ей человеческой или погибнуть в хаосе? Оттого,  подумаешь, и пять изданий – выходит, задумались люди. А только задумались-то они, оказывается, вовсе не о жизни, Боге, революции и смерти, а за интеллигенцию обиделись. И разом обвинили авторов в предательстве её святого дела, в мракобесии и непонимании путей русской истории, которой, де, только интеллигенция и служит и которая эту историю и «двигает». И обвинили как-то все сразу. Все оказались «передовее» осмотрительных мыслителей.  Не один навсегда осмеянный Петр Боборыкин («ну что там набоборыкал наш Пьер Бобо?»). Хотя и он по нынешним временам был бы не последним на литературном небосклоне с его пятью языками, обширной эрудиций и общей читательской любовью. Выступили высокие историки, профессора литературы со всеобще известными тогда именами Овсянико-Куликовский, Туган-Барановский, Градескул, готически образованный Милюков.  Они ждали от времени прогресса, умного преобразования человека, уверенные, что его надо только по-европейски одеть и накормить, а не теснить консервативной осмотрительностью.

И я все думал: ну эти понятно – «серебряный век» и профессорскую мысль успел сделать вполне «серебряной» - тонко изящной, европейской, грассирующей. А вот Толстой с его трезвостью и умением всё видеть насквозь. Он-то что? Неужели не читал? Неужели ни одна сорока не принесла на хвосте, когда только и разговору вокруг? Принесла, слава Богу. Читал. Вот запись в дневнике 23 апреля 1909 года:

«Читал «Вехи». Удивительный язык. Надо самому бояться этого. Нерусские выдуманные слова, означающие подразумеваемые новые оттенки мысли, неясные, искусственные, условные и ненужные. Могут быть, нужны эти слова только когда речь идет о ненужном. Слова эти употребляются и имеют смысл только при большом желании читателя догадаться и должны сопровождаться всегда прибавлением: «ведь ты понимаешь, мы с тобой понимаем это».

Конечно, не без этого, ведь авторы дети того же серебряного века и язык действительно кастовый. И читатель, в общем, «догадывался» без труда. Хуже было, что он «догадывался» в другую сторону и хотел не думать, а действовать. И действовать своевольно, без удерживающих институтов уже обреченного государства. И тут и профессора литературы, и Боборыкин, и Милюков, прочитай они эту запись дневника, поторопились бы поддакнуть Толстому в его убеждении: «Писателю нельзя вступать в какие-либо добровольные соглашения с тем сбродом заблудших и развращенных людей, называемых у нас правительством». Впрочем, он ведь это и не только в дневнике и не раз писал.

Ну, приговорили с разных сторон «Вехи», не дали русскому человеку поверить в путеводительность этих верстовых столбов. И что же? Так и канула книжка в примечание? В мимолетный литературный курьез? Да ведь нет! Были же зачем-то потом и «Смена вех», и «Из-под глыб», которые все оглядывались, оглядывались на «Вехи». Кажется, последний раз интерес к ним вскинулся было в 1989 году, на их восьмидесятилетие, когда время кипело теми же вопросами, но тут грянула реформа, страна заметалась в небывалых потрясениях, стало не до того и интерес погас. А уж столетие «Вех» мы просто перемолчали. Решили больше не беспокоить свою «поотъевшуюся» мысль. А заноза все-таки осталась. И об этом хорошо думать как раз в Ясной Поляне.

Кажется,  мир пошел против Толстого - по пути «ненужного». И хотя бы по языку («нерусские, выдуманные слова») следовал больше «Вехам», чем Льву Николаевичу. Народ, grand mond, как писатель его с уважительной улыбкой называл, понемногу исчез, сошел на нет. Скажешь «народ» и провалишься в какое-то общее место с туманными границами. Интеллигенция в старом либеральном понимании (где по краям Боборыкин и Милюков), кажется, тоже ушла навсегда – в эмиграцию, в лагеря, в неизбежность смерти. А вот эта – «веховская», чье дело как будто сразу провалилось, тем не менее, живет  и, меняя фамилии, продолжает договаривать тогдашние мысли.

История тороплива. Ей не до глубоких мыслей. Ей некогда вслушиваться в касания вечности. На ее знамени не только сегодня, а и всегда было написано «Всё и сразу!». Тогда как настоящая долгая подлинная жизнь, которая только и вправе ею называться, вершится как раз в этих касаниях. Вот и возвращаемся где прямо, где позабыв первоисточник, к «Вехам». И не хотим, а додумываем – жизнь заставляет. И язык уже не кажется перемигивающимся и выдуманным, а словно наполняется временем и тревогой. И читаем мы уже, кажется, в тех же текстах, да не то. Уже не общественно-политические смыслы беспокоят нас, а малые личные тревоги. И потому, что никакой политики и общественности давно нет (мы распустили их «на каникулы», чтобы по своей  воле пожить), и потому, что не загороженные империей, оказались наедине с собой и Богом. И только учимся отвечать на главные вопросы жизни. Ну, вот что, скажем, темного и подмигивающего в словах С.Н.Булгакова: «Интеллигенция отвергла Христа. Она отвернулась от Его Лика, исторгла из сердца Его образ, лишила себя внутреннего света жизни и платится вместе со своей родиной за эту измену, за это религиозное самоубийство. Но, странно, она не в силах забыть об этой сердечной ране, восстановить душевное равновесие, успокоиться после произведенного над собой опустошения. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта о нездешней правде кладет на нее особый отпечаток, делает ее такой странной, исступленной, неуравновешенной, как бы одержимой».

Что если бы тогда услышали? Если бы выучились слушать свою лучшую мысль. А ведь тогда разве один Булгаков и разве только «Вехи»? Вся, вся русская религиозная мысль, всем светом, печалью, тревогой – об этом, об этом (Бердяев, Франк, Ильин, Эрн). Еще вроде вчера Чехов писал «Интеллигенция пока только играет в церковь. И главным образом от нечего делать», а время потемнело так стремительно, что стало не до забав и стало уже неотменимо ясно, что мир действительно на пороге «религиозного самоубийства».

Читать далее

Logosky (VneVizm) все записи автора

              В ЗЕРКАЛЕ ДНЯ

Получил сегодня от своего старого товарища из Петербурга письмо. Он с улыбкой пишет, что был в Александринке на Чехове. Смотрел «Дядю Ваню». И определил стилистику - «мягкое порно», где все или домогаются друг друга или уже «домоглись». Ну, что ж. Пора бы привыкнуть. Теперь уж умные люди заранее звонят в театр: «Что сегодня?» и, даже если это Чехов или Шекспир, на всякий случай спрашивают: «С дамой можно?» Вопрос не лишний. Мог бы и мой товарищ спросить. Нет, пошел с женой. И весь искраснелся.

А я вот ловлюсь на романе Януша Леона Вишневского «Одиночество в Сети». Ага, думаю, попались! Уже и в Сети (везде она у них с большой буквы), где все говорят хором, где ты все время на площади – и там, значит, одиночество. Ну, ну, почитаем. Тем более роман с порога именуется мировым бестселлером, переведенным чуть не на все языки мира. А герои с первой главы только успевают раздеваться и одеваться и демонстрируют все тонкости любовных игр. Меж тем книга представлена как романтическая, и славные герои часто плачут от нежности и печали, но делают это в перерыве между «этим»… Конечно, одной досадой не отделаешься – психологическая основа, может, и верна – вон и Томас Манн говорит, что пол и ум тесно связаны, да только то беда, что герои Вишневского только этим связыванием и живут.

Я прячу книгу от жены и детей и понимаю, что это напрасно, потому что если не эта, придет другая – еще «круче». Ты наткнешься на эти «пол и ум» в театре, кино, интернете. Включишь этот  интернет для безобидной справки, а на тебя бросится порок во всех видах, так что только зажмуришься и скорее вон! И почему-то все думаешь о школе, о детях.

Можно спрятаться, притвориться, сделать вид, что мир читает только «Как закалялась сталь», «Два капитана» и «Алые паруса». А он не читает их. Во всяком случае, не читает в школе. Там даже и в деревенской школьной библиотеке (я видел это в селе Подволочная на Ангаре) ученика ждут Пелевин и Петрушевская, Сорокин  и Ерофеев (библиотеку комплектует районо).

Тут, наверно, строгий учительский голос оборвет меня: не обобщайте! Есть прекрасные ученики! Да я разве об учениках? Я и сам вижу прекрасных детей, когда прихожу в церковь (я читаю там «часы» и «апостол»), радуюсь их светозарным лицам и вспоминаю, что отец Сергий Булгаков говорил, что девичьи лица красит Святой Дух. Но Он красит их только в церкви. В других местах их красят Диор и Шварцкопф. И ведь в церкви-то только дети пяти - девяти лет. А уж после двенадцати не ищи – разве из послушания родителям раз в полгода и то со смущением – не увидели бы одноклассники.

И пока я еду на службу, порой могу наслушаться на улице, а то и в автобусе от девочек (девочек!) таких фигур красноречия, что, не удержавшись, подойду и напомню, что в автобусе есть и мужики, а они народ тонкий и ранимый – им трудно слушать эту крутую речь. Девочки хмыкнут, на минуту смутятся, но уже за дверью автобуса, словно в отместку, возвратят всё в еще более резкой форме. И ребята уже говорят с ними, нарочито подчеркивая «отвагу» выражения.

А у меня всё нейдёт из памяти мысль М.М.Бахтина, который еще юношей написал  у нас в Невеле  в 1919 году статью «Искусство и ответственность», где сказал, что, если вам не нравится ваше искусство, взгляните в зеркало: не вы ли дали ему повод быть таким низким. А если вы не понравились в зеркале сами себе, вспомните, что прочитали вчера – не дурная ли книга исказила ваше лицо. Мы связаны с книгой, кино, телевидением смертельной связью и если одно звено окажется повреждено, исказится вся цепь. И я бессильно развожу руками, не зная, как прокричать Министерству образования, Думе, Правительству, что никакие запретительные меры не чрезмерны, когда речь идет о духовном здоровье нации.

Да и прокричишь – никто не услышит, потому что мы разговариваем на разных языках. Прочитал вот в «Независимой» перед украинскими выборами с улыбкой сказанное Путиным, что идеологически нам ближнее Янукович, а правительственно - Тимошенко. Попробуй, свяжи это в одном сердце и скажи на обыкновенном человеческом языке. А  мне все простодушно кажется, что  обыкновенный-то язык - единственный, на котором в России может быть построено именно русское государство, да и просто государство. А мы вот скоро научились говорить как бы в две стороны сразу – и простодушными притвориться, и расчета не позабыть. Равно в Думе, в Общественной палате, Правительстве. И скоро уж замечаешь по себе, что и сам готов думать на этом языке, что в нас успели взойти ядовитые семена «двуязычия». Тем более, что внешне эти языки почти неразличимы. Только один действительно искренне человечен – что  человек думает, то и говорит, а другой вроде и тот же и порой прямо дословен с первым, а вот в дело никак не переводится. И никак ты его не ухватишь. Речь в нем для тебя, а смысл и дело для себя. А мы, как дети своей традиции всё за саму одежду слова и простим. И опять поверим говорящему, потому что никогда не посмеем предположить, что говорить можно одно, а в уме держать другое. И звать это другое  «свободой» и «правами человека».

А я вдруг прямо посреди этой фразы «открываю» для себя, что свобода – понятие взрослое, так что до 30 лет его, может, и не следовало употреблять, как давать детям спички. Впервые сказав его, ты словно даешь присягу, принимая на себя ужас ответственности за его употребление. Оно не имеет частного значения, а сразу общее. Свобода – это мера моей ответственности перед обществом и больше ничего.

Бисмарк как-то сказал, что войны выигрывают не солдаты, а учителя. Это касается не только войны. Учителя выигрывают или проигрывают жизнь. Но они такие же дети общества, как всякий человек. И если государство потеряло систему координат, если в нем, говоря словами Гамлета «распалась связь времен» и человек не отвечает за прошлое, то он не определит системы для настоящего и будущего.

Мы, кажется, впервые за историю страны живем даже не одним днем, а мгновением, тем «здесь и сейчас», «всё и сразу», к каким зовет человека реклама, ибо только в этом тесном пространстве и действенна и тотчас теряет власть, когда человек видит на шаг вперед. В таком «точечном» существовании и не  может быть системы координат – ей там просто негде поместиться. А нравственность – «дело» просторное. Духовная ясность и красота требуют «расстояния», хороших исторических легких, требуют долгой, во все стороны видной жизни, где человек не один, где он связан с другими людьми и Родиной небесной связью.

Мы впервые попали в мир, где совесть перестала иметь значение, ибо «здесь и сейчас» человек свободен только в самом дурном смысле.

Это только кажется философией, а является горестной жизнью, полной насилия и нечистоты, зла и неправды, которые разом выходят на поверхность, когда умолкает Бог. А нравственность – это хорошо знал и об этом уже кричал Шукшин – есть правда. Правда и бодрствование и постоянное слышание другого. Когда человек остается наедине с собой вне истории и закона, мир искривляется, и в литературе, театре и кинематографе  становится возможно вывести в свет и  на общее обозрение то, что вершится ночью и что во все века было целомудренной тайной.

В результате становится доблестью обворовывать стариков, продавать ордена, оплаченные  победной и кровью, насиловать детей интернетом, зарабатывать «любовью» и брезговать тяжелым трудом. Жизнь выворачивается изнаночной стороной. В Турции я был почти физически ранен, что русских проституток (а там, кажется, других и нет) зовут нарицательными «наташками», после чего тебе уже трудно увидеть Наташу Ростову в Отрадном, когда она, подхватив себя потуже под коленки, рвется полететь. И все труднее услышать речь Алеши Карамазова у камня, когда он убеждает мальчиков после смерти их товарища, что надо хранить святые, прекрасные детские воспоминания и тогда «спасен будет человек на всю жизнь». А так хочется, чтобы он был «спасен», чтобы взрослый человек жил с ежеминутным сознанием, что он живет в мире детей и они всегда смотрят на него.

«Спасение» непременно понадобится, потому что сломан механизм долгого существования, механизм естественно длящейся истории. И впервые, наверно, люди и в одной семье живут сегодня разным пониманием прошлого: деды привычной неприязнью к царскому прошлому и почтением к Сталину, атеистические отцы сожалением о  царском слабоволии, приведшем страну к катастрофе, их модно православные дети молитвой за царя-мученика, а большинство просто равнодушием к тому и другому.

Отсутствие единой истории и три раза переписанный до полной смысловой противоположности одним и тем же человеком государственный гимн, изгнанные и осмеянные памятники вчерашней империи, искаженный чужими вторжениями язык обращают народ в  пестрое, взаимно равнодушное население без общего сердца, без которого государство – одно пустое механическое образование.

Я пишу это от обыкновенного  отчаяния – хоть прокричать, чтобы тебя не сочли потакающим и согласным, чтобы тебя услышал другой человек и вы были вместе, чтобы звездное небо еще не меркло над головой, а нравственный закон не исчезал хотя бы в воспоминании.

             Валентин Курбатов

Псков                                                                       

Logosky (VneVizm) все записи автора 24 февраля в Доме писателя, на Звенигородской 22, обсуждался сборник критических статей Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России "Петербургская литература на рубеже веков". Все, о ком там написано - члены писательского отделения, задача издания - представить творчество Петербургских писателей - и критиков - городу и миру. В сборнике опубликованы две статьи, имеющие отношение к Вневизму - работы Ольги Соколовой "Обретение Логоса" и Алексея Филимонова "Новизна и традиция. О новейшем литературно-философском направлении вневизм".
Обсуждение не было бурным, тем не менее, тема новейшего направления, рожденного на семинарах Критики и Экспериментальной литературы, создавала естественное противопоставление тех, кому эти идеи близки, другим, кому по тем или иным причинам оно не близко или неинтересно. Поэтесса и критик Валентина Ефимовская призналась, что искренне хочет понять новое направление и авторов, которые в связи с ним цитируются: это Владимир Соловьев, Данте, Набоков, М.Хайдеггер, и другие деятели культуры.
На фото: проф. Герман Ионин и редактор издательства "Дума" Анатолий Белинский, а также наши вневисты в зале: Евгений Антипов, Алексей Ахматов, Александр Гущин, Михаил Куденко и другие.
Предполагается делать такое издание периодическим.