ИЗОГРАФ (Рассказ Валерия Лялина)

В полутемной избе, освещаемой мигающим огнем лучины, за столом сидели сродники Марьи Журавлевой. Муж ее был забран еще на Успенье в солдаты и служил на далеком Кавказе, где участвовал в усмирении бунтующего Дагестана и Чечни. Сама Марья, взятая в село Утевки из богатой крестьянской семьи, лежала на чистой хрустящей соломе, постланной на полу в хорошо протопленной баньке, и маялась третьими родами. Банька вскоре огласилась пронзительным криком младенца. Но вслед за этим криком раздался отчаянный вопль повивальной бабки. Золовка Марьи Дашка схватила коптилку, поднесла ее ближе к новорожденному и тоже завизжала: ребенок родился без рук и без ног…
Двери избы распахнулись, и вбежала запыхавшаяся Дашка, всплеснула руками и заголосила. Сродники, сидевшие за столом, всполошились.
- Что, Манька померла?! Не вой ты, дура, говори толком!
- Ребенок народился урод. Ручек нет, ножек нет, одно тулово да голова. Все гладко. Вроде как яйцо.
Все вскочили из-за стола и бросились в баньку смотреть. Пришел отец дьякон, тщательно оглядел ребенка. «М-да, - произнес он, - действительно, конечности отсутствуют, даже культяпок нет. Срамной уд в наличии и мужеского пола. И орет во всю мочь, пузцо надувает, губами плямкает, значит, к трапезе приступать желает». «Отец дьякон, как же это могло случиться? И Манька наша здоровая и крепкая, как репка. И мужик ейный был, как жеребец, а дите получилось бракованное?» - в недоумении спрашивали Манькины сродники. «М-да, православные, здесь только докторская наука в состоянии ответить. Я как церковнослужитель могу сказать, что тут сам сатана поработал. Видно, Господь усмотрел в этом младенце великого человека. Может быть, он назначен Господом быть генералом или архиереем. А дьявол по злому умыслу взял, да ручки и ножки-то отнял у младенца. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, так простите меня Христа ради».
Родительницу с ребенком из баньки привезли в избу, сродники толпились около кровати и подавали советы. «Ты, Манька, титьку ему не давай, - говорил дядя Яким – он денька два покричит да и окочурится. И тебя развяжет, да и сам в Царствии Небесном будет тебя благодарить. Нет ему места в энтой жизни».
Но все же через восемь дней младенца принесли в церковь.
- Крещается раб Божий Григорий. Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь.
Дядя Яким был восприемником. Принимая окрещенного Гришу в сухие пеленки. Он ворчал: «И что это за ребенок такой, один рот». Батюшка укоризненно сказал: «Мы не знаем, какой Божий Промысл об этом ребенке. А что касается рта, то этим ртом он может сотворить большие дела. Ведь рот служит не только для вкушения ястий, но сказано в Писании: «В начале было Слово». Погоди, еще не ты, а он тебя будет кормить». «Ты, батюшка Василий, не тово толкуешь. Ну как такой калекша будет мне, здоровому мужичищу, пропитание предоставлять?» «Что человеку невозможно, то Богу возможно, - сказал отец Василий.


А сто лет спустя, в 1963 году, в Югославии, сербский историк живописи Здравко Кайманович, проводя учет памятников культуры Сербской Православной Церкви, в селе Пурачин, около Тузлы, обнаружил икону, на оборотной стороне которой имелась надпись по-русски: «Сия икона писана в Самарской губернии, Бузулукского уезда, Утевской волости, того же села, зубами крестьянином Григорием Журавлевым, безруким и безногим, 1885 года, 2 июля».
…Плохо бы пришлось маленькому Грише, если бы не старшие брат и сестра. Крестный, дядя Яким, сработал для Гриши особую низкую колясочку, которую привез во двор со словами: «Для моего будущего кормильца». И где бы братик и сестра ни ходили, они везде возили с собой Гришу, который рос смышленым мальчиком и смотрел на мир Божий ясными вдумчивыми глазами. Обучать его грамоте и закону Божиему приходил сам отец дьякон. Гриша, сидя на лавке, навалившись грудью на стол и держа в зубах карандаш, старательно выписывал на бумаге буквы. Вся деревня его жалела, и все старались для него что-нибудь сделать. Дети, обычно безжалостные к юродивым и калекам, не обижали и не дразнили Гришу. Отец Гриши с Кавказа не вернулся, видно, сразила его лихая чеченская пуля. Но нужды в семье не было, потому что мир взял на себя заботу о ней. Помогал и отец Василий, и барин – предводитель уездного дворянства, отставной генерал князь Тучков.
Рисовальные способности у Гриши проявились рано. Создавалось такое впечатление, что через свои страдания телесные он видел многое такое, чего другие не видели. Детским умом он проникал в самую суть вещей и событий, и порой его рассуждения удивляли даже стариков. По предложению барина, Гришу каждый день возили в колясочке в усадьбу, где с ним занимались учителя, обучавшие генеральских детей. Но особенно притягательной для Гриши была церковь. Он постоянно просился в храм Божий, и терпеливые братик и сестра отвозили его ко всенощной, к воскресной обедне и на все праздники. Проталкиваясь через народ, они подвозили Гришу к каждой иконе, поднимали его, и он целовал образ и широко открытыми глазами всматривался в него, что-то шепча, улыбаясь, кивая головой Божией Матери, и часто по щекам его катились слезы. Князь не оставил Гришу своей милостью и отправил его учиться в Самаринскую гимназию. Брат и сестра поехали с ним.
Городской попечительский совет снял для них квартиру неподалеку от гимназии, внеся плату за обучение, а барин оставил деньги на прожитье и на извозчика. Брат отвозил Гришу в гимназию и оставался с ним в классе, а сестра хозяйничала дома, ходила на рынок, готовила нехитрую снедь. Гриша учился хорошо. Одноклассники вначале дичились его и сторонились, но со временем привыкли и полюбили за веселый нрав, недюжинный ум и способности, но особенно за народные песни, которые он пел сильным красивым голосом. «Надо же, никогда не унывает человек! – говорили они. – Не то что мы – зануды и кисляи».
Кроме гимназии Гришу возили в городской кафедральный собор на богослужения и еще в иконописную мастерскую Алексея Ивановича Сексяева. Когда Гриша оказывался в мастерской, он, вдыхая запах олифы, скипидара и лаков, испытывал праздничное чувство. Как-то раз он показал хозяину мастерской свои рисунки карандашом и акварелью. Рисунки пошли по рукам, мастера одобрительно пощелкивали языками, похлопывали Гришу по спине. Вскоре они стали учить его мастерству тонкой иконной живописи.
Хозяин специально для него поставил отдельный столик у окна, приделал к нем ременную снасть, чтобы пристегивать Гришу к столу, дал ему трехфитильную керосиновую лампу и от потолка на шнурке подвесил стеклянный шар с водой, который отбрасывал на стол от лампы яркий пучок света. А Гришиного брата учили тому, чего не мог делать Гриша: изготовлению деревянных заготовок для икон, грунтовке и наклейке паволоки, накладке левкаса и полировке коровьим зубом, а также наклейке сусального золота и приготовлению специальных красок.
Самого же Гришу учили наносить на левкас контуры изображения тонкой стальной иглой – графьей, писать доличное, а там и сами лики, ладони и персты. Брат давал ему в рот кисть и он начинал. Трудно это было: доска лежала на столе плашмя, чтобы краска не стекала вниз, а кисточку по отношению к доске следовало держать вертикально. Чем лучше это удавалось, тем тоньше выходил рисунок. От близкого расстояния ломило глаза, от напряжения болела шея. После двух-трех часов работы наступал спазм челюстных мышц, так, что у Гриши не могли вынуть изо рта кисть. Ему удавалось раскрыть рот только после того, как на скулы накладывали мокрые горячие полотенца. Но зато рисунок на иконе выходит твердый, правильный. Иной так рукой не сделает, как Гриша зубами. Мастер, заглядывая на Гришин стол, кричал другим: «Эк, Гришка, ворона-то ловко отработал! Как живой к Илье пророку летит!»
Начал Гриша с простых икон, где была одна фигура святого, потом перешел к более сложным сюжетам и композициям. Хозяин его поучал: «Ты икону пиши с Иисусовой молитвой. Пиши истово, по-нашему – по-русски. Ты человек чистый, в житейских делах не запачканный, вроде как истинный монах. Мы бы хотели так писать, да не получается. Опоганились уже. Где уж нам подлинно святой образ написать! У нас не обитель монастырская, где иноки-изографы святое послушание сполняют и перед написанием образа постятся, молятся, молчат, а краски растирают со святой водой и кусочком святых мощей. У нас просто мастерская, с мирскими грешными мастерами. Нам помогает то, что иконы после наших рук в храмах Божиих специальным чином освящают. Тогда образ делается чистый, святой… Ты совсем другое дело. У тебя благодатно получается. Но не забывай блюсти канон. Будет бес искушать добавить отсебятину, но ты держись канонического. Потому как каноническое – есть церковное, а значит соборное. Не дай тебе Бог допустить в иконе ложь. Ложь в иконописании может нанести непоправимый вред многим христианским душам».
Шли годы, многому научился Гриша в мастерской Сексяева. В двадцать два года закончил он Самарскую гимназию и возвратился в родное село Утевку, где стал писать иконы на заказ. Были они нарасхват. Ибо мало того, что иконы были хороши и благодатны, особенно в народе ценили то, что это были иконы нерукотворные. Верили, что Сам Дух Святой помогает Григорию-иконописцу, что не может так сработать человек без рук и без ног. Это дело святое, это – подвиг по Христу. Очередь заказчиков составилась на годы вперед. Гриша стал хорошо зарабатывать, построил мастерскую, подготовил себе помощников и взял на иждивение своего дядю Якима, который к тому времени овдовел и постарел.
К 1885 году, в царствование благочестивого Государя Императора Александра Александровича, в богатом и хлебном селе Утевки начали строить соборный храм во имя Святыя Живоначальныя Троицы.

Гришу пригласили расписывать стены. Для него по его чертежу были сделаны специальные подмостки, где люлька на блоках ходила в разных направлениях. По сырой штукатурке писать надо было быстро, в течение одного часа, а Гриша решил писать по загрунтованному холсту, наклеенному на стены. Около него находились брат и еще один помощник, которые его перемещали и меняли кисти и краски. Страшно тяжело было расписывать купол храма, только молитвенный вопль ко Христу и Божией Матери вливал в него силы на этот подвиг. Ему приходилось лежать на спине, на специальном подъемнике на винтах, страдая от усталости и боли. От этой работы на лопатках, крестце и затылке образовались кровоточащие язвы. Работа со стенами пошла легче. Первым делом Григорий начал писать благолепное явление патриарху Аврааму Святыя Троицы у дуба Мамврийского, стараясь, чтобы вышло все, как у преподобного изографа Андрея Рублева. Прослышав о таком необыкновенном живописце, из Петербурга приехали журналисты с фотографом. Стоя у собора, они расспрашивали работающих штукатуров: «Как это Григорий расписывает собор, не имея конечностей!» Псковские штукатуры ухмылялись. «Как расписывает?» «Известно как – зубами, - говорили мужики, попыхивая самокрутками, - берет кистку в зубы и пошел валять. Голова туды-сюды так и ходит, а два пособника его за тулово держат, передвигают помалу». «Чудеса! – удивлялись журналисты. – А пустит он нас поснимать?! «Как не пустит. Пускай народ православный, хуч не в натуре, а все же на ваши фотки поглядит. Иконы у Григория уж больно хороши, для души и сердца очень любезны. Одним словом сказать – нерукотворные». Несколько лет подряд расписывал храм Григорий. От напряженной работы и постоянного вглядывания в рисунок почти вплотную испортилось зрение. Пришлось ехать в Самару заказывать очки. Очень безпокоил рот: трескались и кровоточили губы, основательно стерлись передние резцы, на языке появились болезненные язвочки. Когда он, сидя после работы за столом, не мог есть от боли во рту, сестра всхлипывала: «Мученик ты, Гришенька, наш».
Наконец храм был расписан полностью, и на его освящение прибыли сам епархиальный архиерей, самарский губернатор, именитые купцы-благодетели, чиновники губернского правления и духовной консистории. Из окрестных деревень собрался принарядившийся народ. Когда начальство вошло в храм и оглядело роспись, - все так и ахнули, пораженные красотой изображений: в красках сиял весь Ветхий и Новый завет. Была фреска «Радость праведных о Господе», где праведные, ликуя, входят в рай, было «Видение Иоанна Лествичника», где грешники с лестницы, возведенной на воздусях от земли к Небесам, стремглав валятся в огненное жерло преисподней. Изображение настолько впечатляло, что две купчихи так и покатились со страху на руки своих мужей и без памяти были вытащены на травку. Было и «Всякое дыхание да хвалит Господа», и «О Тебе радуется, обрадованная, всякая тварь», где были изображены всякие скоты, всякая тварь поднебесная, а также море с гадами и рыбами, играющими в пенистых волнах.


Освящение было торжественное. Пел привезенный из Самары архиерейский хор. Ектеньи громовым гласом произносил соборный протодиакон. А Гриша в это время был болен, лежал дома…
Примерно через месяц после освящения собора из Самары и Утевки приехал чиновник по особым поручениям при губернаторе с конвертом, запечатанным гербовыми сургучными печатями. В конверте было письмо от министра двора Его Императорского Величества с приглашением Григория Николаевича Журавлева в Санкт-Петербург и с приложением пятисот рублей ассигнациями на дорогу. Провожали Гришу к царю в Петербург всем селом. Отслужили молебен, напекли пирогов-подорожников.
Григория сопровождали брат и сестра. От Самары вначале плыли на пароходе «Св. Варфоломей», потом ехали чугункой. На вокзале встречали посланные от графа Строганова люди с каретой. Карета подкатила к Строгановскому дворцу на Невском проспекте, и приезжих поместили во флигеле для гостей, в трех комнатах. Для Григория была приготовлена мастерская. И с первого дня к Григорию стали приходить посетители. Первым явился именитый первогильдийный купец Лабутин – обладатель крупной коллекции икон. Он предложил Грише заключить контракт на изготовление 50-ти икон. Тут же выложил на стол крупную сумму задатка.
- А если помру, - сказал Гриша, - что тогда будет?
Лабутин потер руки и пожелал ему многая лета. Вслед за этим потянулся нескончаемый поток посетителей: студенты Академии художеств, любопытные великосветские дамы, газетчики и журналисты, ученые – профессора медицины Бехтерев, Греков, Вреден… Навестил его и земляк, приехавший с Поволжья, - знаменитый иконописец Никита Саватеев, писавший образа для Царской семьи. Он подарил Грише икону прп. Сергия Радонежского, кормящего в лесу хлебом медведя. Гриша икону принял с удовольствием и долго рассматривал подарок, дивясь тонкому Строгановскому письму.
Как-то раз к Грише зашел сам граф Строганов, предупредил, что ожидается высокое посещение государя Императора Александра ИИИ супруги Императрицы Марии Федоровны. И вот однажды во двор Строгановского дворца въехала карета Государя. Гриша сидел на диване в ожидании высоких гостей и смотрел на входную дверь. Дверь открылась, вошли Государь с Императрицей.

Государь был видом настоящий богатырь, приветливое лицо его было украшено окладистой бородой. Одет он был в военный мундир с аксельбантом под правый погон и белым крестом на шее, шаровары заправлены в русские сапоги с голенищами гармошкой. Государь сел рядом с Гришей. Императрица – напротив, сказала Императору по-французски: «Какое у него приятное солдатское лицо». Действительно, на Гришу приятно было смотреть: глаза большие, ясные и кроткие, лицо чистое, обрамленное темной короткой бородкой. Волосы на голове недлинные и зачесаны назад. Окружавшие Гришу люди стали показывать иконы его письма. Иконы понравились Августейшей чете. Императрице особенно приглянулся Богородичный образ – «Млекопитательница», который тут же и был ей подарен.


- Ну, а теперь посмотрим, как ты работаешь, - сказал государь, вставая с дивана. Гришу перенесли в мастерскую, посадили на табурет, пристегнули к столу ремнями. Брат дал ему в зубы кисть, Гриша обмакнул кисть в краску, немного отжал ее о край и начал споро писать лик святого. Вскоре его кисть сотворила чудо, и с иконы глянул благостный образ Святителя Николая.
- Ну, спасибо, брат, уважил, - сказал Император и, отстегнув золотые карманные часы с репетицией, положил их на столик рядом с Гришей. Затем обнял его и поцеловал в голову.
На следующий день из канцелярии двора Его Величества принесли указ о назначении Грише пенсии – пожизненно, в сумме 25 рублей золотом ежемесячно. И еще один указ о предоставлении Григорию Журавлеву иноходца с летним и зимним выездом. С весной Гриша вернулся в родные Утевки, жизнь пошла по-старому. С утра звонили в соборе, и изографа на иноходце с летним выездом везли на раннюю и сажали в кресло на клиросе, где он от души пел весь обиход обедни. После службы ехали домой, где он вкушал завтрак и, помолившись, перемещался в мастерскую, с головой уходил совсем в другой мир, где не было кабаков, пьяных мужиков, вороватых цыган, бранчливых баб и сплетниц-старух. А был удивительный мир, где на липовых и кипарисовых досках его Богоданным талантом рождалось Святое Евангелие в красках.
Гриша часто задумывался о иконописном каноне. Иногда у него возникало искушение добавить что-то от себя, но религиозное чувство удерживало от этого. Он знал, что иконописный канон создается, во-первых, святыми, через мистические видения и через их духовный опыт, во-вторых, через откровения Божиим людям в чудесах наитием Святаго Духа, и, в-третьих, он черпается из сокровищницы Священного Писания и Предания. Конечно, изографы только исполнители воли святых. Так, Андрей Рублев никогда не написал бы своей знаменитой «Троицы», если бы не наставил его прп. Сергий Радонежский. А в конце ХИХ века старцу Амвросию Оптинскому было явление Божией Матери на воздусях, благословляющей хлебную ниву. И стали писать новы Богородичный образ – «спорительница хлебов»… Но вот наступил ХХ век, когда человечество опозорило себя неслыханно кровавыми войнами, чудовищными злодеяниями, гордым богоборчеством. Григорий по-прежнему писал образа. За его иконами приезжали с далеких окраин России, из других православных стран… Но в 1916 году, когда шла война с Германией, он стал часто болеть. Во время болезни ему в сонном видении было откровение: что наступят лихие времена, когда и он сам, и его иконы никому не будут нужны. Церкви начнут закрывать, а Утевский собор во имя Святыя Троицы превратят в овощной склад. Через три года так и случилось. Слава Богу, Гриша этого не видел, потому что уже лежал в могиле.
Умер он в конце 1916 года, перед самой революцией. До самой своей кончины он все писал Богородичный образ «Благоуханный цвет», но по болезни никак не мог дописать. Накануне батюшка исповедал Гришу, соборовал и причастил Святыми Дарами. Лампадки освещали отходящего страдальца, который безпокойно метался по постели и все кричал, чтобы Ангел Божий пришел и дописал икону «Благоуханный цвет». К утру Гриша предал дух свой Богу…
А когда пришел заказчик за иконой «Благоуханный цвет», она оказалась законченной и даже была покрыта олифой. Кто завершил икону – неизвестно. А на могиле Гриши поставили простой Православный Крест и написали на нем: «Се, Человек».


Дано в сокращении