Завтра начну закруглять сложные и мрачные работы. Но ведь, и светлые картины полезны. Постараюсь пойти таким путем.

https://sg-karamurza.livejournal.com/313688.html

Во второй части ХХ века мы многого не успели изучить и понять в картине мира - и нашу свою часть, и Запада и Востока. Вихри над нами были очень быстрые, а мы погрузились в невежество. Сейчас нам надо учиться, а не тратить время в спорах.
Возможно, я еще смогу оформить нескольких вариантов полезных для рассмотрения.
Вспомним 1917!

https://sg-karamurza.livejournal.com/313463.html

а также порадуемся Весне и Труду.
Попозже я вернусь к станку. Пока в РАН идет великая реформа.

https://sg-karamurza.livejournal.com/313282.html

В 1893 году в России были изданы книги 7783 названий общим тиражом 27,2 млн. экземпляров, а в 1913 году – 34 тыс. названий тиражом 133 млн. экземпляров. Это значит, что в 1913 г. в России вышло почти столько же книг, сколько в Англии, Франции и США вместе взятых (35,4 тыс. названий). В России к концу 1913 г. было 127 тыс. студентов – больше, чем в Германии и Франции, вместе взятых.
(А. Богданов в 1912 г. писал, что в те годы в России в заводских рабочих библиотеках были, помимо художественной литературы, книги типа «Происхождение видов» Дарвина или «Астрономия» Фламмариона — и они были зачитаны до дыр. В заводских библиотеках английских тред-юнионов были только футбольные календари и хроники королевского двора).
Это данные о развитии грамотности и образованного слоя. С другой стороны – есть полезный текст. Грамши говорит об анализе развития христианской религии: «[Она] в известный исторический период и в определенных исторических условиях была и продолжает оставаться “необходимостью”, необходимой разновидностью воли народных масс, определенной формой рациональности мира и жизни и дала главные кадры для реальной практической деятельности» [119, с. 55].
Он подчеркивает в социологическом плане соединяющую роль религии. Грамши пишет в «Тюремных тетрадях»: «Сила религий, и в особенности сила католической церкви, состояла и состоит в том, что они остро чувствуют необходимость объединения всей “религиозной” массы на основе единого учения и стремятся не дать интеллектуально более высоким слоям оторваться от низших. Римская церковь всегда настойчивее всех боролась против “официального” образования двух религий: религии “интеллигенции” и религии “простых душ”. Такая борьба не обошлась без крупных неприятностей для самой церкви, но эти неприятности связаны с историческим процессом, который преобразует все гражданское общество и содержит в целом разъедающую критику религий; тем более выделяются организационные способности духовенства в сфере культуры, а также абстрактно рациональное и правильное отношение, которое церковь сумела установить в своей области между интеллигенцией и “простым народом”» [119, с. 48, 55 и 57].
В этом аспекте в том времени католическая и православная церкви были похожи, они выполняли традиционную функцию консолидировать паству. Известно, что такой глубокий раскол или катаклизм, как протестантская Реформация, разделяют и конфессии, и социальные общности, вплоть до долгих войн.
Вероятно, что Научная революция «смешалась» с близкой религиозной революцией – Реформацией, а затем Контрреформацией. В таком бурном и опасном времени происходило становление современного Запада, и возникло много конфликтов и противоречий. Важным для нас было противоречие, вызванное принципиальным конфликтом между типом знания, сложившимся в ходе Научной революции, и знанием религиозным. Этот конфликт имел корни в исходной несоизмеримости между знанием и верой как фундаментальными структурами духовного мира человека. Конфликт расширился до столкновения и двух типов знания, причем оба типа были вовлечены в жизнь общества – в сфере этики, идеологии и политической практики. Таким образом, когнитивный конфликт приобрел социальное и политическое измерение и периодами исключительно острые формы, особенно в моменты революций и глубоких реформ.
(Разрыв научного знания с традицией привел к резкому разделению между Западом и незападными (традиционными) обществами, а также усилил раскол между модернизированной и традиционной частью общества самого Запада. Либеральный философ Дж. Грей пишет: «В самих западных культурах проект Просвещения необратимым образом вытеснил традиционные формы сознания и самопонимания и теперь уже продолжает вытеснять значительно более древние религиозные и интеллектуальные традиции, полное угасание которых сегодня очевидно» [21, с. 283].)
В русской революции таких разрывов в религии не было. Однако факт, что религия, вырастая из веры, в то же время создавала стройную и сложную систему знания, советские атеисты-активисты или не знали это, или замалчивали. Противоречия между наукой и религией сводились к конфликту между знанием и верой или, огрубляя, к конфликту веры и атеизма, как другой веры. Эту упрощенную картину партийные идеологические службы продолжали использовать, а также понятия и постулаты из текстов Маркса. (Это похоже на процесс у экономистов, которые пытались создать из политэкономии капитализма политэкономию социализма).
Но после падения Временного правительства Советам требовалось немедленно представить интеллигенции и общности ученых предложение – явно патриотическое и национальное. И прежде всего благодаря отношениям Ленина к Академии наук она продолжала работать и не заняла враждебную позицию к Советской власти. Личные контакты ученых были установлены сразу же. 12 апреля 1918 г. на заседании правительства под председательством Ленина был сделан доклад «О предложении Академии наук ученых услуг Советской власти по исследованию естественных богатств страны». Ленин попросил у Академии «выяснить те взгляды, которых придерживаются представители науки и научные общества по вопросу о ближайших задачах русской науки». Эту записку ученые написали с большим энтузиазмом (см. [318]).
Непременный секретарь Академии наук С.Ф. Ольденбург писал (1927 г.): «Несомненно, что наука близка Ленину, что в его жизни она занимала большое место и что понять Ленина вполне мы сможем, только если выясним для себя его отношение к науке». Представление науки у Ленина изучали кроме советских, несколько западных философов. Нам полезно прочитать их тексты. Но здесь важно отношение к религии в Советской России в момент начала интенсивной программы развития науки – в сложный период становления.
Понятно, что становление политэкономии после Октябрьской революции столкнулось на противоречие религиозности социальной базы (в основном, рабочих и крестьян), а с другой стороны – интеллигенции (и радикалов, анархистов, ортодоксальных марксистов, но и ученых). В советском образовании нам не объяснили, как разрешилась проблема, но есть исторические данные, для нас интересные и полезные.
Надо сказать, что экономическая часть программы строительства науки не сразу дошла до массы населения, т.к. весной 1918 г. всех захватили драматические переговоры о соглашениях Брестского мира, а летом уже начались восстания и Гражданская война. Главные коллизии вокруг программ начались в начале 1920-х годов.
Было организовано сообщество активистов антирелигиозного движения. Была сформирована газета «Безбожник» (она просуществовала 1922—1941 гг.). На ее основе в августе 1924 в Москве образовалось Общество друзей газеты «Безбожник» (ОДГБ). В апреле 1925 состоялся 1-й съезд ОДГБ, на котором было создано всесоюзное антирелигиозное общество, принявшее название «Союз безбожников», а в 1929 г. — «Союз воинствующих безбожников» (его возглавлял Е.М. Ярославский). У Союза безбожников был лозунг: «Через ОДГБ овладеем естествознанием, чтобы иметь крепкое оружие в борьбе с религией».
Сейчас об этой организации опубликовало достаточно, однако у авторов расходятся идеологические мнения, хотя картину можно представить – для нашей темы хватит. Автор диссертации о «Союзе Воинствующих Безбожников» пишет: «Типичными активистами СВБ были молодые русские рабочие или служащие (недавние выходцы из рабочей среды), как правило, мужчины, малообразованные, имевшие своего рода “личные счеты с Богом”… Низкий же уровень образования и очевидная некомпетентность многих активистов отталкивали людей думающих, занимающихся самообразованием. Часть компетентных и преданных делу кадров была уничтожена в ходе политических репрессий» [319]. (Сейчас знак «Союза Воинствующих Безбожников» с удостоверением 1938-39 гг. продается на Интернете (аукционе), начальная цена 30 тыс. руб. Знак красивый, с девизом «БОРЬБА ПРОТИВ РЕЛИГИИ – БОРЬБА ЗА КОММУНИЗМ»)
Но в реальности, «безбожники» не могли пошатнуть веру тех людей, которые выросли с образом религиозной картины мира, они просто игнорировали все высказывания и лозунги лекторов и комсомольцев. Но главное, что и «молодые русские рабочие» и деревенские комсомольцы вовсе не отбросили религию, они подсознательно сохраняли этику православия и, как говорили некоторые историки, в их спорах с верующими нисколько не было атеизма. Они верили в Царство добра, у них тогда было эсхатологическое восприятие времени. Они приняли пророчества Маркса, их источник истины принял образ Призрака Коммунизма, так начинает «Манифест» Маркс. Но истину надо добывать наукой – и в нее верила молодежь. Советский проект (представление о благой жизни) вырабатывался и строился людьми, которые находились в состоянии религиозного подъема. В. Брюсов написал такие строфы:

Дни просияют маем небывалым,
Жизнь будет песней; севом злато-алым
На всех могилах прорастут цветы.

Пусть пашни черны; веет ветер горний;
Поют, поют в земле святые корни,—
Но первой жатвы не увидишь ты.

Обе массивные общности – верующие взрослые и молодежь – не были враждебными, в основе они желали то же самого, – Царства добра и общины – их картины мира были тогда очень близки. Однако они поверили и в Призрак Коммунизма, и Пролетарии всего мира, объединяйтесь! Поверили и в науку.
И Советская власть это поняла и стала мягко успокаивать «безбожников». В апреле 1923 года XII съезд РКП(б) принял резолюцию «О постановке антирелигиозной агитации и пропаганды». В ней давались установки на «углубленную систематическую пропаганду». Съезд призывал: «Нарочито грубые приёмы, часто практикующиеся в центре и на местах, издевательства над предметами веры и культа взамен серьёзного анализа и объяснения не ускоряют, а затрудняют освобождение трудящихся масс от религиозных предрассудков».
Распущенные в 1922 году религиозные общины получили возможность легализоваться. При пересмотре в 1923 году ряда статей Уголовного кодекса РСФСР предлагалось ввести запрет на групповое преподавание любого вероучения. Но для исполнения конфирмации католического обряда нельзя было запретить – это обязательный ритуал. Поэтому Сталин и Каменев предъявили протест Наркому юстиции РСФСР Д.И. Курскому. Раз одной конфессии можно, пришлось разрешать всем. Было разрешение группового изучения основ веры в мусульманских школах [320]. (Ужесточение взаимоотношений между властью и верующими произошло в середине 1923 года из-за постановления ВЦИК о закрытии храмов: «Все дела по закрытию временных или постоянных храмов и молитвенных домов всех культов без различия, а также все дела по нарушению договоров с группами верующих о пользовании церковными зданиями разрешаются постановлениями Президиумов Губисполкомов».)
Пленум ЦК РКП(б) 4 июля 1923 года постановил разослать на места циркулярное письмо, в котором предлагалось всем партийным организациям обратить самое серьезное внимание на ряд нарушений, допущенных в области отношений к верующим и культам. Были запрещены аресты «религиозного характера». Рекомендовалось разъяснить членам партии, что успех в деле разложения церкви и искоренения религиозных предрассудков зависит не от гонений на верующих, а от тактичного отношения к верующим при терпеливой и вдумчивой критике религиозных предрассудков [321]. VI съезд ВЛКСМ (12-18 июня 1924 года) также ориентировал бороться с «антипоповскими», грубыми, вульгарными методами антирелигиозной работы. (А в селе Нагорское Слободского уезда священник Кабардин во время крестного хода крикнул стоящим в стороне комсомольцам: «Эй вы, сволочи, свиньи, снимите шапки, иконы идут». На другой же день Кабардин был только оштрафован нарсудьей.)
В 6 апреля 1925 г. Сталин говорил: «Командование в деревне, бесчинства во время выборов в Советы, попытки подменить партийные, кооперативные и советские организации, хулиганские выходки при так называемой антирелигиозной пропаганде – все это должно быть отброшено и ликвидировано немедля, как нечто порочащее знамя комсомола и совершенно недостойное звания комсомольца» [322].
Но хулиганские выходки комсомольцев при антирелигиозной пропаганде не провоцировали конфликты со стороны верующих – родители или старики их обругают и найдут компромисс. Во-первых, сама власть ругала молодежь, но по-отечески. А во-вторых, пропаганда и комсомольцев, и лекторов-марксистов нисколько не трогала ни верующих, ни священников. Как пишут историки, их пропаганда не содержала смысла серьезного атеизма. Поэтому слушать их было скучно. Кроме того, некоторые любознательные крестьяне, особенно при ошибках лекторов в проведении антирелигиозной пропаганды, приходили не к атеизму, а к сектантству.
Бердяев, хотя и либерал, согласился с массой населения СССР: «Советская литература по антирелигиозной пропаганде стоит на очень низком интеллектуальном уровне и эстетически непереносима по своему стилю, – это самый низкий род литературы в советской России. Необычайно грубы, безвкусны и, при всей своей элементарности, мало понятны народным массам советские антирелигиозные карикатуры. Вырабатывается целая методология борьбы против религии. … Вместе с тем сознают, что религиозные верования очень живучи в народе, более живучи, чем все связанное с политической и экономической жизнью. И как раз на антирелигиозном фронте коммунисты терпят наибольшие поражения» [168, с. 134].
(Мои родители и дед по матери были неверующими. Но насмешки над религиозными чувствами они резко пресекали. Я в детстве считал, что это — установленная позиция среди коммунистов и особенно интеллигенции, потому что так же поступали и учителя в школе. Помню, во втором классе трое ребят опоздали на урок, пришли заспанные. Говорят: «Мы куличи святили» (точнее, они говорили «светили»). Мой сосед по парте, заядлый художник, тут же нарисовал карикатуру: «Денисенко с Подобедовым светят куличи» — ходят с фонарем и освещают ряд куличей. Так он это понял. Понес учительнице, но она его не одобрила — так веско сказала, что художник притих.)
Качество антирелигиозной пропаганды в СССР так и не выросло, и это, вероятно, хорошо. Наша идеология, философия и общественная наука были задавлены истматом, а сейчас еще чем-то хуже.
Можно считать, что проблема этой главы была в основном решена – результат обеспечил развитие науки и предотвратил опасные споры. «Союз воинствующих безбожников» не спровоцировал верующих и клир на серьезный конфликт с властью и интеллигенцией, и форсированная программа строительства науки успела до ВОВ создать целостную и инновационную научно-техническую систему, а культурная революция примирила церковь с наукой.

https://sg-karamurza.livejournal.com/312846.html

В этом коротком тексте представим важный аспект отношения науки и религии. Эта проблема стала актуальной сразу после Октябрьской революции. Мы уже рассмотрели с разных точек взаимодействия или конфликты больших систем, которые и генерировали процессы – и созидательные, и разрушительные, или нейтральные (разделенные). Мы, например, можем в мозаике глав представить себе, насколько крепки были взаимодействия политэкономии НЭПа, антропологии, религии и образа будущего. Но здесь обсудим срочную и чрезвычайную программу создания национальной системы науки в советском государстве.
В этой программе действовали на первом этапе не общинные крестьяне и даже не рабочие, а интеллигенция и образованная элита. Большинство ученых Академии наук были враждебны большевикам, больше всех из партийных там было кадетов. Более того, наука – это «Республика ученых», которая связана в международные сообщества, школы, когнитивные «секты». А главное, эта профессия развилась в России не так, как на Западе, где картина мира ученых была близка к картине мира предпринимателей. Карл Мангейм, один из основателей социологии знания, утверждал, что сама научная методология была побочным продуктом мировоззрения поднимающейся буржуазии. Не случайно свою книгу «Протестантская этика и дух капитализма» М. Вебер начинает с вопроса: какое сцепление обстоятельств привело к тому, что только в Западной Европе возникло такое явление культуры, как наука [4, с. 44]?
Надо сказать, что отличие российской науки от западной было в том, что она не получила травмы конфликта с Церковью. Ей не пришлось декларировать мучительный «развод» с этикой, поскольку конфликта с Православием не возникло. В России не было ни преследования ученых Церковью, ни запрещения книг Дарвина или «обезьяньих процессов».
В России было два родственных явления – революционное движение и наука. Они несли в себе сильную квазирелигиозную компоненту (неважно, что носителями обоих явлений были в основном люди неверующие, атеисты). Оба они представляли в России способ служения, и многие революционеры в ссылке или даже в одиночной камере естественным образом переходили к занятиям наукой. Н.А. Морозов писал, что для русской революционной интеллигенции 80-х годов ХIХ века «в туманной дали будущего светили две путеводные звезды – наука и гражданская свобода».
[Н.А. Морозов (1854 —1946) — русский революционер-народник. В 1882 году был приговорён к вечной каторге, с перерывами провёл в заключении 30 лет. В ноябре 1905 г. освобожден по амнистии. За время заключения он выучил одиннадцать языков, написал много научных работ по химии, физике, математике, астрономии, философии, авиации, политэкономии. Почётный член Академии наук СССР. В 1939 г. в возрасте 85 лет окончил снайперские курсы и через три года на Волховском фронте лично участвовал в военных действиях, в июле 1944 г. награждён орденом Ленина.]
По словам Морозова, в русской интеллигенции 1880-х годов сильна была выпестованная П.Л. Лавровым идея долга перед народом – «преобразовать науку так, чтобы сделать ее доступной рабочему классу». В следующем поколении эту идею развивал большевик А.А. Богданов, ученый и философ, «глубоко чтимый в кругах молодой социал-демократии» (по выражению Луначарского).
Но многие русские революционеры-интеллигенты приняли унаследованное Марксом от просветителей вольтеровское представление о религии как о «вздохе угнетенной твари». Так, М.А. Бакунин опубликовал книгу «Наука и народ» (1868 г.). Он писал: «Чтобы окончательно освободить человека, надо положить конец его внутреннему раздвоению – надо изгнать бога не только из науки, но и из самой жизни; не только положительное знание и разумная мысль человека, но и воображение и чувство его должны быть избавлены от привидений небесных. Кто верит в бога, тот признает существование отдельного духовного или небесного мира, кто допускает в малейшей мере сверхъестественный, для разума непостижимый порядок вещей, тот обречен на неминуемое и безвыходное рабство. Люди науки освобождаются от него путем науки и только в области науки, но не в действительности, не в жизни. Потому что жизнь каждого человека, как бы он ни был учен и мудрен, находится, вследствие закона общественной солидарности, в прямой и непременной зависимости от жизни всех, от жизни народа; народ же своею верою обречен на рабство. Кто поэтому хочет быть сам свободен действительно, в жизни и в деле, тот должен устремить все усилия свои на уничтожение народной религии» [314].
Политической организацией, сделавшей борьбу с религией важной частью своей программы, было масонство в Европе. Один из лидеров французского масонства начала ХХ в. Лафер определил эту программу радикально: «Мы не просто антиклерикальны, мы противники всех догм и всех религий… Действительная цель, которую мы преследуем, крушение всех догм и всех церквей» [28, с. 171-172]. Надо учесть, что в начале ХХ века в Москве и Петербурге были учреждены ложи «Возрождение» и «Полярная звезда», для чего из Парижа прибывают члены совета Великого Востока Франции.
В 1910 г. была проведена реорганизация и создана ассоциация лож Великий Восток народов России (ВВНР), она носила политический характер. В 1912 г. в масоны был принят А.Ф. Керенский, который в 1915 г. стал руководителем ВВНР (вместе с левым кадетом, впоследствии заместителем председателя Государственной думы Н.В. Некрасовым). После Февраля в ложу «Истинные друзья» был принят эсер Б.В. Савинков. В мае 1917 г. из 66 членов ЦК партии кадетов 11 были масонами. К Октябрю 1917 г. активно действовали 28 лож системы ВВНР. Сразу после Октябрьской революции большинство масонов присоединилось к белому движению, видные масоны входили в белогвардейские правительства.
Представить такой радикальный и агрессивный образ религии против почти всего населения и всех верующих – это глубокая ошибка. Для России, где над умами интеллигенции долгое время господствовал марксизм (и также масонство, хотя оно было запрещено Советской властью), такое представление о религии было и остается актуальным. Установки Маркса и Энгельса в отношении религии входят в ядро «миросозерцания марксизма», и скрыть это невозможно. Религия – один из главных предметов всего учения Маркса, а обсуждение религии – один из главных его методов, даже мыслительный инструмент. Структура и функции религии казались Марксу настолько очевидными и понятными, что многие явления и в хозяйственной жизни, и в политике он объяснял, проводя аналогии с религией как формой общественного сознания.
Маркс пишет в «Капитале»: «Религиозное отражение действительного мира может вообще исчезнуть лишь тогда, когда отношения практической повседневной жизни людей будут выражаться в прозрачных и разумных связях их между собой и природой. Строй общественного жизненного процесса, т.е. материального процесса производства, сбросит с себя мистическое туманное покрывало лишь тогда, когда он станет продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным контролем. Но для этого необходима определенная материальная основа общества» [24, с. 90].
Но как в России с такой идеологией идти к народу (где практически, все верующие) с очень дорогой программой форсированного развития науки! Для этого надо было объяснить людям, что религиозная картина мира и научная картина мира – не враги, их образы необходимы человеку и для знания, и для духовной пищи. Соединение этих двух сущностей было великой инновацией, в этом движении участвовали и большевики, и монархисты, и либералы, и поэты, и ученые.
Но препятствий было много. Каждая общность имела радикальные группы, и они могли спровоцировать конфликт с цепным развитием. Например, был прецедент вооруженного столкновения верующих рабочих с комсомольцами во Владимирской губернии.
Надо учесть, что ресурсы для революций и других инноваций создал взрыв русской культуры, в частности литературы – это также потрясение, которое генерировало радикализм и нигилизм.
В.В. Розанов сказал в 1915 г.: «Пока не передавят интеллигенцию — России нельзя жить» [315]. И добавил: «Передушить русских русскими же “руками”». Он же сказал после Февральской революции: «Приказ № 1, превративший одиннадцатью строками одиннадцатимиллионную русскую армию в труху и сор, не подействовал бы на нее и даже не был бы вовсе понят ею, если бы уже 3/4 века к нему не подготовляла вся русская литература... Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература» [316, с., 424, 425]. Многие даже замечательные писатели и философы после потрясения сдвигаются к мессианскому символическому изуверству. Поэтому глупо удивляться, что во времена революций и гражданских войн возникают реальные репрессии, со всех сторон. Здесь мы об этом говорить не будем.
Вернемся к тому, что для форсированного развития науки Советская власть должна была найти сложное соглашение с разными общностями. Российская цивилизация как евразийская сложилась также потому, что родственные системы мироощущения народов европейской и азиатской частей России смогли соединиться в общую центральную мировоззренческую матрицу. Ее особенностью был синтез научной картины мира Ньютона и космического мировоззрения больших и малых народов Евразии. Еще А. де Кюстин в своей книге «Россия в 1839 году» писал: «Нужно приехать в Россию, чтобы воочию увидеть результат этого ужасающего соединения европейского ума и науки с духом Азии» [317, с. 464].
Наблюдения Кюстина дали его книги беспрецедентную популярность на Западе. В 1951 г., когда разворачивалась холодная война, книга была издана в США с предисловием директора ЦРУ Б. Смита в котором было сказано, что «книга может быть названа лучшим произведением, когда-либо написанном о Советском Союзе». Эту книгу, кстати, цитировал и Энгельс в своей работе о русской армии.

https://sg-karamurza.livejournal.com/312701.html

Так, часть клира, включая некоторых иерархов, попала под репрессии, особенно во время «красного террора». По архивным данным, в 1918 г. было расстреляно 827 священнослужителей (а в 1919 г. — 19). Но в России Гражданская война была не просто бедствие, а распад и братоубийство. Артем Веселый, который после Гражданской войны собрал огромное количество воспоминаний очевидцев и малую часть из них издал в виде книги «Россия кровью умытая» [307]. Надо бы ее прочитать.
Русская революция была глубоко религиозным движением (хотя и антицерковным). Судя по текстам, руководство партии большевиков в течение всего первого периода судило о становлении государства по западным меркам и преувеличивало «недостаток легитимности». На деле легитимация Советской власти произошла, но большевики переоценивали силу идеологических противников и прибегали к репрессиям, в то время как эти противники подорвать гегемонию советского строя не могли. Оценить риски очень трудно.
Для нашего главного вопроса достаточно сравнить два главных проекта, задающих России разные (и расходящиеся!) цивилизационные пути. Один проект — партии кадетов и более левых либеральных партий, предполагающий построение в России государства западного типа с рыночной экономикой. Этот проект воплощал сначала Керенский, а потом Деникин и Колчак. Были в нем и радикалы (Корнилов), так что однажды большевикам пришлось защищать умеренного Керенского — такое бывает в политике. К этому проекту присоединилась часть эсеров (Чернов, Савинков). Это — Февраль, «белые».
Другой проект — советский, его воплощал Ленин. Это — Октябрь, «красные». Советский проект также был неоднороден: вначале его поддерживали левые эсеры, временами анархисты (Махно), внутри большевизма было несколько течений, борьба между которыми разгорелась после смерти Ленина и кончилась 1937-м годом.
И белый, и красный проект Россия сравнила не в теории, не по книгам, а на опыте, через тысячи больших и малых дел. Военное соревнование, как известно, белые также проиграли вчистую. Антисоветский историк М.В. Назаров говорит определенно: «При всем уважении к героизму белых воинов следует признать, что политика их правительств была в основном лишь реакцией Февраля на Октябрь — что и привело их к поражению так же, как незадолго до того уже потерпел поражение сам Февраль».
Этот факт мы должны себе объяснить и его затвердить, иначе дальше не продвинемся в понимании того, что сейчас происходит. Поначалу у белых был такой огромный перевес над красными, Советская власть была на пятачке в центре. Почему же белые и интервенты (с Запада и из Японии) начали утрачивать их территории и отступать перед Красной армией, обутой в лапти?
Ответ известен, но его у нас из головы вытеснили при промывании мозгов. Белая армия действовала в России как завоеватели, и ее продвижение сопровождалось восстаниями (по словам историка белых А. Зайцева, издавшего в 1934 г. в Париже большую книгу, вслед за белыми шла «волна восставших низов»). Проект белых отвергли в целом – и не из-за жестокостей и казней. Даже в период максимальных успехов белых М.М. Пришвин, сам в то время убежденный антикоммунист, писал: «Сейчас все кричат против коммунистов, но по существу против монахов, а сам монастырь-коммуна в святости своей признается и почти всеми буржуями».
А что же мы видим у противника коммунизма — рыночного общества — и легиона его бойцов? Видим именно последовательное уничтожение в человеке «естественного религиозного органа», удушение самой способности к религиозному чувству. Еще Серафим Саровский предупреждал: «Церкви будут стоять, сиять, а молиться в них будет нельзя». Но дело было не в отходе от религии, а в отходе от церкви. Поэтому антицерковная кампания не только не встретила реального массового сопротивления, но даже вызвала энтузиазм «на местах».
И вот читаем у крестьянского поэта Николая Клюева:

Ваши черные белогвардейцы умрут
За оплевание Красного Бога.
За то, что гвоздиные раны России
Они посыпают толченым стеклом

Как же стоит вопрос? Главный конфликт — не в столкновении большевиков с той организацией (церковью), в которой оформлялись конкретные конфессии. Хотя это было, конечно, драматическое столкновение. Но несравненно более глубокой является борьба внерелигиозного мироощущения с любым религиозным чувством. Такой борьбы большевики не вели, а вот рыночное общество ведет ее с самого своего возникновения.
Революционный подъем породил совершенно необычный в истории культуры тип – русского рабочего начала ХХ века. Этот русский рабочий, ядро революции, был прежде всего культурным типом, в котором Православие и Просвещение, слитые в нашей классической культуре, соединились с идеалом действия, направленного на земное воплощение мечты о равенстве и справедливости.
Сохраняя космическое чувство крестьянина и его идущее от Православия эсхатологическое восприятие времени, рабочий внес в общинный идеал равенства и справедливости вектор реального построения на нашей земле материальных оснований для Царства справедливости. Эта действенность идеала, означавшая отход от толстовского непротивления злу насилием, была важнейшей предпосылкой к тому, чтобы ответить на мятеж «детей Каина» вооруженным сопротивлением. В тайных псалмах духоборцев «детьми Каина» считались «зараженные сребролюбием господа», а «детьми Авеля» – бедные люди, которые «питаются трудом».
Историк А.С. Балакирев говорит об «атмосфере напряженных духовно-религиозных исканий в рабочей среде», которая отражена в исторических источниках того времени. Он пишет: «Агитаторы-революционеры, стремясь к скорейшей организации экономических и политических выступлений, старались избегать бесед на религиозные темы, как отвлекающих от сути дела, но участники кружков снова и снова поднимали эти вопросы. “Сознательные” рабочие, ссылаясь на собственный опыт, доказывали, что без решения вопроса о религии организовать рабочее движение не удастся. Наибольшим успехом пользовались те пропагандисты, которые шли навстречу этим запросам. Самым ярким примером того, в каком направлении толкали они мысль интеллигенции, является творчество А.А. Богданова» [308].
Эти духовные искания рабочих и крестьян революционного периода отражались в культуре. Здесь виден уровень сплоченности и накал чувства будущих «красных». Исследователь русского космизма С.Г. Семенова пишет: «Никогда, пожалуй, в истории литературы не было такого широчайшего, поистине низового поэтического движения, объединенного общими темами, устремлениями, интонациями… Революция в стихах и статьях пролетарских (и не только пролетарских) поэтов… воспринималась не просто как обычная социальная революция, а как грандиозный катаклизм, начало «онтологического» переворота, призванного пересоздать не только общество, но и жизнь человека в его натурально-природной основе. Убежденность в том, что Октябрьский переворот – катастрофический прерыв старого мира, выход «в новое небо и новую землю», было всеобщим» [309].
Религиозными мыслителями были многие деятели, принявшие участие в создании культуры, собиравшей советский народ – Блок и Брюсов, Есенин и Клюев, Андрей Платонов и Вернадский. Великим еретиком и богостроителем был М. Горький, которого считают одним из основателей советского общества. В своей статье о религиозных исканиях Горького М. Агурский пишет, ссылаясь на исследования русского мессианизма, что «религиозные корни большевизма как народного движения уходят в полное отрицание значительной частью русского народа существующего мира как мира неправды и в мечту о создании нового “обожженного” мира. Горький в большей мере, чем кто-либо, выразил религиозные корни большевизма, его прометеевское богоборчество» [310].
Посмотрим вперед. Поколение, рожденное в 1935-1945 гг., уже освоили рациональность и логику Просвещения, тянулось к науке, но, похоже, в подсознании сохраняли многие старые нормы и образы. Была инерция неявного народного православия – от родителей и от родственников, вернувших с войны, хоть и атеистами. Но мировые войны покрывали людей особым небом.
Историк-марксист Гобсбаум пишет: «Короткий двадцатый век был временем религиозных войн, даже если наиболее воинствующие и наиболее возалкавшие крови среди этих религий были светскими идеологиями, уже собравшими урожай в девятнадцатом столетии, такими, как социализм и национализм, имеющими в качестве богов либо отвлеченные понятия, либо политических деятелей, которым поклонялись как божествам. Вероятно, что те среди этих культов, что достигли предела, уже начали клониться к закату после конца холодной войны, включая политические разновидности культа личности, которые, как и вселенские церкви, сократились до разрозненных соперничающих сект» (см. [311).
Но большевики были единственной партией, которая боролась за скорейшее восстановление правового, государственного характера репрессий — вместо политического, партийного и религиозного. Я лично, на основании чтения исторических материалов, пришел к выводу, что из всех политических течений, которые в то время имели шанс придти к власти в России, большевики в вопросах репрессий были наиболее умеренными и наиболее государственниками. А государственные репрессии всегда наносят народу меньше травм, чем репрессии неформалов.
Это была напряженная работа. В высшим эшелоне власти непрерывно изучали реальность и разрабатывали решения: в 1922 г. церковный вопрос был включен в повестку 24 заседаний Политбюро ЦК РКП(б). Это был важный шаг с обеих сторон.
16 февраля 1923 г. патриарх Тихон написал: «Я признаю свою вину перед Советской властью в том, что в 1918 г., по осень 1919 г., издал ряд посланий контрреволюционного характера, направленных против Советской власти… Я признаю, что мое послание от 19/I 1918 г. заключало в себе анафематствование Советской власти». (Наверно, многие знают, что патриарх Тихон предал Советскую власть анафеме, и большая часть духовенства стала сотрудничать с белыми. Конфликт был не религиозным, а политическим и даже военным).
А 16 июня 1923 г. он заявил: «Я отныне Советской Власти не враг». Затем 28 июня патриарх издал послание, в котором говорилось: «Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило». Он произнес проповедь, осудил всякую борьбу против Советской власти и призвал церковь стать вне политики (см. [312]). Конфликт большевиков и церкви угас и остался в латентном состоянии.
В послевоенном периоде нам уже казалось, что в 1920-1930 гг. быстро находили хорошие решения, а граждане и коллективы с энтузиазмом выполняют задачи. Сейчас мы видим, какие препятствия, ошибки и даже угрозы возникают в процессе разрешении проблем. Но мы еще не чувствуем, в каких дебрях продирались наши прадеды и деды. Достаточно задать себе простой вопрос: могло ли реально советское правительство, сидящее в Петрограде и Москве — без аппарата, без денег (банки отказывались оплачивать счета правительства), без кадров и без связи создать в одночасье мощные всеохватывающе службы. Например, могла ли бы власть провести по всей стране массовые репрессии? Спросим друг друга: сколько сотрудников насчитывала ВЧК, скажем, в начале 1918 г.? Число сотрудников ВЧК в конце февраля 1918 г. не превышало 120 человек, а в 1920 г. 4500 — по всей стране.
Наивно думать, что местные ЧК следовали какой-то переданной из Москвы инструкции и находились под контролем центра и тем более лично Ленина. Даже среди сотрудников ВЧК были фракции, которые не подчинились Дзержинскому и Ленину (убили посла Германии Мирбаха). А бывало, отдельные волости объявляли себя республикой и учреждали Народный комиссариат иностранных дел. Пришвин оставил заметки о том, как происходило местное законотворчество. 25 мая 1918 г. Елецкий Совет Народных Комиссаров постановил «передать всю полноту революционной власти двум народным диктаторам, Ивану Горшкову и Михаилу Бутову, которым отныне вверяется распоряжение жизнью, смертью и достоянием граждан» («Советская газета». Елец. 1918. 28 мая, № 10). А 2 июня 1918 года Пришвин в дневнике сделал такую запись: «Вчера мужики по вопросу о войне вынесли постановление: ”Начинать войну только в согласии с Москвою и с высшей властью, а Елецкому уезду одному против немцев не выступать”».
Сейчас мы понимаем, что становление советского государства и общества происходило в форме массовой «молекулярной» самоорганизации. Действовали деревенские сходы, советы, в которых обсуждают и решают все члены коллектива, важную роль выполняли вернувшиеся солдаты и т.д. Пришвин записал в дневнике 21 сентября 1917 г.: «Этот русский бунт, не имея в сущности ничего общего с социал-демократией, носит все внешние черты ее и систему строительства». Масса поняла систему строительства! В тяжелый момент 14 декабря 1918 г. он написал так: «Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа».
С другой стороны, все видели и знали, что становление новой очень сложной страны столкнулось с острым дефицитом образованных кадров. 25 октября 1919 г., после рейда белых на Орел, Пришвин пишет: «Полицейский писаришка Ершов, ныне управляющий делами отдела народного образования, с двойным глазом в глазу – ведь он уйдет и засядет опять в полицейский участок; а этот матрос вчерашний, с телефонным мандатом, алкающий спирта – ведь он будет, наверно, урядником; интеллигент Писарев, продавший первенство за чечевичную похлебку, – ведь он будет инспектором округа».
Хаос гражданской войны в главном отступил очень быстро (вспомним, например, гражданские войны – в Мексике, в Китае, в Испании и др.). Порядок победил потому, что подавляющая часть населения за три года твердо решила принять советский проект и образ будущего. А на этой платформе произошел синтез главных систем: политэкономии, политики (социальной и национальной), и ведение войны.
Важным фактором было то, что к концу 1920-х годов был в основном исчерпан политический конфликт советского государства с церковью, возникший в 1918 г. Отойдя от политики и перестав быть идеологической инстанцией, церковь продолжала выполнять свои духовные функции по соединению народа и легитимации государственности. 16 августа 1923 года, опираясь на решения ХII съезда РКП(б), генеральный секретарь ЦК партии Сталин издал циркулярное письмо всем губкомам с требованием запретить закрытие церквей и аресты религиозного характера.
4 сентября 1943 г. состоялась встреча Сталина с митрополитами, особенно важными стали эти функции во время войны. 8 сентября начал работу Собор русских епископов, который избрал митрополита Сергия Патриархом московским и всея Руси. Сталин встречался с церковной иерархией и церкви было дано новое, национальное название – Русская православная церковь (до 1927 г. она называлась Российской).
14 сентября 1943 г. утвердили Совет по делам Русской Православной церкви, который стал поддерживать связь между Правительством и Православной Церковью. Уже в феврале 1944 г. было начато возвращение храмов Церкви [313]. После войны число церковных приходов увеличилось с двух до двадцати двух тысяч. (Развернутая с 1954 г. Н.С. Хрущевым антицерковная пропаганда оказалась из первых ударов по государственности. Эта программа имела целью пресечь одну из последних программ сталинизма, но она одновременно стала и антинациональной. Это стало сигналом, хотя негромким, в процессе демонтажа советского народа).
Но в этапе становления СССР многие мыслители Запада, современники русской революции, высказывали, в разных формах, важное утверждение: Запад того времени был безрелигиозен, Советская Россия — глубоко религиозна. Немецкий историк В. Шубарт в книге «Европа и душа Востока» (1938) писал: «Дефицит религиозности даже в религиозных системах — признак современной Европы. Религиозность в материалистической системе — признак советской России».
Эта «надконфессиональная» религиозность, присущая в тот момент всем народам СССР, соединяла их в советский народ и служила важной силой строительства государства. СССР в кризисном ХХ веке продержался долго, и, скорее всего, Россия вместе со всей Евразией поднимется – мы изучаем и обдумываем тот провал, которого мы во второй половины прошлого века не смогли понять.

https://sg-karamurza.livejournal.com/312568.html

Одной из важных «кампаний» гражданской войны в России был конфликт Советской власти с Церковью. Этот конфликт вплоть до стабилизации государства в середине 1920-х годов носил исключительно острый, сложный и тяжелый характер. Он отразил богоборческий (подспудно религиозный) пафос большевизма, а еще больше – у эсеров и анархистов.
Любое идеократическое государство, возникающее революционным путем, неминуемо вступает в конфликт с Церковью, которая была важнейшей частью старой государственности. Сосуществование на равных двух «носителей истины» — двух структур, претендующих на статус высшего арбитра в вопросах общей этики, невозможно. Даже такая выросшая на идеалах Просвещения революция, как Великая Французская, проявила свой религиозный характер и на время «свергла» старых богов. 7 мая 1794 г. Конвент принял Декрет о Верховном Существе, согласно которому каждый француз был обязан верить в существование этого демиурга и в бессмертие души.
Мирное разделение «сфер влияния» с церковью могло быть сделано лишь в стабильный период, гораздо позже. Коммунистическое учение того времени в России было в огромной степени верой, особой религией, во имя которой большевики и повели борьбу с «неправильной» верой. Формы конфликта с Церковью (как и ряда других конфликтов) были обострены из-за того, что в первые месяцы уверенность в недолговечности режима большевиков толкнула Церковь на открытое выступление против Советской власти.
Чтобы верно оценить и мотивы, и условия проведения антицерковной кампании, надо учесть, что к 1917-1918 г. авторитет Церкви сильно упал из-за ее слишком тесной связи с дискредитированным царским строем. Государство на излете монархии подмяло под себя Церковь, а когда само государство вошло в конфликт с крестьянством, – подавляющим большинством населения – оно втянуло в этот конфликт и духовенство.
Но еще раньше (в 1901 г.) возник весьма острый конфликт с интеллигенцией в связи с отлучением от церкви Льва Толстого, одного из виднейших духовных наставников той эпохи. В этом деле Синод поступил как чисто политическое учреждение, нарушив даже общие церковные правила, согласно которым отлучению должно предшествовать «длительное и терпеливое увещевание» лично в Синоде, а само отлучение должно проходить по установленной процедуре в одном из соборов. В результате Толстому был направлен целый поток писем и телеграмм с выражением поддержки. На письме от киевских студентов стояло 1080 подписей. По тем временам очень много.
А когда Толстой в 1908 г. написал статью «Не могу молчать» — о казни через повешение 20 крестьян, – именно церковь взяла на себя неприятную обязанность выступить с бранью. Иоанн Кронштадтский даже выступил с совсем уж ненужным посланием: «Господи, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого». Зачем? Ведь смысл статьи был именно христианский, и в поддержку ее выступили такие люди, как А. Блок и И. Репин.
Разрушение общины при глубоком обеднении населения вызвало вспышку массового насилия в ее страшном «молекулярном» измерении. Журнал «Нива» писал в 1913 г. о неведомой ранее тяжелой социальной болезни России – деревенском хулиганстве: «О том, что такое хулиганство и каковы его корни, не имеют даже приблизительного представления ни публицисты, ни администраторы, сочиняющие о нем канцелярские проекты. И те, и другие называют хулиганство чисто деревенским озорством. Но это озорство убийц и разрушителей, оперирующих ножом и огнем. В буйных проявлениях своих оно связано с абсолютным отсутствием каких бы то ни было нравственных и гражданско-правовых условий».
Это был признак глубокого кризиса сознания, который породил пока небольшую общность изуверов. К несчастью, в России Церковь не смогла ни остановить, ни затормозить раскол народа и созревание взаимной ненависти в расколотых частях. Политизация Церкви в периоды обострения революционного движения носила односторонний характер – с амвона неслись призывы к послушанию власти. Выступления верующих против власти предавались анафеме, поэтому неизбежно возникал конфликт крестьян с церковью. В том времени положение духовенства было сложным. В начале ХХ века Церковь, по сути, была частью государственной машины Российской империи – в условиях противоречий массы населения с монархией, сословным строем и социальной системой. Конфликт с церковью был связан не с самой религией, а с разрушительным вторжением капитализма в русскую жизнь и с кризисом государства. М. Вебер писал, что правительство могло только ухудшать ситуацию: «Оно не в состоянии предпринять попытку разрешения какой угодно большой социальной проблемы, не нанося себе при этом смертельный удар».
Ю.Н. Давыдов писал: «Анализ сознания и практических устремлений всех общественно-политических сил, так или иначе вовлеченных в революционные события 1905-1906 гг. — интеллигенции, инициировавшей революцию и игравшей в ней наиболее активную роль, крестьянства, тонкого слоя собственно “буржуазии”, малочисленного рабочего класса и аморфной городской “мелкой буржуазии” — привел Вебера к заключению, что “массы”, которым всеобщее избирательное право “всучило” бы власть, не будут действовать в духе либеральной буржуазно-демократической программы» [304].
При этом Вебер указывал, что при столыпинской капиталистической реформе идеи архаического крестьянского коммунизма будут распространяться в сочетании с идеями современного социализма.
Духовенство, в основном, вело себя как сословие, связанное дисциплиной церковной организации. С.Н. Булгаков, в то время уже видный религиозный философ, писал в 1907 г.: «Совершенно новым в этих выборах было принудительное участие в них духовенства, причем оно было заранее пристегнуто властью к “правому” блоку и все время находилось под надзором и под воздействием архиерея... И пусть ответственность за грех, который совершен был у избирательных урн рукой духовенства, падет на инспираторов этого низкого замысла, этого вопиющего насилия... Последствия этого сатанинского замысла — сделать духовенство орудием выборов правительственных кандидатов — будут неисчислимы, ибо духовенству предстоит еще отчитываться пред своей паствой за то, что по их спинам прошли в Государственную думу “губернатор” и иные ставленники своеобразных правых... Это политический абсурд и наглый цинизм, которого нарочно не придумают и враги церкви... До сих пор мне приходилось много нападать на нигилизм интеллигентский, но я должен признать, что в данном случае ему далеко до нигилизма административного!» [305].
Позже, глубоко разобрав процесс разделения массы верующих с церковью, Н. Бердяев написал: «Православному христианину Достоевскому принадлежит слово, что русская церковь в параличе. Не нужен был ни русский коммунизм, ни книги Гекера, чтобы обнаружить унизительную ложь отношений церкви со старым государством. Это всегда очень резко говорили люди, которые были верующими и даже считали себя сторонниками идеальной монархии – Хомяков, Ю. Самарин, И. Аксаков, Достоевский, Вл. Соловьев и многие другие. … Революции в России предшествовал упадок в официальной церкви, ослабление христианской жизни в народе. Так всегда бывает. … Распутин был символом духовного разложения старого мира и свидетельством о духовной неизбежности революции» [168, с. 143-144].
Согласно отчетам военных духовников, когда в 1917 г. Временное правительство освободило православных солдат от обязательного соблюдения церковных таинств, процент причащающихся сразу упал со 100 до 10 и менее. Это важный сдвиг, хотя «народное православие» сохранилось органической частью русской культуры, традиций и норм мировоззрения. Но этот процесс создал для государства и всех очередных властей сложные проблемы.
Так церковь, верующие и сама религия вошли в чрезвычайные условия революции.
Революции такого масштаба, как русская, решают главные проблемы бытия, а потому и не могут не быть движениями религиозными. Де Токвиль писал: «Французская революция является политическою революцией, употребившею приемы и, в известном отношении, принявшею вид революции религиозной... Она проникает на далекие расстояния, она распространяется посредством проповеди и горячей пропаганды, она воспламеняет страсти, каких до того времени никогда не могли вызвать самые сильные политические революции... Она сама стала чем-то вроде новой религии, не имевшей ни Бога, ни культа, ни загробной жизни, но, тем не менее, наводнившей землю своими солдатами, своими апостолами и мучениками» [306].
Вот пример: в ходе революции Мексики произошло жестокое столкновение с церковью (на 91% население было верующие католики). Антицерковными действиями правительство вызвало восстание («Война кристерос»). Конфликт между государством и повстанцами (до 50 тысяч) длился с 1926 до 1929 г. В 1935 году во всей Мексике было только 308 зарегистрированных властями католических священников, а в 17 штатах не было ни одного.
Русская революция также являлась революцией религиозной. Коммунистическое учение того времени в России было в огромной степени верой, особой религией. М.М. Пришвин записал в своем дневнике 7 января 1919 г. «Социализм революционный есть момент жизни религиозной народной души: он есть прежде всего бунт масс против обмана церкви, действует на словах во имя земного, материального изнутри, бессознательно во имя нового бога, которого не смеет назвать и не хочет, чтобы не смешать его имя с именем старого Бога».
Мечтать о том, чтобы из революции можно было выйти без подавления какой-то части общества — наивная утопия. Трагедия любой революции в том и состоит, что противоречия в ходе ее обостряются настолько, что обратно пути нет и согласия достигнуть очень трудно — особенно если уже пролилась кровь. У нас гражданская война кончилась, когда Россия «кровью умылась».
Известно, что Церковь не встала над конфликтом как миротворческая сила, а заняла радикальную позицию на одной стороне, причем именно на той, которая не была поддержана народом. Есенин, посетив родную деревню, пишет в 1924 г. о рассуждениях монахов (в поэме «Русь бесприютная»):

«Уж как мы их…
Не в пух, а прямо в прах…
Пятнадцать штук я сам зарезал красных,
Да столько ж каждый,
Всякий наш монах».
Россия-мать!
Прости меня,
Прости!
Но эту дикость, подлую и злую,
Я на своем недлительном пути
Не приголублю
И не поцелую.

https://sg-karamurza.livejournal.com/312277.html

17.3. Роль религии для "просто человека"

Попытаемся разобраться в проблеме соглашения между идеологией марксизма (с его антирелигиозной программой) – и массой населения России с привычной религией (и ее структурами, укорененными в жизнеустройстве). Советское образование не говорило об этой проблеме и процессе ее изменения. Здесь пока что мы можем представить только "карту" этой проблемы и постепенно найти ее связи и противоречия.
Для начала коротко укажем роль ранних прото-религий в генезисе и развитии человека. Именно в социологии в исследовании религий возникло важное понятие коллективных представлений. Наблюдения показали, что религиозные представления не выводились из личного опыта, они вырабатывались только в совместных размышлениях и становились первой в истории человека формой общественного сознания. Как говорили антропологи, религиозное мышление социоцентрично. Именно поэтому первобытные религиозные представления и играли ключевую роль в этногенезе – даже самая примитивная религия являлась символическим выражением социальной реальности, посредством этого люди осмысливали свое общество как нечто большее, чем они сами.
Более того, локальные общности, занятые коллективным делом, создают в общем сознании религиозные представлении и символы, которые становятся главным средством этнической идентификации при контактах с другими общностями. Религия же порождает специфические для каждого этноса культурные нормы и запреты – табу. Одновременно в рамках религиозных представлений вырабатываются и понятия о нарушении запретов (концепция греховности). Все это и связывает людей в этническую общность. Ведь именно присущие каждой такой общности моральные (шире – культурные) ценности и придают им определенность, выражают ее идентичность, неповторимый стиль.
М. Элиаде проводит важное различение языческого культа и религии. У примитивного человека время сакрально, он в нем живет постоянно, все вещи имеют для него символический священный смысл. Религия же – качественно иной тип сознания, в ней осуществляется разделение сакрального и профанного (земного) времени. Это – введение истории в жизнь человека [294]. Человек начинает мыслить пространство и время в двух разных системах знания.
Строго говоря, первобытную религию правильнее было бы называть "космологией". Религия, как специфическая часть мировоззрения и форма общественного сознания, отличается от мифологических культов древних. Как пишет В.А. Чаликова (советский литературовед, философ и социолог), в современной западной традиции принято "научное представление о религии как об уникальном мировоззрении и мирочувствии, возникшем в нескольких местах Земли приблизительно в одно и то же время и сменившем предрелигиозные воззрения, обозначаемые обычно понятием “магия”. … Авторитетнейшая на Западе формула Макса Вебера указывает не на структурный, а на функциональный признак религии как уникального исторического явления. Этот признак – рационализация человеческих отношений к божественному, то есть приведение этих отношений в систему, освобождение их от всего случайного" [294, с. 253-254].
Получив возможность "коллективно мыслить" с помощью языка, ритмов, искусства и ритуалов, человек сделал огромное открытие для познания мира – он разделил видимый реальный мир и невидимый "потусторонний". Оба они составляли неделимый Космос, оба были необходимы для понимания целого, для превращения хаоса в упорядоченную систему символов, делающих мир домом человека. Причем эта функция религиозного сознания не теряет своего значения от самого зарождения человека до наших дней – об этом говорит М. Вебер.
Главным условием для становления человека послужила картина мира. Даже при капитализме человек требовал освобождения от сковывающих его структур, а подспудно требовал и ощущения включенности в упорядоченный и замкнутый Космос. Понятно, что человеку традиционного общества, труднее примириться с механистической картиной мира.
Например, вот как излагает мироощущение русского человека начала ХХ века А.Ф. Лосев: "Не только гимназисты, но и все почтенные ученые не замечают, что мир их физики и астрономии есть довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево... Все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, “яже не подвижется”... А то вдруг ничего нет, ни земли, ни неба, ни “яже не по¬движется”. Куда-то выгнали в шею, в какую-то пустоту, да еще и матерщину вслед пустили. “Вот-де твоя родина, — наплевать и размазать!” Читая учебник астрономии, чувствую, что кто-то палкой выгоняет меня из собственного дома и еще готов плюнуть в физиономию" [295].
Эти примеры были неявно элементами той политэкономии, которую требовало население советской России (СССР).
Исследователь мифологии О.М. Фрейденберг отметила в своих лекциях (1939/1940 г.): "Нет такой ранней поры, когда человечество питалось бы обрывками или отдельными кусками представлений… Как в области материальной, так и в общественной и духовной, первобытный человек с самого начала системен" [294, с. 265]. Эту же мысль подчеркнул В.В. Иванов (1986 г.): "Все, что мы знаем о тщательности классификации животных, растений, минералов, небесных светил у древнего и первобытного человека, согласуется с представлением о том, что идея внесения организованности ("космоса") в казалось бы неупорядоченный материал природы ("хаос") возникает чрезвычайно рано" [294, с. 266].
Такие же взгляды выразил А. Леруа-Гуран, автор фундаментальных трудов о роли символов в создании этнических общностей. Он сказал: "Мышление африканца или древнего галла совершенно эквивалентно с моим мышлением". В ХХ веке наши революционеры должны были бы учесть, что идеология Маркса в отношении религии устарела, а в буржуазной идеологии стала манипуляцией сознания. К нашему горю, образование отстало, власть и общество СССР в этой сфере опирались на неявное знание и здравый смысл, – но со сменой поколений этот ресурс иссякал.
Возможно, этот массив знания будет использован. Ценные сведения дали и проведенные в 1960-70-е годы полевые исследования в племенах Западной Африки. За многие годы изучения этнологом М. Гриолем племени догонов старейшины и жрецы изложили ему принятые у них религиозные представления о мире. Их публикация произвела большое впечатление, это была настолько сложная и изощренная религиозно-философская система, что возникли даже подозрения в мистификации. Вехой в этнофилософии стала и книга В. Дюпре (1975) о религиозно-мифологических представлениях охотников и собирателей из племен африканских пигмеев (см. [296]).
"Антирелигиозная пропаганда" позитивистов также игнорировала тот важнейший факт, что именно развитое религиозное знание стало фундаментом для рационализации мировоззрения. Внутренняя логика развития основных религиозных идей и была логикой рационализации, что показал М. Вебер. Как говорят, независимо от внутренних задач религии, "картины мира, которые создаются в ходе логического саморазвития основополагающих религиозных идей, воспринимаются мирянами как системы координат, позволяющих определять основные направления их жизнедеятельности, ее важнейшие цели".
Как пишет Ю.Н. Давыдов, независимо от внутренних задач религии, "картины мира, которые создаются в ходе логического саморазвития основополагающих религиозных идей, воспринимаются мирянами как системы координат, позволяющих определять основные направления их жизнедеятельности, ее важнейшие цели. Так, через деятельность мирян, руководствующихся идеями и представлениями, рационально упорядочиваемыми в "картинах мира", рациональность проникает в творимый ими – рукотворный, человеческий, исторический – мир: смысловым образом организованный мир культуры" [297].
Добавим, что обожествление природы – это творческий процесс, отвечающий духовным потребностям. К. Леви-Стросс считал, что мифологическое мышление древних основано на тех же интеллектуальных операциях, что и наука. Уже в рамках ранних религиозных представлений формировались эффективные системы знания о мире и человеке. А развитые мировые религии уже выполняли сложнейшую функцию рационализации мировоззрения. Хотя религиозное сознание вобрало в себя очень много структур сознания мифологического, возникновение религии – не продукт "эволюции" мифологического сознания, а скачок в развитии знания, разрыв непрерывности. Он аналогичен тому скачку, который означала Научная революция ХVII века. Религия вовсе не "выросла" из предрелигиозных воззрений, как и наука не выросла из натурфилософии Возрождения. И функцией религии, вопреки представлениям Маркса и Энгельса, является вовсе не утверждение невежественных представлений, а рационализация человеческого отношения к божественному.
При этом "рационализация отношения к божественному" мобилизует и присущие каждому народу видение истории и художественное сознание. Возникает духовная структура, занимающая исключительно важное место в центральной мировоззренческой матрице народа. Тютчев писал о православных обрядах: "В этих обрядах, столь глубоко исторических, в этом русско-византийском мире, где жизнь и обрядность сливаются, и который столь древен, что даже сам Рим, сравнительно с ним, представляется нововведением, — во всем этом для тех, у кого есть чутье к подобным явлениям, открывается величие несравненной поэзии... Ибо к чувству столь древнего прошлого неизбежно присоединяется предчувствие неизмеримого будущего" (см. [298]).
Это предчувствие надо изучать, потому что СССР служил охлаждающими стержнями реактора капитализма, и сейчас он разогревается. На Западе Ницше начал этот тяжелый проясняющий разговор, а немецкий теолог и философ Романо Гвардини написал в 1954 г.: "Нечестность Нового времени – двойная игра, с одной стороны, отвергавшая христианское учение и устроение жизни, а с другой – стремившаяся присвоить все, что они дали человеку и культуре. От этого в отношении христианина к Новому времени оставалась постоянная неуверенность. Повсюду он сталкивался с тем, что было изначально присуще христианству, а теперь обращено против него. ... Человек нового времени не просто утрачивает веру в христианское Откровение; у него начинает атрофироваться естественный религиозный орган, и мир предстает ему как профанная действительность" [299].
Сейчас очевидно, что воздух капитализма "насыщен враждебностью и угрозой" и его турбулентность почти во всех направлениях создает кризисы. Сейчас нам это видно. Но было бы очень полезно обсудить антирелигиозную доктрину Маркса. Для нас это важно потому, что его доктрина укоренилась и в интеллигенции царской России, и в идеологии СССР, и даже в культуре постсоветской Российской Федерации. Вероятно, причина, чтобы войти Марксу в отряд Вольтера, Фейербаха и др. потому, что главный его труд был предназначен капитализму как главной, глобальной формации. С юности эти постулаты он считал универсальными и отвергал антропологию. И первая когорта российских марксистов была индоктринирована в антирелигиозных представлениях. Например, Бакунин стал радикальным антиклерикалом, а в ходе развития марксизма и вторая когорта наших революционеров приняла понятия агрессивного атеиста, вплоть до большевиков и советской интеллигенции. После революции 1905-1907 гг. большая часть левых интеллигентов, особенно большевиков.
Но здесь мы не можем отклоняться от темы.

17.4. Религия, этнос и нациестроительство

Задачу консолидировать населения и делать из него общество, народ и даже нацию, почти все знают и многие понимают. Но многие не замечают, что в этой задаче необходима сложная система – духовная и материальная – мировоззрение. Чтобы создать такую систему, дееспособную и развивающуюся, требуются ценные ресурсы – знание и воображение, совесть и сила духа. Корнем мировоззрения является религия. Этот корень усложняется, у многих уходит в подсознание, а кто-то по разным причинах борется и с открытой религией, и с подсознанием, и со своей душой. Но у нас более простая проблема – немного увидеть и подумать о роли религии в соединении людей в общество как системы.
У нас позже, чем на Западе, сформировались научные области социологии, этнологии и антропологии. Возьмем у них ряд понятий и фактов.
Вот важный труд Э. Дюркгейма "Элементарные формы религиозной жизни, тотемическая система в Австралии". Он показал, что самоосознание этнической общности проявляется в создании религиозного символа, олицетворяющего дух этой общности. На самых разных стадиях это были тотемы – представленная в образах растений или животных вечная сила рода, она же бог. Думая о себе, о своей общности и ее выражении в тотеме, изучая ее структуру, первобытные люди упорядочивали и классифицировали явления и вещи природного мира по принципу их родства. В этих классификациях выражались представления людей об их этнической общности. Дюркгейм изучил классификации австралийцев, а позже оказалось, что по тому же принципу, но со своей спецификой, построены классификации индейцев Северной Америки или классификации, отраженные в древнекитайской философии. Моделью для них служила общественная структура, сложившаяся в данной человеческой общности [49].
А К. Леви-Стросс подчеркивал смысл тотемизма как способа классификации явлений природы и считал, что средневековая наука (и даже в некоторой степени современная) продолжала использовать принципы тотемической классификации, включающую сотни видов. Он также указывал (в книге 1962 г. "Мышление дикаря") на связь между структурой этнической общности, тотемизмом и классификацией природных явлений: "Тотемизм устанавливает логическую эквивалентность между обществом естественных видов и миром социальных групп". Он писал, что мифологическое мышление древних основано на тех же интеллектуальных операциях, что и наука ("Неолитический человек был наследником долгой научной традиции").
В "Структурной антропологии" Леви-Стросс показывает, что первобытные религиозные верования представляли собой сильное интеллектуальное орудие освоения мира человеком, сравнимое с позитивной наукой. Он пишет: "Разница здесь не столько в качестве логических операций, сколько в самой природе явлений, подвергаемых логическому анализу… Прогресс произошел не в мышлении, а в том мире, в котором жило человечество" [296].
В.О. Ключевский пишет в "Курсе русской истории" о Киевской Руси: "Разноплемённое население, занимавшее всю эту территорию, вошло в состав великого княжества Киевского, или Русского государства. Но это Русское государство еще не было государством русского народа, потому что еще не существовало самого этого народа: к половине XI в. были готовы только этнографические элементы, из которых потом долгим и трудным процессом выработается русская народность. Все эти разноплемённые элементы пока были соединены чисто механически; связь нравственная, христианство, распространялось медленно и не успело еще захватить даже всех славянских племен Русской земли: так, вятичи не были христианами еще в начале XII в. Главной механической связью частей населения Русской земли была княжеская администрация с ее посадниками, данями и пошлинами. Во главе этой администрации стоял великий князь киевский" [300].
Становление русского государства в ХIV в. и формирование великорусского этноса ускорялось тем, что Московская Русь "вбирала" в себя и приспосабливала к своим нуждам структуры Золотой Орды. Это стало возможным и потому, что значительную часть татарской военной знати составляли христиане. Гумилев пишет: "Они (татары-христиане) бежали на Русь, в Москву, где и собралась военная элита Золотой Орды. Татары-золотоордынцы на московской службе составили костяк русского конного войска" [301].
А в 1930-х гг. Жданов в работе над учебники истории сказал: "Собирание Руси — важнейший исторический фактор". Тогда "Жданов перевернул и целый ряд других историографических положений, реабилитировав, в частности, некоторые аспекты истории церкви, например роль монастырей, поскольку они способствовали укреплению государства". Он объяснял, что важной причиной интеграции Украины и Грузии в Российскую империю (в период с 1654 по 1801 год) была религия, более близкая с российской, нежели с Польшой, Османской империи и Персии (см. [302, с. 65]).
Наконец, близкая для нас история – становление русского народа (великорусского этноса). Во всей системе факторов, которые определили ход этого процесса, православие сыграло ключевую роль. В тесной взаимосвязи наполнялись смыслом два важнейших для собирания народа понятий – русской земли и христианской веры. На этой основе строилась система знаний о России и русском народе, которая эффективно выполняла свои функции в течение шести веков и не утратила своей роли и сегодня. Кризисы этой системы сразу сказывались на состоянии народа и государства – мы знаем, как глубоко повлиял на ход истории России раскол русской Православной церкви в ХVII веке.
Исключительно важно для народов, наций и государств знание об их пространстве ("родной земле", территории). Народы складывались, коллективно думая (рефлектируя) о своем пространстве и пространстве значимых иных. Разным системам знания о пространстве соответствуют разные формы, в которых его представляет себе человек, рождаются разные ритмы пространства и разные связанные с ним ценности (вспомним, например, стихи Блока и его образы пространства России в момент, когда она оказалась перед историческим выбором).
Это знание формировалось в сфере религиозной картины мира. Европеец Средневековья включал в свою систему локальное пространство, от которого почти не удалялся на расстояние более 25 миль. Движение русских землепроходцев связывают с "островным богословием" православия, с поиском "Преображения", при котором земное странствие связано с теозисом (обожествлением мира). Так было с движением на Север – как говорят, идея Преображения была для русских "центральным символом-иконой исторического освоения просторов полуночных стран". Еще в большей степени этот мотив был важен в освоении Америки, которая находилась "за морями и океанами" и понималась как "остров Спасения" [303].
Другое измерение пространства связано с космогоническими представлениями. Это как бы взгляд на территорию "с неба". В этой системе знания земное (социальное) пространство отражает строение космоса. Устройство города красноречиво говорит о мировоззрении народа. Например, христианский город представлял микрокосм с центром, в котором находится храм, соединяющий его с небом. А. Леруа-Гуран помещает в своей книге план Москвы как города, отражающего облик всего мира.
Все эти эпизоды представляют упрощенные схемы, без деталей. Наблюдатели и ученые выделяют факты, условия и действия, чтобы осветить главный вывод. Разбирать драмы народа и государства, приближая их картины к реальности, – это другой жанр повествования или обвинения. Надо взять за основу объективный факт: за время от 1917 г. до 1922 г. подавляющее большинство населения России достаточно наблюдало и обдумывало реальные процессы. И в результате состоялось соглашение общества (и народа) с Советской властью на основе образа будущего, коммунизма крестьян и рабочих, солидарности трудящихся и народов. Другие политические системы к концу Гражданской войны доверия не получили. В этих условиях большинство верующих (особенно тех, чье мировоззрение соединялось в картине мира с "народным православием") решили на время перетерпеть конфликт большевиков и Церкви.
Это был период, когда верующие и атеисты были заодно – они подсознанием чувствовали, что все ищут пути к Царству добра. Либерал М.М. Пpишвин так выpазил суть Октябpьской революции: "горилла поднялась за правду". Но что такое была эта "горилла"? 31 октября 1917 г. он выразил ее смысл почти в притче. При нем возник в трамвае спор о правде (о Кеpенском и Ленине) – почти до драки. И кто-то крикнул спорщикам: "Товарищи, мы православные!" И Пришвин признал, что советский строй ("горилла") – это соединение невидимого града православных с видимым градом на земле товарищей: "В чистом виде появление гориллы происходит целиком из сложения товарищей и православных".
Религиозным чувством были проникнуты и революционные рабочие и крестьяне России, и революционная интеллигенция. Бердяев писал: "Социальная тема оставалась в России религиозной темой и при атеистическом сознании. “Русские мальчики”, атеисты, социалисты и анархисты – явление русского духа. Это очень хорошо понимал Достоевский" [233]. Эти "русские мальчики", о которых говорили Достоевский и Бердяев, были корнем, которым дал урожай после 1905 г. – масса крестьянской грамотной молодежи, консолидированное поколение, "красные сотни". Это поколение представило особое мировоззрение и особую антропологию. Для них большевики создали комсомол – необычную политическую организацию "для крестьянской молодежи".
Вспомним антицерковный радикализм деревенских комсомольцев 20-х годов (с которым, кстати, даже боролась партия) на деле был всплеском именно религиозного чувства, просто этот факт замалчивали. Но Солоневич писал: "Комсомольского безбожия нельзя принимать ни слишком всерьез, ни слишком буквально. У русской молодежи нет, может быть, веры в Бога, но нет и неверия. … Я бы сказал, что русский комсомолец, как он ни будет отбрыкиваться от такого определения, если и атеистичен, то атеистичен тоже по-православному. Если он и делает безобразия, то не во имя собственной шкуры, а во имя “мира на земли и благоволения в человецех”" [234, с. 455].
Для нас важно то, что после 1922-1923 гг. государство и общество стали быстро восстанавливать жизнеустройство, и религия как важный устой мировоззрения продолжила свою работу в новых условиях. Конфликта с Церковью мы не касаемся, это сложная проблема, тем более, что последние годы появились фальшивки и их разоблачения (см. Интернет).
После 1950 г. соединилось много изменений (демобилизация общества и государства, смена поколений, индустриализация и смена образа жизни), и ядро антропологии, политэкономии и религии начинает размягчаться и распадаться. Так, иссякла сила принципа "национальное по форме, социалистическое по содержанию", разошлись пути картины мира, – и стали вызревать кризисы в отношениях конфессий и в среде верующих. Конечно, речь идет о системном кризисе, но это был, как говорят, цепной процесс с разветвлением и размножением цепи. Тогда разрушаются или ослабевают связи, а все ошибки, дефекты и конфликты, которые в обычной ситуации исправляют, прощают или забывают, вдруг оживают, активируются и происходит дезинтеграция общества. Такой выброс прошел и по сфере религии. Более или менее, конфессии были защищены полиэтнической гражданской нацией – советским народом. Разрыхление его связности лишает силы и чувства отношения единства.
Наблюдая 30 лет этот процесс, можно сказать, что "неявная" реальная политэкономия СССР, которая была вплетена в большие системы – в том числе, антропологию и религию – "отодвинула" усеченный проект создания теории политэкономии социализма на платформе классической политэкономии Маркса в академические споры. Но, как уже говорилось, после 1950-х годов этот проект экономистов остался без необходимых структур, таких как религия, и стал сдвигаться к рыночной экономике.

https://sg-karamurza.livejournal.com/312057.html

Взаимодействие этих трех основ бытия народа создало Советской власти в период 1920-1930 гг. очень сложные противоречия. В этой главе рассмотрим эту проблему с точки зрения религии. В начале ХХ века Россия была еще традиционной, но просвещенной страной, хотя она была под давлением экспансии Запада и искала возможность выйти из его периферийного капитализма. Антропология населения (русского и практически всех народов) во многом определялась религией – православием и другими конфессиями. Надо также учесть, что экономические ценности и интересы (т.е. политэкономия) были крепко связаны с антропологией и религией. Это хорошо было представлено в 1905-1907 гг. в наказах и приговорах крестьянских сходов, и из них вызрели декреты Октябрьской революции.

17.1. Марксизм и религия

Установки Маркса и Энгельса в отношении религии входят в ядро «миросозерцания марксизма». Эти установки таковы, что они исключают саму мысль о конструктивной роли религии в создании и сохранении народов. Поэтому здесь мы должны остановиться и первым делом устранить это препятствие.
Маркс писал свои главные труды на материале Запада и для Запада. Поэтому и рассуждения на темы религии проникнуты евроцентризмом. Даже когда спокойная речь у него идет о религии вообще, вроде имеется в виду христианство, а в действительности выделяется протестантизм. Маркс прилагает к нему «формационный» подход, постулируя существование некоего правильного пути развития. Протестантская Реформация выглядит необходимой «формацией» в развитии религии (подобно тому, как капитализм оказывается необходимой стадией развития производительных сил и производственных отношений).
По мнению Энгельса, протестантизм является даже высшей формацией христианства. Он пишет, выделяя курсивом целую фразу: «Немецкий протестантизм – единственная современная форма христианства, которая достойна критики. Католицизм же в XVIII веке стоял ниже всякой критики и был просто предметом полемики (что за ослы все–таки эти старокатолики!)… С такой религией как христианство нельзя покончить только с помощью насмешек и нападок» [288].
Позиция Маркса и Энгельса в отношении к религии и церкви (католической – «гадине», которую надо раздавить) выросла из представлений «просветителей» (конкретнее, представлений Вольтера). Эту генетическую связь можно принять как факт – вплоть до семантического сходства (метафора религии как опиума была использована до Маркса Вольтером, Руссо, Кантом, Б. Бауэром и Фейербахом). Предметом представлений Вольтера было христианство, якобы, основанное на переплетении «самых пошлых обманов, сочиненных подлейшей сволочью».
Энгельс пишет о христианстве: «Взгляд на все религии, а вместе с тем и на христианство, как на изобретение обманщиков, — взгляд, господствовавший со времени вольнодумцев средневековья вплоть до просветителей XVIII века включительно…
С религией, которая подчинила себе римскую мировую империю и в течение 1800 лет господствовала над значительнейшей частью цивилизованного человечества, нельзя разделаться, просто объявив ее состряпанной обманщиками бессмыслицей… В особенности это относится к христианству. Ведь здесь надо решить вопрос, как это случилось, что народные массы Римской империи предпочли всем другим религиям эту бессмыслицу, проповедуемую к тому же рабами и угнетенными» [289].
Энгельс явно преувеличивает роль религии в формировании лицемерия даже в буржуазном обществе ХIХ века. Какой пафос: «Это лицемерие [современного христианского миропорядка] мы также относим за счет религии, первое слово которой есть ложь – разве религия не начинает с того, что, показав нам нечто человеческое, выдает его за нечто сверхчеловеческое, божественное?.. Мы знаем, что вся эта ложь и безнравственность проистекает из религии, что религиозное лицемерие, теология, является прототипом всякой другой лжи и лицемерия. … Со всем этим мы ведём борьбу не на жизнь, а на смерть» [20, с. 591].
Такую же вину накладывают на религию в отношении социальных противоречий. Маркс пишет: «На социальных принципах христианства лежит печать пронырливости и ханжества, пролетариат же – революционен» [290].
Маркс пишет о религии вообще: «Она стала духом гражданского общества, сферы эгоизма, где царит bellum omnium contra omnes. Ее сущность выражает уже не общность, а различие. Религия стала выражением отделения человека от той общности, к которой он принадлежит, от себя самого и других людей, – чем и была первоначально. Она является всего только абстрактным исповеданием особой превратности, частной прихоти, произвола» [291].
Это представление религии не соответствует реальности. В общем случае религия никоим образом не становится «абстрактным исповеданием частной прихоти» и «чисто индивидуальным делом», не отделяет человека от общности, а совсем наоборот – соединяет его с нею. Что же касается Православия, то оно стоит на идее религиозного братства и коллективного спасения души. Это – сила не изолирующая человека, а соединяющая его с ближними – вплоть до идеи всечеловечности. Хотя при множестве противоречий в обществе, государстве и в личных отношениях религия несет свою миссию для людей, которые ждут и получают от нее поддержку.
Категорические и необъективные суждения Маркса и Энгельса можно, конечно, принять за полемику с оппонентами. Но показателен тот факт, что большая часть интеллигенции России и относительно еще больше революционеров пошли по пути Вольтера и Маркса. Антирелигиозная программа европейских революций оказала заметное влияние на революционное движение в России. Поскольку здесь над умами интеллигенции долгое время господствовал марксизм, а позднее он же был положен в основу официальной идеологии, остается актуальным представление о религии именно в марксизме.
Конфликт Советской власти с религией добавил горя и ущерба в Гражданской войне. Трудно было это исключить в общем процессе, но с обеих сторон разумно определили реальность и будущее. И сейчас в обществе и государстве не хватает знания о религии и ее взаимодействии с главными системами страны и мира. Далее мы представим короткие описания важных проблем, особенно в становлении СССР.
Таким образом, в ходе революционного процесса в России существовал глубокий скрытый конфликт между марксизмом и мировоззренческими установками русского революционного народа. Но помимо этого, возникло и продолжалось в течение всего советского периода противостояние между марксизмом и явной верующей частью населения России.
Марксизм, низводя религиозное сознание на уровень «пронырливости и ханжества», вступал в глубокий духовный конфликт с «солдатами, апостолами и мучениками» русской революции. Он омрачал, озлоблял их душу и расщеплял сознание. Он затруднял и понимание происходящего процесса.
Далее коротко изложим проблему отношения революционного народа с церковью, которая была устоем российской монархии.

17.2. Маркс и религия как доктрина

Поскольку религия была одним из устоев антропологии России (СССР) и также во многом определяла разработку политэкономии, нам желательно понять, какое влияние оказывало на эту конструкцию антирелигиозные представления марксизма. Ведь советская власть и ВКП(б) официально объявили своей идеологий марксизм-ленинизм, а многим понятно, что они заключили союз с «народным православием». Без этого большевики не были бы у власти.
Уже после революции 1905 г. стало очевидно, что совместить идеологию марксизма в разделе «религия» с антропологией крестьянской и полиэтнической страны – проблема сложная, инновации того времени еще придется раскопать. Ведь социальной базой революции были верующие, но надо было высказывать и лозунги марксизма. Крестьянам и рабочим с их общинным коммунизмом нравились эпические и пророческие слова, а другим – лозунги от Просвещения. Это вначале можно было совместить, потому что было много других важных проблем.
Такой синтез часто устраивает разные сообщества, ведь в Европе и США приняли большевиков – левые ученые и радикалы, а также правые капиталисты и настоятель Кентерберийского собора. И наоборот – профессор социал-демократ П. Шиман написал книжку «Азиатизация Европы»: «Внутреннее окостенение, которое было свойственно народам Азии в течение тысячелетий, стоит теперь призраком перед воротами Европы, закутанное в мантию клочков европейских идей. Эти клочки обманывают сделавшийся слепым культурный мир. Большевизм приносит с собой азиатизацию Европы». И как мы могли быть союзниками с США и Англией…
Но сейчас – образ религии в марксизме.
Религия – один из главных предметов всего учения Маркса, а обсуждение религии – один из главных его методов, даже инструментов. Структура и функции религии Марксу казались настолько очевидными и понятными, что многие явления и в хозяйственной жизни, и в политике (например, товарный фетишизм и государство) он объяснял, проводя аналогии с религией как формой общественного сознания.
Маркс утверждал как постулат: «Критика религии – предпосылка всякой другой критики. … Уничтожение религии как иллюзорного счастья народа есть требование его действительного счастья» [292, с. 414, 415]. Если учесть, что все составные части марксизма проникнуты именно критическим пафосом, то можно сказать, что «критика религии – предпосылка всего учения Маркса». Но мы из всего свода представлений о религии рассмотрим только те, которые касаются проблемы становления советского народа, государства и культуры.
Начнем с того, что по мнению части ортодоксальных марксистов религия была примитивным элементом сознания дикаря. Энгельс пишет: «Религия возникла в самые первобытные времена из самых невежественных, темных, первобытных представлений людей о своей собственной и об окружающей их внешней природе» [61, с. 313].
В тот момент это суждение было уже странным. Для такого утверждения не было никаких оснований. Наоборот, люди удивлялись духовным и мыслительным подвигом первобытного человека, создавшего в своем воображении сложный религиозный образ мироздания. Да и в «окружающей его внешней природе» поразительно быстро было достигнуто окультуривание растений или приручение лошади – эти его достижения следует поставить выше создания атомной бомбы.
Маркс и Энгельс считали религиозную составляющую общественного сознания его низшим типом, даже относили его к категории животного «сознания» (само слово сознание здесь не вполне подходит, поскольку выражает атрибут животного). В «Немецкой идеологии» сказано: «Сознание, конечно, вначале есть всего лишь осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды… в то же время оно – осознание природы, которая первоначально противостоит людям как совершенно чуждая, всемогущая и неприступная сила, к которой люди относятся совершенно по-животному и власти которой они подчиняются, как скот; следовательно, это – чисто животное осознание природы (обожествление природы)» [32, с. 28-29]. (В редакционном предисловии в Сочинениях Маркса и Энгельса (2-е изд.) говорится: «В 1-й главе первого тома «Немецкой идеологии»… впервые в систематической форме дано изложение материалистического понимания истории»).
Обожествление как специфическая операция человеческого сознания трактуется Марксом и Энгельсом как «чисто животное осознание». Эта метафора не научная, а идеологическая. Это – биологизация человеческого общества, перенесение на него эволюционистских представлений, развитых Дарвином для животного мира. Так же, как и утверждение, будто первобытный человек подчиняется власти природы, «как скот». Появление проблесков сознания у первобытного человека было разрывом непрерывности, озарением. Обожествление, которое именно не «есть всего лишь осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды», представляет собой скачкообразный переход от животного состояния к человеческому.
Получив возможность «коллективно мыслить» с помощью религиозного языка, ритмов, искусства и ритуалов, человек сделал огромное открытие для познания мира, равноценное открытию науки – он разделил видимый реальный мир и невидимый «потусторонний». Оба они составляли неделимый Космос, оба были необходимы для понимания целого, для превращения хаоса в упорядоченную систему символов, делающих мир домом человека. Причем эта функция религиозного сознания не теряет своего значения от самого зарождения человека до наших дней – об этом говорит М. Вебер в своем труде «Протестантская этика и дух капитализма». Обожествление природы не преследовало никаких «скотских» целей, это был творческий процесс, отвечающий духовным потребностям. Сложность и интеллектуальное качество мысленных построений «примитивных» людей при создании ими божественной картины мира, поражали ученых, ведущих полевые исследования.
Создавая свою модель исторического процесса (исторический материализм), Маркс и Энгельс на первый план ставили материальное производство и связанные с ним отношения – материальное бытие. Духовная сфера человека ставилась на гораздо более низкий уровень. При этом они резко искажали реальность.
Маркс и Энгельс пишут: «Даже туманные образования в мозгу людей, и те являются необходимыми продуктами, своего рода испарениями их материального жизненного процесса... Таким образом, мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет развития: люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления. Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание» [32, с. 25].
Это противоречит опыту всех времен, вплоть до современных исследований в этнологии, причем в отношении роли религии не только как средства господства («вертикальные» связи), но и как силы, связывающей людей в «горизонтальные» общности (этносы). Даже на пороге Нового времени Ф. Бэкон называл религию «главной связующей силой общества».
Отвергая активную связывающую людей роль религии, Маркс представляет ее как производную от материальных отношений. Он пишет: «Уже с самого начала обнаруживается материалистическая связь людей между собой, связь, которая обусловлена потребностями и способом производства и так же стара, как сами люди, – связь, которая принимает все новые формы и, следовательно, представляет собой “историю”, вовсе не нуждаясь в существовании какой-либо политической или религиозной нелепости, которая еще сверх того соединяла бы людей» [32, с. 28-29].
Религия у него предстает просто как инструмент «общественно-производственных организмов», которые или выбирают наиболее подходящее для них орудие из имеющихся в наличии. Маркс пишет о капиталистической формации: «Для общества товаропроизводителей… наиболее подходящей формой религии является христианство с его культом абстрактного человека, в особенности в своих буржуазных разновидностях, каковы протестантизм, деизм и т. д.» [24, с. 89].
А что же докапиталистические формации, как это было в России? Вот как он видит дело: «Древние общественно-производственные организмы несравненно более просты и ясны, чем буржуазный, но они покоятся или на незрелости индивидуального человека, еще не оторвавшегося от пуповины естественнородовых связей с другими людьми, или на непосредственных отношениях господства и подчинения. Условие их существования — низкая ступень развития производительных сил труда и соответственная ограниченность отношений людей рамками материального процесса производства жизни, а значит, ограниченность всех их отношений друг к другу и к природе. Эта действительная ограниченность отражается идеально в древних религиях, обожествляющих природу, и народных верованиях» [24, с. 89-90].
Критика религии Маркса и Энгельса была антиобщинной и антигосударственной, в русской революции она сразу стала враждебной «народному православию» и тому общинному крестьянскому коммунизму, которые и были мировоззренческой основой советского проекта. В православии искали крестьяне и понятийный аппарат, чтобы сформулировать свои социальные притязания, и проект благой жизни. Марксистская критика религии разрушала этот аппарат, дискредитируя те инструменты знания, которыми владели крестьяне (да и большинство рабочих России).
Здесь снова надо вернуться к мысли Маркса о том, что религия является продуктом производственных отношений. Он пишет: «Религия, семья, государство, право, мораль, наука, искусство и т. д. суть лишь особые виды производства и подчиняются его всеобщему закону» [98, с. 117]. Из этого следует, например, что активной роли в становлении национальных отношений, которые явно не подчиняются «всеобщему закону производства», религия не играет.
Более того, по мнению Маркса религия не оказывает активного влияния и на становление человека как личности, даже вне зависимости от его национального сознания. В разных вариантах он повторяет тезис: «не религия создает человека, а человек создает религию» [292, с. 252]. Во введении к большому труду «К критике гегелевской философии права» он пишет: «Основа иррелигиозной критики такова: человек создает религию, религия же не создает человека» [292, с. 414].
Это положение принять нельзя. Религия есть первая и особая форма общественного сознания, которая в течение тысячелетий была господствующей формой. Как же она могла не «создавать человека»? Реальный человек всегда погружен в национальную культуру, развитие которой во многом предопределено религией.
С.Н. Булгаков, которого Плеханов назвал «надеждой русского марксизма», глубоко изучил представления Маркса относительно религии. Он 1906 г. опубликовал статью «Карл Маркс как религиозный тип», где писал: «Маркс относится к религии, в особенности же к теизму и христианству, с ожесточенной враждебностью, как боевой и воинствующий атеист, стремящийся освободить, излечить людей от религиозного безумия, от духовного рабства. В воинствующем атеизме Маркса мы видим центральный нерв всей его деятельности, один из главных ее стимулов, борьба с религией есть в известном смысле, как это выяснится в дальнейшем изложении, истинный, хотя и сокровенный, практический мотив и его важнейших чисто теоретических трудов. Маркс борется с Богом религии и своей наукой, и своим социализмом, который в его руках становится средством для атеизма, оружием для освобождения человечества от религии. Стремление человечества “устроиться без Бога, и притом навсегда и окончательно”, о котором так пророчески проникновенно писал Достоевский и которое составляло предмет его постоянных и мучительных дум, в числе других, получило одно из самых ярких и законченных выражений в доктрине Маркса» [293].

https://sg-karamurza.livejournal.com/311733.html

Сегодня можно высказывать только приятные комментарии!

https://sg-karamurza.livejournal.com/311305.html

Факт такой. В Ижевске большевики уже осенью 1917 г. собрали один из наиболее мощных отрядов Красной гвардии на Урале. А эсеры и меньшевики готовили программу «образцовый рабочий социализм» и «образцовая демократическая республика». Начался чехословацкий мятеж, ижевских коммунистов и гарнизон Красной армии отправили на фронт. В городе оставалось несколько десятков красноармейцев и милиционеров. Сразу, 7 августа, началось подготовленное эсерами восстание под лозунгом «Власть Советам без большевиков!» Ударной силой был Союз фронтовиков, их было 4 тыс., имелась боевая дружина и оружие. Власть в городе перешла повстанцам.
Сразу началась кровавая расправа со сторонниками советской власти, а потом бессмысленные массовые убийства. В течение 12 часов ловили и расстреливали большевиков и их семьи. Был расстрелян священник Дронин (он сочувствовал большевикам). После разгрома восстания ижевские и воткинские части (около 25 тыс.) ушли к Колчаку и воевали вплоть до 1922 года, хотя Ижевско-Воткинская дивизия в декабре 1919 г. была разгромлена 51-й Уральской дивизией Красной армии [284].
Надо представить себе состояние некоторых людей в условиях революции. Речь шла о квалифицированных рабочих, приверженных идеалам справедливости (стихийные социалисты), зажиточные семьянины, религиозные христиане. Предпосылками объяснить их сдвиг нельзя. Эта историческая проблема — была актуальна и сегодня остается актуальной.
После Гражданской войны, после 1923 г. и особенно 1930-х гг. разрушительные образы жестокости – и белых, и красных – были преобразованы в художественные смягченные образы. В начале 1950-х годов нынешнее старшее поколение еще получало от родственников осторожные смыслы насилия в бою, бандитизма, репрессий государства. Эти сублимированные объяснения тогда помогли молодежи – мы много об этом думали. Но наши старшие друзья и родственники ушли, следующее поколение уже не владело смыслами – за ними не стоял личный опыт. Наша литература не взялась перевести те смыслы на художественный язык, все это хранили в памяти под замком. Но ведь это – очень важный срез нашей жизни!
Так и должно было быть, но теперь мы попали в такую паутину, что нам требуется знание, свободное от эмоций. Но получилось так, что во время перестройки идеологи антисоветского проекта оставили жестокость белых в забвении, а жестокость красных в Гражданской войне, во время государственных репрессий 1937-38 гг. и депортации ряда народностей – это представили не только в жанре натурализма, но и в гипертрофированных образах.
Нам надо подойти к явлению, а не к личностям и даже не группам – хоть белых или красных, хоть ИГИЛ или Правый сектор (запрещенных в России). Почти во всем мире накапливается потенциал потрясений и жестокости. Механизм этого сдвига если и не понять, то хотя бы надо найти приемы его притормозить или смягчить. Раз уж не уйти от проблемы жестокости репрессий в периоды глубокого кризиса, придется рассмотреть важное явление 1921-1922 гг. – красный бандитизм. Он представляет сложность отношения между властью и населением.
Факты таковы. До февраля 1920 г., в Белом движении Верховным правителя России и Главнокомандующего Русской армией был адмирал Колчак. Его силы контролировали территорию Сибири и Дальнего Востока. Советская власть там была ликвидирована летом 1918 г., Советы не успели развернуться. Первые созданные части Красной армии держали фронт в Центре и на Урале.
В Сибири возникло партизанское сопротивление армии Колчака – из разных групп крестьян, хотя основную массу составляли середняки и бедняки, много рабочих. К весне 1919 г. партизанское движение расширилось, почти на всей территории Сибири, а осенью превратилось в повстанческую войну, так что сформировались крупные соединения – партизанские армии. Кроме них были десятки отрядов средней величины и сотни небольших маневренных отрядов и групп. Целые уезды освобождались партизанами еще до прихода Красной армии, там в ходе самоорганизации создавались ревкомы или Советы. Они были отличны от тех, которые развивались два года в Европейской России.
18 мая 1919 г., военный министр Колчака генерал А.П. Будберг записал в дневнике: «Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири... главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников... В шифрованных донесениях с фронта все чаще попадаются зловещие для настоящего и грозные для будущего слова “перебив своих офицеров, такая-то часть передалась красным”» [285].
Зимой 1920 г. три Сибирских Белых армии были разгромлены, и восстановлена Советская власть. Как развивалась общность партизан в ходе становления советской Сибири? Вот короткая формулировка современного историка: «Десятки тысяч партизан и демобилизованных военных, привыкших к убийствам и грабежам, потерявших родных и друзей от рук колчаковцев, привнесли в общественную жизнь разнузданную мстительность. Порой она обрушивалась не только на “гадов”, но и на представителей власти, пытавшихся сдержать бандитизм. В условиях острого дефицита партийно-советских и чекистских кадров в Сибири масса партизан в 1920–1921 гг. оказалась в РКП(б) и органах ВЧК, превратив их в явно криминализированные структуры.
Для советской историографии было очевидно, что строительство большевистских органов власти осуществляли преданные коммунистической идее бескорыстные сторонники новой жизни — передовые, политически активные рабочие, крестьяне, интеллигенты. В действительности же новая власть, особенно в наиболее удалённых регионах, оказалась в основном составленной из неприспособленных к управленческому труду малограмотных карьеристов» [286].
Таков образ, созданный сегодня фактами вместе с ценностными идеологическими связками. Автор определил советскую власть как криминальную по причине «острого дефицита партийно-советских и чекистских кадров в Сибири». С такой же логикой он мог бы назвать криминальной всю российскую интеллигенцию – грамотную и прекрасно приспособленную к управленческому труду, которая уклонилась от службы в ВЧК и РКП. Автор пишет, что «десятки тысяч партизан, … потерявших родных и друзей от рук колчаковцев, привнесли в общественную жизнь разнузданную мстительность». Как ему не стыдно!
Советская власть вела борьбу с отрядами красных бандитов иногда в судебном порядке, а иногда и с использованием вооруженной силы. В некоторых местностях эта опасность для Советской власти даже считалась главной. Под суд шли, бывало, целые городские парторганизации, нарушившие общую политическую линию. Несколько месяцев шла чистка милиции, местных ЧК и РКП(б). Из партии были исключены более 8 000 коммунистов, почти не было таких ЧК, из которых не изгонялись бы по несколько членов за различные преступления и злоупотребления.
Это была очень трудная операция, поскольку, как дал определение В.И. Шишкин, красный бандитизм «возник как реакция участников революционного подполья и партизанского движения на репрессии колчаковцев и выражение недовольства мягкой карательной политикой советской власти по отношению к бывшим контрреволюционерам».
Комиссия, которая по поручению Сиббюро ЦК РКП(б) в конце сентября — начале октября 1921 г., подготовила для пленума ЦК РКП(б) специальный доклад «О красном бандитизме». Там сказано: «В основной и первоначальной своей форме красный бандитизм является продолжением гражданской войны… Созданные в Сибири после ее освобождения от Колчака коммунистические ячейки и советские органы состояли преимущественно из крестьян, на практике доказавших свою преданность Советской власти, но имевших низкий уровень общей, политической и правовой культуры. Среди рядовых советских сотрудников и коммунистов было много малограмотных и элементарно неграмотных. Редко кто из этих людей знал советские законы, разбирался в них и тем более их чтил. В своей практической работе среди населения они не могли целесообразно и эффективно применять методы убеждения и принуждения, поэтому вскоре сделали упор на вторые в ущерб первым. В результате в течение 1920 г. в Сибири произошла стремительная эскалация государственного насилия, санкционированного советским законодательством» [194].
Историк высказал важное суждение: «Трудно далось осознание того, что социальным источником и носителем красного бандитизма являлись не контрреволюционные или чуждые Советской власти элементы, а те слои населения, на которые опиралась диктатура пролетариата: разбуженная революцией и политически активная часть деревенской и городской бедноты, в том числе люмпенской».
Партизаны знали своих врагов и свои местности, поэтому были уверены, что враги притаились и готовятся нанести удар. Что задумала Советская власть в Москве, чтобы усмирить «гадов», они не знали, да и в Москве только начали разрабатывать доктрину и решения этой операции. Каковы же были мотивы партизан, у которых не было ни командиров, ни комиссаров из Москвы – они сами были и командирами, и разведчиками и мстителями? Их цель и главная ценность были – добить «гадов». Партизаны – не регулярная армия, они сами ставят цель и избирают тактику! Авторы, которые утверждают, что целью «красных бандитов» было ограбить зажиточное население, притворяются наивными.
Обсуждая явления жестокости, мы приходим к предположению, что это явление возникает в любой революции, независимо от ее цели, класса и идеологии. Различия в этом аспекте революций определяются масштабом жестокости и способами ее обуздания. Изучение этого явления актуально для всех культур и обществ, потому что все культуры и общества время от времени переживают глубокие кризисы. Тогда и происходит всплеск жестокости, которая превращается в один из общественных институтов и организуется как элемент системы.
Вернемся к уже упомянутому нами примеру, о котором теперь много пишут: восстание рабочих Ижевского и Воткинского заводов против большевиков. Пишут много, но объяснения нет – почему? Их тяготы были типичными (гораздо более легкими, чем в центральной России). Почему толкнула рабочих идея пойти за эсеров и залить кровью Прикамье, потом уйти к Колчаку под красным флагом (!) – убивать и гибнуть? Для такого шага у них не было никакого религиозного озарения, ни классовой ненависти, ни нестерпимой несправедливости.
В современном описании городов Удмуртии упомянуто Ижевское восстание 1918 г.: «Контрреволюционеры замучили и расстреляли (по официальным советским данным) около 9 тыс. чел., было уведено свыше 21 тыс. лошадей, 29 тыс. коров, сожжено более 3 тыс. жилых домов… Часть повстанцев вернулась в Советскую Россию, другая уехала в Калифорнию (США), некоторая часть осталась в Китае».
Но это неверно! Они не были контрреволюционерами! Совершенно наоборот, рабочие этих заводов в какой-то момент стали экзальтированными революционерами. Историк Сибири в своей статье (под названием «Белые под красным знаменем») прославляет успехи эсеров – генералов Колчака. Логика описания этих успехов и славы поражает, это крах рациональности.
Вот, армия Колчака начала рассыпаться: «В Сибири ижевцы и воткинцы тоже устраивались на местные заводы, но к ним относились как к предателям, калечили и убивали прямо в цехах. Сибиряки еще не видели красных, но зато вволю нагляделись на колчаковцев и люто их ненавидели. Ижевцы оказались между молотом и наковальней. В итоге рабочие-колчаковцы с семьями отступали все дальше, дойдя до Тихого океана…
По-разному сложились судьбы белых ижевцев. Многие рабочие по окончании Гражданской войны, после объявления большевиками амнистии решили вернуться на родину» [287].
12 августа 2009 года в Ижевске состоялось торжественное открытие мемориальной доски в память об участниках Ижевского восстания 1918 года. Она установлена на фасаде здания бывшего Генеральского дома, где располагался штаб восстания. Кого торжественно чествует Администрация Ижевска? Тех, кто установили режим террора и ушли к Колчаку, а потом осели в США, – или большинство оставшихся в Ижевске рабочих, которые приветствовали вступающие в город части Красной армии? Или теперь мы должны одинаково почитать и тех, и других? Такой же диссонанс присутствует во многих публикациях – книгах и статьях. Как могут учиться по этим книгам студенты и школьники! Чего хотят эти авторы – растравить давно зажившие раны?
Если представить объем и сложность работы проектирования и реализации всех этих сложных и тяжелых задач, надо признать, что Советское государство и партия большевиков с их «попутчиками», и само советское общество проделали огромный и новаторский труд. Общности, которые были конкурентами или антагонистами советского человека, были после Гражданской войны «нейтрализованы», подавлены или оттеснены в тень – последовательно одна за другой. Но именно этот культурно-исторический тип советского человека сохранил историческую Россию и совершил такой военный и мирный труд, что с его плодами мы, может, успеем вылезти из нынешней трясины.

https://sg-karamurza.livejournal.com/311193.html

Этот текст, кажется, отклоняется от нашей темы, но это отступление указывает, что практически всегда противоречия в условиях нестабильности и дезинтеграции общностей приводят к конфликтам с насилием. Смена государства и власти, традиционных и привычных норм, привычного порядка жизнеустройства и т.д, изменяет структуры сознания и мышления. При этом создается пространство, которое заполняется иррациональными представлениями – с разной силой. Обычно фон всяких неурядиц удерживается в рамках, и его контролируют и власти, и общество. Но когда в каких-то сферах порядок распадается и надвигается хаос, возникают чрезвычайные угрозы и задачи.
После победы в 1945 г., хотя еще были свежи трагедии утраты родных и в разрухе быт, почти всех охватило состояние оптимизма и образа счастья. И это состояние оказалось устойчивым. Сейчас многие из старшего поколения поражаются, как они могли не заметить, какие тучи начали сгущаться над СССР – внутри «общины», среди наших друзей и родственников. Мы не знали и не видели, какие процессы вызревают на переходе от традиционного общества к модерну. Этого перехода не знали, и тем более не знали дороги, по которой свернет этот переход. Более того, никто и не думал, как продвинуть советский строй в условиях социалистического модерна. Сейчас многие считают, что это было можно, но тот шанс упустили. Но и прошлое надо изучать – проблемы 1917-1930 гг. надвигаются снова.
«Карта маршрута» была у Маркса, он предупредил, что русский общинный коммунизм не имеет права на революцию и социализм, и вообще, в России «вся эта дрянь идет к своему концу». Эту «карту» изучали либералы и меньшевики, эсеры и большевики. Для России не годилась, но вся прогрессивная интеллигенция, кроме большевиков, попробовали – в форме Февральской революции, интервенции Запада и Гражданской войны. Община задавила их, но остались когорты и даже общности людей с культурной травмой, которая выражалась в желании иррационального насилия. Можно сказать, изуверы, иногда с мессианскими идеями.
Конечно, во времени войны некоторая часть военных с обеих сторон страдает от разных сдвигов психики с обеих сторон. Мы, дети, и в годы войны, и после немало видели таких людей, знакомых и родственников – трудно было смотреть. Все вокруг им помогали и жалели их, но никто не слыхал, чтобы кто-то из них стал жестоким тираном. А в среде террористов до и после революций некоторые становились изуверами.
Одним из компонентов механизма насилия была революционная интеллигенция, (особенно воспитанная в партии эсеров, которая в свою доктрину включила широкий терроризм). В предисловии к книге Б. Савинкова «Воспоминания террориста» сказано: «Он блокировался с направлениями любого оттенка, лишь бы антибольшевистское. Даже и с монархистами, полагая, что наши бурбоны чему-то научились. Савинков готов был признать любую диктатуру (включая, разумеется, собственную), кроме большевистской… Он бросался за помощью к англичанам, французам, белочехам и белополякам. Он командовал отрядами карателей, бандами подонков, наймитами, шпионами. Пути-дорожки “савинковцев” чадили пожарищами, дергались в судорогах казненных» [276].
Савинков – интеллигент, писатель, друг многих интеллектуалов, лидер партии эсеров. Неизвестно, изучали советские психиатры сознание и эволюцию этого талантливого социалиста, революционера и политика высокого ранга – и жестокого террориста. Но на Западе русских террористов тщательно изучали, и теперь российская публицистика и Интернет заполнены текстом (скорее, сносками) Анны Гейфман (США) [277]. Если прочитать библиографию источников ее книги, становится стыдно за наших читателей. Лучше было бы читать книгу наших историков, которые сидят в российских архивах [278].
Историк О.Н. Квасов в диссертации так оценил книгу А. Гейфман: «Сугубо критический взгляд на российский революционный терроризм позволил автору представить в полном цвете «подкладку революции», однако, по нашему мнению, не позволил дать объективное объяснение причин и факторов столь интенсивного всплеска террористической активности в России. Кроме того, односторонне критическое представление о революционном движении, лишение его исторической и социальной обусловленности, приводит к “демонизации” его участников и извращает сущность исторического процесса. Не обладая достаточными объективными данными для обоснования своей точки зрения, сторонники таких взглядов, зачастую довольствуются простой сменой оценочных категорий, абсолютизацией единичных фактов, публицистически категоричными заявлениями или конспирологическими домыслами, реанимируя аргументацию историков охранительного (консервативного) направления конца XIX в.» [279].
В аннотации сказано: «Анна Гейфман изучает размах терроризма в России в период с 1894 по 1917 год. За это время жертвами революционных террористов стали примерно 17 000 человек… Автор описывает террористов нового типа, которые отличались от своих предшественников тем, что были сторонниками систематического неразборчивого насилия и составили авангард современного мирового терроризма». И это притом, что партия эсеров была основана в 1902 году (с помощью охранки), а боевая (террористическая) организация насчитывала до 78 человек (за все время 91 человек) и была ликвидирована в 1911 г. Ее руководителем был Евно Азеф, тайный агент-провокатор Охранного отделения.
Данные партии таковы: эсеры совершили 216 покушений (до 1905 г. – 6, в 1905 г. – 54, в 1906 г. – 78, в 1907 г. – 68, 1908 г. – 3, 1909 г. – 2, в 1910 г. – 1, в 1911 г. – 2). Сейчас историки нашли еще 17. 11 покушений на счету Боевой организации, 47 – центрального и областных отрядов, – местных дружин [279]. Массовый террор начался в 1918 г.
Пришвин, знавший эсеров, писал в марте 1917 г., после Февраля: «Эсеры мало сознательны, в своем поведении подчиняются чувству, и это их приближает к стихии, где нет добра и зла. Социал-демократы происходят от немцев, от них они научились действовать с умом, с расчетом. Жестоки в мыслях, на практике они мало убивают. Эсеры, мягкие и чувствительные, пользуются террором и обдуманным убийством. Эсерство направлено больше на царизм, чем с-дечество».
Но за период от Февральской революции до окончания Гражданской войны коалиция вокруг Временного правительства сообщества либералов, эсеров и меньшевиков поняла свои ошибки, особенно в ходе войны. Их молодежь прошла по России многих убивая и сама погибая, будучи социалистами и романтиками – ради фантома капитализма!
Видный деятель Белой армии генерал Слащов-Крымский писал, что по своим убеждениям Белая армия представляла из себя следующее: «Мешанина кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов, … А масса Добровольческой армии надеялась на “учредилку”, избранную по “четыреххвостке”, так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал» (см. [281]).
Кадеты уже на муниципальных выборов, состоявшихся в мае-июне 1917 г., провалились в Петрограде, Москве и многих губернских городах. Многие из них эмигрировали, но вернулись и работали в СССР.
Эсеры потерпели поражение в борьбе с большевиками, и к началу 1921 г. ЦК партии эсеров прекратил свою деятельность. Летом 1922 г. в Москве прошел процесс над эсерами, обвиненными в организации терактов в 1918 г. 12 человек, в том числе 8 членов ЦК, были приговорены к расстрелу условно а потом приговор был заменен 5-летним тюремным заключением и 3-летней ссылкой. В 1923 г. в Москве был проведен Всероссийский съезд бывших членов партии эсеров, принявший решение о роспуске партии.
Меньшевики на выборах в Учредительное собрание набрали всего 2-3% голосов. В октябре 1918 г. ЦК меньшевиков признал «октябрьский переворот» исторически необходимым, т.к. он выражал стремление трудящихся направить революцию всецело в их интересах. Многие видные меньшевики уже летом работали в ВСНХ и ряде наркоматов, а некоторые вступили в РКП(б).
Были ситуации с длительным насилием, как во времена революций и Гражданской войны, а в 1930-х годах были вспышки насилия в начале коллективизации (депортация кулаков) и в 1937-1938 гг. с репрессиями оппозиции. Однако, культура России конца ХIХ века и начала ХХ века пережила подъем апокалиптики (это старый термин, т.е., откровение, открытие будущего). Массы людей замечательно выражали предвидение будущего – в приговорах и наказах крестьян, в литературе, в поэтической форме стихов, песен и романсов Серебряного века. Русские философы изучали это движение (см. [282]). Корнями апокалиптика русской революции уходила в иное мировоззрение, чем иудейская апокалиптика, в которой пророчился мотив разрушения «мира зла» – для строительства Царства добра на руинах. Этот мотив звучал и в пророчествах Маркса. В образе будущего русской революции (в ее крестьянской ветви, соединившейся с «пролетарской», в начале ХХ века) этот мотив был приглушен. Здесь, скорее, речь шла о нахождении утраченного, об очищении добра от наслоений зла, произведенного «детьми Каина». Таковы были социальные и евразийские «откровения» А. Блока, крестьянские образы будущего земного рая у Есенина и Клюева, поэтические образы Маяковского и др.
Во время Гражданской войны для населения было важно, что большевики смогли установить в Красной армии более строгую дисциплину, чем в Белой армии. Дело тут было в массовой солидарности и в самих философских установках апокалиптики. В Красной армии существовала гибкая и разнообразная система воспитания солдат и действовал принцип круговой поруки (общей ответственности подразделения за проступки красноармейца, особенно в отношении населения). Белая армия не имела для этого ни сил, ни идей, ни морального авторитета — дисциплинарные механизмы старой армии перестали действовать [283]. Пришвин, мечтавший о приходе белых, 4 июня 1920 г. записал в дневнике: «Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных».
В.В. Крылов пишет об опыте стран того времени, которые были зажаты периферийным капитализмом (даже без колониального режима): «Измельчание социальных интересов отдельных групп, примат фракционных интересов над общеклассовыми, эгоистических классовых целей над общенациональными ознаменовался в странах, где отсутствовал прямой колониальный режим (Иран, Китай начала ХХ века), величайшим социальным распадом, засильем бандитских шаек и милитаристских групп, так что, например, для китайцев привлекательность русской революции была в том, что она создала могучий общественно-политический организм» [14, c. 70]. Об этом говорил Сунь ятсен в своих лекциях «Три народных принципа» (их стоит прочитать).
Но здесь для нас важно взглянуть на страшную картину «разрушительной агрессии и сдвига мышления к иррациональным импульсам» – то, что пережил (и, вероятно, переболел) Савинков. Речь идет об эффекте культурной травмы, – потрясения или катастрофы общности, в нашем случае, результата революции. Это такой момент, когда ни в обществе, ни в государстве не было средств, чтобы ее смягчить и остановить цепной процесс распада идентичности личности (полезно прочитать роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго»).
Многие из нас сделали важную и глубокую ошибку – объяснять экстремальную жестокость социально-культурных групп классовыми и культурными стереотипами или политическими позициями. Многие говорят об их предпосылках, но это не причины. Мощные мотивы для жестокости кроются в сфере иррационального. Эти мотивы складываются в условиях катастрофического кризиса, когда эти группы остаются без жесткого авторитетного контроля и без постоянного коллективного диалога, поддерживающего нормы рациональности.
Представим короткий пример, который изучают с 1920 г. по сегодня – самое мощное рабочее восстание за всю советскую историю против большевиков. Историки часто приписывают этим рабочим рациональные аргументы или идеальные побуждения. Одни представляют героизм повстанцев, другие – героизм Красной армии, которая с ними воевала.

https://sg-karamurza.livejournal.com/310825.html

Добавим еще одно полезное суждение. М. Сахлинс предупреждал в книге «Культура и практические представления» (1978): «Исторический материализм является истинным самосознанием буржуазного общества, ограниченным, однако, рамками самого этого общества. Рассматривая производство как натурально-прагматический процесс удовлетворения потребностей, вместе с буржуазной экономической наукой оно [буржуазное общество] рискует поднять отчуждение людей и вещей на более высокий когнитивный уровень… Если это произойдет, марксистская антропология будет неотличима от ортодоксальной экономики, как будто исследователь одурачен тем же товарным фетишизмом, который завораживает участников процесса.
Рассуждая о производстве и движении товаров исключительно с точки зрения их денежных выражений (меновых стоимостей), исследователь упускает из рассмотрения культурный код конкретных свойств, определяющий “полезность” и таким образом оказывается не способным понять что собственно было произведено.... В таком виде представляется наше буржуазное общество и типичная средняя мудрость его общественных наук» [266].
Поскольку в последние тридцать лет наши государство и общности (элита, средний класс и т.п.) пытаются войти «клуб капитализма», а другие общности – пытаются избежать этого, то и тем, и другим следовало бы пройти ликбез упрощенной модели западного капитализма и модели России и СССР – хотя бы в ХIХ и ХХ веках. Сейчас общество и политический класс слишком глубоко погрузились в невежество. Это – сбой нашего образования и даже уже антропологии.
И в других главах будут появляться суждении и образы, близкие к понятиям и логике антропологии. Например, мы говорили о доминирующих общностях, которые подавляли интересы и ценности «молчаливых» общностей, независимо от величины массы. Но структура общества и народы (нации) изменяются быстрее, чем думает население и власть. Незаметно развивается и вырастает небольшая группа и становится «дрожжами» для недовольных. Чаще всего возникают сообщества диссидентов во время резкого изменения образа жизни, смены направления политики, появления на общественной сцене молодого поколения с новой картиной мира с разрывом памяти и мировоззрения старших поколений, и т.д.
Но в период 1920-1953 гг. легитимность советской власти и образ будущего определили стабильность антропологии доминирующих общностей. Ленин сказал по этому поводу на XI съезде РКП(б): «История знает превращения всяких сортов; полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества – это вещь в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо» [267].
В.Г. Белинский «Чужое, извне взятое содержание никогда не может заменить ни в литературе, ни в жизни отсутствия своего собственного, национального содержания. … Мы, наконец, поняли, что у России была своя история, нисколько не похожая на историю ни одного европейского государства, и что ее должно изучать и о ней должно судить на основании ее же самой, а не на основании историй, ничего не имеющих с нею общего, европейских народов» [268]. Эту идею Сталин воспринял и хорошо усвоил, а поэтому не особенно полагался на исторический материализм и учение Маркса в своей практической деятельности.
А. Блок написал в 1908 г. статью «Народ и интеллигенция»: «Народ и интеллигенция – это два разных стана, между которыми есть некая черта. И как тонка эта черта между станами, враждебными тайно… Люди, выходящие из народа и являющие глубины народного духа, становятся немедленно враждебны нам; враждебны потому, что в чем-то самом сокровенном непонятны» [269].
Но в ходе становления обновленных систем (особенно образования, здравоохранения, науки и культуры) старая интеллигенция в массе своей согласилась с советским строем, и разрыва с новой молодой интеллигенцией не произошло. Однако надо сказать, что кроме согласия и признания легитимности СССР большинством населения, для строительства советской антропологии должны были действовать активные группы – это авангард, а за ним актив. Это лидеры, которые работают на «переднем крае». Они не назначаются администрациями, не избираются на съездах – их «выдвигают», не сговариваясь, и они, даже не осознавая, создают сообщество. Конструирование таких групп и сообществ – это целая мультидисциплинарная область.
«Группу, мобилизованную вокруг общего интереса и обладающую единством действия, нужно производить, создавать путем постоянной целенаправленной работы – социально-культурной и в то же время политической». Метафорически можно изобразить социальную группу в виде кометы – «твердое ядро» институций и практических групп (т.к. в реальности каждая социальная группа имеет несколько фракций, то есть несколько конкурирующих между собой «ядер»), а также ярко светящаяся, но не структурированная «голова» (активисты-непрофессионалы) и огромный мерцающий «хвост». На деле сущность ее обусловлена «ядром» [270].
В нашем случае работали великие конструкторы партий и армий. Известно, что вперед вышли партия большевиков и Красная армия, об этом много написано. Но стоит в одном абзаце упомянуть такие группы, которых тогда называли Красные сотни. Это – молодежь, прошедшая Первую мировую и Гражданскую войны, в основном они были командирами среднего и низшего звена, из малых городов и деревень центральной России.
В ходе Гражданской войны они стали рядом с большевиками доминирующими общностями в становлении антропологического типа. Историки писали: «В конце Гражданской войны Красная армия, составлявшая 5 млн. человек, превратилась в основной канал набора в большевистскую партию. Ветераны Красной армии образовали костяк советской администрации. Представители нового поколения гражданской войны из провинций сформировали новый растущий элемент в партии. Сталин мог уверенно опереться на новое поколение гражданской войны родом из провинций» [193].
И стоит учесть мнение Л.Д. Троцкого: «Немаловажную роль в формировании бюрократии сыграла демобилизация пятимиллионной Красной армии: победоносные командиры заняли ведущие посты в местных советах, в хозяйстве, школьном деле. У нового правящего слоя скоро оказались свои идеи, свои чувства и, что еще важнее, свои интересы» [271].
Большую статью В.Е. Соболев назвал «Сталин построил третью Россию». По сути это была единая сплоченная харизматической общность, авангард нового поколения (Сталин даже художественно представил эту общность как «орден меченосцев»). Наши старики хорошо знали качества этих людей, это была общность особого антропологического типа – «так закалялась сталь».
Автор статьи писал об одной особенности этой группы: «Трудность проблемы с идентификацией идеологии СССР этого периода заключается в том, что теория коммунизма К. Маркса, взятая в упрошенном изложении, действительно имеет некоторые совпадения с обыденным сознанием “красных сотен”. Поэтому “красные сотни” легко восприняли предельно упрошенное изложение теории марксизма. Кроме этого, у “красных сотен” не было и времени на создание собственной идеологии. Еще более просто коммунистические идеи было воспринять широким массам Простонародной Руси» [272].
Но население России в период революций, войны и восстановления было еще далеко от политэкономии капитализма Маркса – в экономике, мировоззрении, и антропологии. В России вырабатывали формы будущего (названого «социализмом») и пути к нему. Что могли советские мыслители почерпнуть для этого проекта из «Капитала» Маркса? Маркс не оставил никаких разработок социализма, а русским революционерам запретил мешать развитию капитализма.
Это было известно после 1905 г. А в 1975 г. у французских марксистов была беседа («Смерть отца»). Ж. Рансъер (ученик Альтюссера) сказал: «Ясно, что Маркс не имел понятия о множестве культурных реалий и, например, противопоставление им базиса и надстройки по отношению к реалиям крестьянской жизни работает очень плохо. К примеру, все, кто хотел проводить аграрные реформы, руководствуясь постулатами марксизма, обычно терпели полную неудачу. Еще опаснее то, что Маркс также был убежден, что прогресс происходит за счет становления белого, предприимчивого человека. Он, к примеру, советовал индусам ничего не делать, потому что революцию совершит именно английский пролетариат.
Есть также целый ряд вещей, к которым был закрыт доступ в марксистской революции. Да и сам Маркс помешал развиться большому числу отраслей знания, о которых не имел представления... А значит, именно здесь располагается огромное поле работы для будущих теоретиков» [249, с. 155].
А недавно Т. Иглтон (философ, марксист, ведущий британский литературовед) писал, что Маркс «демонстрирует очень мало интереса к будущему вообще», а «в основном отмалчивался относительно того, что может ждать нас впереди», – он «считал социализм неизбежным, но поразительно мало высказывался о том, на что он будет похож» (см. [273, с. 98, 99]). Это было видно по «Капиталу», а нынешней образованной молодежи полезно в этом разобраться.
Но с идентификацией идеологии СССР «красными сотнями» трудностей не было. Поверхностная риторика протестов и лозунгов не связывала смыслы «теории коммунизма К. Маркса» с «коммунистическими идеями широких масс Простонародной Руси». Под пленкой риторики в «красных сотнях» был здравый смысл. Ортега и Гассет предупреждал уже в 1930 г. в «Восстании масс»: «В Москве существует тонкая пленка европейских идей – марксизм, – рожденных в Европе в приложении к европейским проблемам и реальности. Под ней – народ, не только отличный от европейского в этническом смысле, но, что гораздо важнее, и другого возраста, чем наш. Это народ еще бурлящий, то есть юный... Я жду появления книги, в которой марксизм Сталина был бы переведен на язык истории России. Потому что именно в том, что он имеет от русского, его сила, а не в том, что он имеет от коммуниста» [274].
Тонкая пленка риторики и идей Маркса не мешала нашему «бурлящему народу» строить свое новое жизнеустройство, но на малочисленную интеллигенцию «пленка европейских идей» оказывала сильное воздействие. Группы интеллектуалов расходились к разным философским представлениям, теориям и прогнозам. Проблема в том, что большинство левой интеллигенции практически не знала фундаментальных основ Маркса и не могла объяснить массам, что их коммунизм был совсем другим, чем у Маркса. Ведь у него было очень важное утверждение о типе антропологии общностей трудящихся, не достигших до норм культуры капитализма. Этот текст Маркса жестко (даже жестоко) отвергал «грубый коммунизм» работников традиционного общества – прежде всего крестьян и пролетариев в первых поколениях. (Вебер называл «крестьянский коммунизм» архаическим, – в том смысле, что общинные крестьяне крепко держались за нормы и ценности традиционного общества, в то время как современные граждане приняли нормы и ценности буржуазии).
Когда читаешь это суждение Маркса, кажется, что он говорит именно о русских общинных крестьян, о которых он много писал. См. в главе 6 о «грубым коммунизме», который «есть только форма проявления гнусности частной собственности».
Напомним очень важное современное суждение Г.С. Батыгина: «Марксизм создан не столько его великим автором и интеллектуалами-интерпретаторами, сколько неискушенной аудиторией… Парадоксальность ситуации заключается в том, что изощренный, гегелевской пробы, марксистский интеллектуализм предрасположен к профанному бытованию и превращению в бездумную революционную “силу”… В таких условиях и народная речь, и политическая демагогия, и официальный язык становятся проводником элитарных идей… Лексикон философии и политической теории сводился к прецедентным текстам, аллюзиям и иносказаниям, обозначавшим определенные фрагменты из корпуса первоисточников марксизма» [120, с. 40-41, 57].
Г.С. Батыгин сделал важное наблюдение: лексикон марксизма стал профанным бытованием советских масс. Но он не успел (или не хотел) представить график или карту этого процесса. Ведь в 1920-30-е годы массовая аудитория была реально неискушенной в марксизме. Она выполняла великие задачи, о которых она знала и верила в их будущее. Наше население было в состоянии антропологического оптимизма. Тогда «интеллектуалы-интерпретаторы» не могли вести занятия по изучению доктрин и понятий политэкономии капитализма из «Капитала».
Даже внепартийной легальной оппозиции не сложилось. Раскол произошел осенью 1927 г. именно в партии – в первичных организациях партии была проведена дискуссия, и все должны были сделать выбор из двух платформ. В дискуссии приняли участие 730 862 человека, за платформу оппозиции проголосовали всего 4120 членов партии (плюс 2676 воздержавшихся). За платформу Троцкого выступали и голосовали 0,56% членов партии. Дискуссии о политэкономии Маркса вели группы экономистов, а не красные сотни.
Сейчас, вероятно, молодежь с трудом представляет фундаментальный фактор, на который не обратило внимания наше образование: советское общество до 1950-х годов было скреплено механической солидарностью. Это значит, что подавляющее большинство граждан по своему образу жизни, культуре и мировоззрению были очень близки. Особенно после Гражданской войны и до конца 1950-х гг. население было в состоянии «надклассового единства трудящихся». Война и бедствие, а позже победа, еще сильнее сплотили советских людей. Основная масса интеллигенции и служащих госаппарата, даже уже с высшим образованием, вышла из рабочих и крестьян. Она в главном мыслила в согласии с большинством. В этой главе состояние населении можно назвать: антропологическое единство.
Такое единство (и тем более Победа и культ Сталина) было важным фактором, чтобы вожди и академики не видели ростков новых угроз. А прогнозы и предвидения не замечали. В 1924 г. А.В. Чаянов сделал важное суждение и прогноз (экономисты их игнорировали): «В системе государственного коммунизма не существует ни одной из народнохозяйственных категории, типичных для рассмотренных нами экономических укладов. Исключением является чисто технический процесс производства и воспроизводства средств производства.
Нарисованная нами картина, отражающая морфологию системы, мало способствует уяснению ее динамики. Но это, по-видимому, возможно лишь при длительном изучении режима и его функционирования и не ранее того, как его идеологи и теоретики создадут стройную организационную теорию».
И он добавил подстрочный комментарий в виде трех вопросов. Вот 3-й вопрос: «Какие меры могут предотвратить опасные возникновения в социалистическом обществе на основе новых производственных отношений новой классовой прослойки, которая могла бы создать такие формы распределения социального дохода, при которых режим в целом утратит присущее ему первоначально высокое идейное содержание?» [203, с. 139].
Сталин тоже сказал, о других угрозах в 1937 г.: «Необходимо разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперёд классовая борьба у нас должна будто бы всё более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы всё более и более ручным. Это не только гнилая теория, но и опасная теория, ибо она усыпляет наших людей, заводит их в капкан, а классовому врагу даёт возможность оправиться для борьбы с советской властью» [275].
Мы, студенты 1 курса Химфака МГУ, это услышали после ХХ съезда КПСС. Преподаватель представил нам это утверждение Сталина абсурдом, даже посмеялся. Тогда мы с приятелями это не посчитали абсурдом, мрачно задумались, но не нашли понятных оснований для такого вывода Сталина. Классовых врагов среди нас не было, и почему «с каждым нашим продвижением вперёд» враг «наших людей заводит в капкан»?
Между тем, ни мы, студенты, ни преподаватели, ни академики и даже руководители КПСС не видели, что всякие изменения, даже «каждые наши продвижения вперёд» создают риски. Это – был фундаментальный провал нашего образования и науки. Об этом и до сих пор не думаем.
Вот, изменение: в составе работников СССР быстро росла доля специалистов с высшим образованием: в 1929 г. высшее законченное образование имели 0,23 млн человек, в 1940 г. — 0,9, в 1950 г. — 1,4, в 1960 г. – 3,55, в 1970 г. – 6,9, в 1980 г. – 12,1, а в 1989 г. – 20,2 млн человек (14,5%). Каждая эта группа становилась специфическим сообществом – со своим профессиональным языком, теориями и методами. Это сообщество формировалось как сгусток субкультуры.
Например, в 1953 г. в МГУ открылся новый университетский городок. В одном ряду стояли здания трех больших факультетов – физики, химии и биологии. Эти три сообщества так сильно различались, что их действительно можно было считать субкультурами. Разные картины мира, разные «образы жизни» в своих науках, уклады их сообществ. В 1958 г. химики и физики три месяца рядом жили и работали на целине, и удивительно было увидеть явно разные социальные установки. Это было неожиданное и тяжелое открытие.
Тогда почти все чувствовали, что с середины 1950-х годов начался новый период жизненного цикла СССР. В момент смерти Сталина это прочувствовали даже школьники 7 класса. Учителя приходили заплаканные, и мы понимали – это вовсе не из-за культа личности. Все покатилось по другой дороге, и тревогу вызывала неопределенность. А уже в 8 классе произошел необъяснимый раскол – выделилась группа стиляг, и всем пришлось об этом думать. Возникла их консолидированная общность, которая ушла от нашей массы, хлопнув дверью. Это был тревожный сигнал.
После 1950-х гг. стало отходить в прошлое единомыслие, и возникло много социокультурных групп с разными инакомыслиями (большинство политикой пока не увлекалось). Однако, после восстановительного послевоенного периода консолидировались активные группы общностей, часть которых имела основания для антисоветских настроений. Это часть политизированного слоя, пострадавшего от репрессий 1930-х гг., особенно детей погибших – независимо от их вины или невиновности. Была общность бывших зажиточных крестьян, пострадавших в ходе коллективизации, а также успевших «самораскулачиваться» и даже хорошо устроиться в городах – опять же, нередко самую острую обиду затаили дети и даже внуки.
Но самые главные общности диссидентов организовались в тех этнических группах, которые были объектами антисоветской индоктринации со стороны и «шестидесятников» в СССР и идеологических служб холодной войны Запада.
Таким образом, к концу этапа о котором говорила эта глава, в образе жизни, структуре общества и в культуре возникли глубокие изменения. Важными частями этих изменений был сложный и болезненный переход от механической солидарности к органической. На оба этих процесса общественная мысль и советское обществоведение не отреагировали. В картине мира советской культуры сохранилась присущая традиционным обществам иллюзия стабильности системы ценностей и установок людей, а значит, и иллюзия стабильности общественного строя. Эту ошибку сделала монархическая власть Российской империи, но советское обществоведение из этой ошибки урока не извлекло и продолжало поддерживать веру в магическую силу харизмы Октябрьской революции и Победы.
Если верить откровениям А.Н. Яковлева, уже с 1960-х гг. влиятельная часть интеллектуальной бригады власти стала дрейфовать к антисоветскому берегу и, контролируя дискурс, дезинформировать и общество, и власть. Даже в 1970-80-е гг., когда уже были очевидны признаки мировоззренческого кризиса, идеологическая верхушка не ставила задач исследовать состояние массового сознания и оценить угрозы легитимности советскому строю.
Наше антропологическое единство расщепилось.
Но за примерно 36 лет СССР проделал огромное развитие и оставил нам наследие, которое дало новым поколениям ресурсов, чтобы возродить страну, народ и культуру. Советская система хозяйства сложилась в своих основных чертах в процессе индустриализации, войны и послевоенного восстановления. Этнические общности СССР были вовлечены в единое народное хозяйство. Оно изначально создавалось как экономическая система, которая позволила всем народам СССР избежать втягивания в капитализм как «общества принудительного и безумного развития».
Это – эпоха т.н. «мобилизационного социализма».

https://sg-karamurza.livejournal.com/310536.html

К моменту революции состав населения России был представлен 85% крестьян и промышленных рабочих примерно 5%. Эта общность и определяла антропологию России. Мировоззрение этой массы трудящихся влияло и на остальные группы – сословное патерналистское общество еще не было преобразовано в классовое общество. Многие ценности, традиции и нормы соединяли общество.
Вот один штрих: Николай I регулярно выдавал деньги всем действительно нуждающимся семьям казненных и сосланных декабристов. Это был его долг патриархального государства. При этом он лично и скупо считал, прибавлял, убавлял. Все это делалось на уровне государственной тайны, которая хранилась всеми причастными к ней лицами под строжайшим контролем. Сложные чувства, которые возникли бы в обществе, узнай оно об этих неудобных делах, были исключены этой цензурой. Иррациональность и совесть в этом вопросе была под замком.
Но такие поступки происходили в разных общностях, и даже сейчас они бывают. Что они переживали? Многие читали такую историю, о которой почти одинаково рассказали три достойных человека – В.М. Молотов, маршал А.Е. Голованов и маршал А.М. Василевский (записал Феликс Чуев): «Как вспоминал В.М. Молотов со слов маршала, однажды Сталин пригласил Василевского и стал расспрашивать его о родителях. А у него отец — сельский священник, и маршал не поддерживал с ним отношений.
— Нехорошо забывать родителей, — сказал Сталин. — А вы, между прочим, долго со мной не расплатитесь! — он подошёл к сейфу и достал пачку квитанций почтовых переводов.
Оказывается, Сталин регулярно посылал деньги отцу Василевского, а старик думал, что это от сына» [261].
Но важнее детальное изложение традиции взаимной помощи крестьян России. Вот фрагмент из «Письма первого» А.Н. Энгельгардта. Он пишет о системе помощи хлебом, которая практически распространялась на целые губернии. Видимо, Энгельгардт глубоко прочувствовал такую солидарность и такую культуру.
Вот сокращенный текст: «В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, те посылают детей, стариков, старух в “кусочки” побираться по миру… Дети еще до Кузьмы-Демьяна (1-го ноября) пошли в кусочки… В конце декабря ежедневно пар до тридцати проходило побирающихся кусочками: идут и едут, дети, бабы, старики, даже здоровые ребята и молодухи. Совестно молодому парню или девке, а делать нечего, – надевает суму и идет в мир побираться. В нынешнем году пошли в кусочки не только дети, бабы, старики, старухи, молодые парни и девки, но и многие хозяева. Есть нечего дома, – понимаете ли вы это? Сегодня съели последнюю ковригу, от которой вчера подавали кусочки побирающимся, съели и пошли в мир…
“Побирающийся кусочками” и “нищий” – это два совершенно разных типа просящих милостыню. Нищий – это специалист; просить милостыню – это его ремесло… Нищий, большею частью калека, больной, неспособный к работе человек, немощный старик, дурачок… Побирающийся кусочками одет, как всякий крестьянин, иногда даже в новом армяке, только холщевая сума через плечо; соседний же крестьянин и сумы не одевает – ему совестно, а приходит так, как будто случайно без дела зашел, как будто погреться, и хозяйка, щадя его стыдливость, подает ему незаметно, как будто невзначай, или, если в обеденное время пришел, приглашает сесть за стол; в этом отношении мужик удивительно деликатен, потому что знает, – может, и самому придется идти в кусочки…
Побирающийся кусочками стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча стоит у порога, проговорив обыкновенно про себя, шепотом: “Подайте, Христа ради”. Никто не обращает внимания на вошедшего, все делают свое дело или разговаривают, смеются, как будто никто не вошел. Только хозяйка идет к столу, берет маленький кусочек хлеба, от 2-х до 5-ти квадратных вершков, и подает. Тот крестится и уходит. Кусочки подают всем одинаковой величины – если в 2 вершка, то всем в 2 вершка; если пришли двое за раз (побирающиеся кусочками ходят большею частью парами), то хозяйка спрашивает: “вместе собираете?”; если вместе, то дает кусочек в 4 вершка; если отдельно, то режет кусочек пополам.
У побирающегося кусочками есть двор, хозяйство, лошади, коровы, овцы, у его бабы есть наряды – у него только нет в данную минуту хлеба; когда в будущем году у него будет хлеб, то он не только не пойдет побираться, но сам будет подавать кусочки, да и теперь, если, перебившись с помощью собранных кусочков, он найдет работу, заработает денег и купит хлеба, то будет сам подавать кусочки…
Когда у мужика вышел весь хлеб и нечего больше есть, дети, старухи, старики, надевают сумы и идут в кусочки побираться по соседним деревням. Обыкновенно на ночь маленькие дети возвращаются домой, более взрослые возвращаются, когда наберут побольше. … Нынче в средине зимы часто встречаем подводу, нагруженную кусочками, и на ней мужика с бабой, девкой или мальчиком. Побирающийся на лошади собирает кусочки до тех пор, пока не наберет порядочную подводу; собранные кусочки он сушит в печи, когда его пустят ночевать в деревне. Набрав кусочков, он возвращается домой, и вся семья питается собранными кусочками. ... Кусочки на исходе – опять запрягают лошадь и едут побираться. Иной так всю зиму и кормится кусочками, да еще на весну запас соберет; иногда, если в доме есть запас собранных кусочков, подают из них. Весной, когда станет тепло, опять идут в кусочки дети и бродят по ближайшим деревням…
Не подать кусочек, когда есть хлеб, – грех. Поэтому и старуха стала подавать кусочки, не спросясь у меня, и я думаю, что если бы я запретил ей подавать кусочки, то она бы меня выбранила, да, пожалуй, и жить бы у меня не стала.
Кусочки старуха подает всем одинаковой величины – только солдатам (отставным, бессрочным, отпускным) старуха подает побольше, кажется, потому, что солдатам запрещается или запрещалось прежде (я этого наверно не знаю) просить милостыню» [88, с. 20-24].
Как говорили сами крестьяне: «Если нарушить общину, нам и милостыню не у кого попросить будет».
Вебер, сравнивая типы традиционной культуры в разных обществах, предвидел, что в России революция 1905-07 гг. «по всей вероятности мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян», и что буржуазная реформа российских либералов «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры». Это предвидение Вебера точно состоялось в 1917 г. Для нас сейчас очевидно, что антропология подавляющей массы населения России (общинный «коммунизм крестьян») кардинально развела пути политэкономии Маркса и советской политэкономии.
В начале ХХ века в населении России произошел быстрый сдвиг в структуре антропологии. Крупные («старорусские») капиталисты вроде Рябушинских, Морозовых или Мамонтовых, по своему типу мышления не походили на западных буржуа-индивидуалистов. В 1905 г. годовой доход свыше 20 тыс. руб. (10 тыс. долл.) от торгово-промышленных предприятий, городской недвижимости, денежных капиталов и «личного труда» получали в России, по подсчетам Министерства финансов, 5739 человек. Экспансия капитализма вызвала радикальное отвержение. Группа московских миллионеров, выступив в 1906 г. в поддержку столыпинской реформы, заявила: «Дифференциации мы нисколько не боимся... Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем» (см. [262]).
Крупнейшие фабриканты и заводчики требовали правового порядка «как в Западной Европе и Америке, где от этого промышленность не только не пострадала, но достигла, наоборот, такого расцвета, которого далеко еще не наблюдается в России». Более того, что население России увидело лицо «молодых» капиталистов и элитарных интеллектуалов, но и Маркс напомнил: «Гоббсова bellum omnium contra omnes [война всех против всех – К-М], … где гражданское общество предстает как “духовное животное царство”, тогда как у Дарвина животное царство выступает как гражданское общество». И эта структура укоренилась до сих пор как элемент многих политэкономий западного капитализма.
Учтем, что Р. Франк в своей книге «Дарвиновская экономика. Свобода, конкуренция и общее благо» (М., 2013) утверждает, что современная экономика уже перестала быть экономикой Адама Смита и действует по принципам дарвиновского естественного отбора. Т.е. собственная выгода отдельной личности уже не «направляется к достижению выгоды и пользы для всего общества», как постулировал А. Смит, а обеспечивает интересы только высших слоев общества за счет все нарастающего разорения всех остальных (см. [248, с. 79]. Это значит, что после Адама Смита нормы антропологии западного капитализма стали более радикальными – они вошли, как сказал Маркс, в состояние «дарвиновской экономики». Мы пока топчемся в прихожей.
Было очевидно, что после 1905 г. сдвиг крестьян и рабочих против капитализма будет нарастать. Этот сдвиг превратился в ключевой элемент ядра антропологической системы. Хотя ряд групп, общностей, партий и этносов втянулись в гражданскую войну против советской власти, большинство их участников были противниками капитализма. П.П. Рябушинский на совещании русской эмиграции в 1920 г. так объяснил причины их поражения: «Многие из нас давно предчувствовали катастрофу, которая теперь потрясает всю Европу, мы понимали роковую неизбежность внутреннего потрясения в России, но мы ошиблись в оценке размаха событий и их глубины и вместе с нами ошибся весь мир. ... Вся обстановка прошлого не способствовала нашему объединению, и в наступивший роковой момент стихийная волна жизни перекатилась через всех нас, смяла, размела и разбила» [208, с. 80].
Однако, споры экономистов о политэкономии социализма в СССР практически изъяли из нее антропологию (и многие другие важные аспекты). Неявно экономисты-марксисты опирались на «Капитал» и считали, что идеология подавила антропологию как предрассудок – как в среде крестьян, так и рабочих, тем более, интеллигенции. Это была грубая ошибка.
Западная модель человека как индивида, ведущего «войну всех против всех», будучи внедрена в общественное сознание и социальный порядок, влияет на формирование человека, в большой степени определяет его ценностные установки. Ф. фон Хайек, говоря о необходимости искоренения в человеке природных инстинктов сострадания и солидарности как условии эффективного функционирования рыночной экономики, переносит эту идолатрию уже в середину ХХ века (см. [263]).
Пpинципиально иной подход к отношению людей дpуг к дpугу, их общению, пpотивостоянию и связям мы видим у pусских философов. Беpдяев заявлял: «Каждый отвечает за всех». Он считал, что только пpаведные дела сплачивают людей в обpетении вечной свободы: «Спасение возможно лишь вместе с дpугими людьми» (см.[264, с. 70, 71]).
М. Вебер, объясняя отличие русского общества от буржуазных западных обществ, приводит важный довод: к 1905 г. в России понятие «собственность» утратило свой священный ореол даже для представителей буржуазии в либеральном движении. Как пишет исследователь трудов М. Вебера А. Кустарев, «таким образом, ценность, бывшая мотором буржуазно-демократических революций в Западной Европе, в России ассоциируется с консерватизмом, а в данных политических обстоятельствах даже просто с силами реакции» [101].
Вот красноречивый пример разных антропологических типов общностей крестьян – советских и германских. Ведь крестьянское хозяйство в контексте разных культур формирует совершенно разные этнические типы. Это описал писатель И.Л. Солоневич, который был в Германии во время Второй мировой войны.
Он пишет: «Русский крестьянин и немецкий бауэр, конечно, похожи друг на друга: оба пашут, оба живут в деревне, оба являются землеробами. Но есть и разница.
Немецкий бауэр — это недоделанный помещик. У него в среднем 30—60 десятин земли, лучшей, чем в России, — земли, не знающей засух. У него просторный каменный дом — четыре-пять комнат, у него батраки, у него есть даже и фамильные гербы, имеющие многовековую давность. Исторически это было достигнуто путем выжимания всех малоземельных крестьян в эмиграцию: на Волгу и в САСШ, в Чили или на Балканы. Немецкий бауэр живет гордо и замкнуто, хищно и скучно. Он не накормит голодного и не протянет милостыни “несчастненькому”.
Я видел сцены, которые трудно забывать: летом 1945 года солдаты разгромленной армии Третьей Германской Империи расходились кто куда. Разбитые, оборванные, голодные, но все-таки очень хорошие солдаты когда-то очень сильной армии и для немцев все-таки своей армии. Еще за год до разгрома, еще вполне уверенные в победе, немцы считали свою армию цветом своего народа, своей национальной гордостью, своей опорой и надеждой. В мае 1945 года эта армия разбегалась, бросая оружие и свое обмундирование… С наступлением ночи переодетые в первые попавшиеся лохмотья остатки этой армии вылезали из своих убежищ и начинали побираться по деревням. Немецкий крестьянин в это время был более сыт, чем в мирные годы: города кормились в основном “аннексиями и контрибуциями”, деньги не стоили ничего, товаров не было – и бауэр ел вовсю. Но своему разбитому солдату он не давал ничего.
В сибирских деревнях существовал обычай: за околицей деревни люди клали хлеб и пр. для беглецов с каторги… Там, в России, кормили преступников – здесь, в Германии, не давали куска хлеба героям. Бауэр и крестьянин – два совершенно разных экономических и психологических явления. Бауэр экономически – это то, что у нас в старое время называли “однодворец”, мелкий помещик. Он не ищет никакой “Божьей Правды”. Он совершенно безрелигиозен. Он по существу антисоциален» [234, с. 152-153].
Но ведь и после войны рабочих ФРГ, бывших пролетариев, настигла буржуазная антропология. Вилли Бpандт, председатель Социал-демократической партии Германии в 1964—1987, федеральный канцлер ФРГ (1969—1974), лауреат Нобелевской премии мира (1971), пишет: «Индустpиальное общество Запада в течение длительного вpемени испытывает тенденцию к беспpецедентному индивидуализму, котоpая может иметь фундаментальное значение для всего будущего. Истоки этой тенденции – в повышении социального благосостояния, в pасшиpении возможностей обpазования и наличии основных социальных гаpантий. Исчезают тpадиционные обpазы жизни с глубокими коpнями. Это же можно сказать и о стаpой жизненно важной культуpе pабочего движения, в течение почти целого века обеспечивавшей тот коллективизм, котоpый давал тpудящимся и их семьям ощущение надежности и защиты с колыбели до гpобовой доски. Эта культуpа солидаpности потеpяла свое хаpактеpное значение» [265].
Угасание культуры солидаpности и создание после войны «общества потребления» воспитали в ФРГ новое поколение молодежи со слабым «материнским инстинктом» – болезнь среднего класса буржуазного общества. Этот сдвиг антропологии привел к тому, что с 1972 г. и до сих пор рождаемость ниже смертности. Население Германии подпитывается иммигрантами. В 2015 году доля населения с миграционными корнями составила 21% (а в группе «дети до 5 лет» — 36% из семей иммигрантов). Этот антропологический сдвиг поразил все народы, которые присоединились к системе западного капитализма.
Мы поздно поняли, что политэкономия Адама Смита и Маркса уже в 1917 г. стала историей, а наша «перестройка» – эффектной ловушкой. Экономика, политика и даже антропология быстрее изменяются и комбинируют новые технологии и методологии. Говорят, что надо быть весьма осторожными при рассмотрении новых метафор и парадигм, потому что, внедряя идеи и «картины мира» в основание мира, мы ведем к «постоянному изме¬нению самих событий». С другой стороны, искусственное торможение процессов развития общества и появления новых парадигм также недопустимо, и «тот, кто не применяет новые средства, должен ожи¬дать новых бедствий — время является величайшим новатором» (Френсис Бэкон).
Питер Друкер («отец менеджмента») отмечал, что «каждые несколько сотен лет в западной истории происходят резкие трансформации, в которых общество перестраивает себя: свое видение мира, базисные ценности, социальную и политическую структуры, свое искусство, основные институты. Пятьдесят лет назад это был новый мир, и люди, родившиеся тогда, не могли даже вообразить мир, в котором жили их прадеды и родились их собственные родители».
Теперь, чтобы вновь войти в разумную колею, из которой выбивались полвека шаг за шагом, требуется рассмотреть и обдумать логику наших решений и наших ошибок. Нам надо учиться на прошлом и нынешнем, на провалах и победах, на Западе и Востоке.
Известный американский антрополог Маpшалл Сахлинс пишет о ключевой системе капитализма, которую создавали четыре века: «Полностью pыночная система относится к истоpическому пеpиоду, когда человек стал свободным для отчуждения своей власти за сходную цену. Некотоpые вынуждены делать это потому, что не имеют сpедств пpоизводства для независимой pеализации того, чем они обладают. Это – очень необычный тип общества, как и очень специфический пеpиод истоpии. Собственнический индивидуализм включает в себя стpанную идею, котоpая указала, что есть плата за освобождение от феодальных отношений, – что люди имеют в собственности свое тело, котоpое имеют пpаво и вынуждены использовать, пpодавая его тем, кто контpолиpует капитал... В этой ситуации каждый человек выступает по отношению к дpугому человеку как собственник. Фактически, все общество фоpмиpуется чеpез акты обмена, посpедством котоpых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет пpиобpетения собственности дpугого за наименьшую цену» [31, с. 128-129].
Это суждение о базовом пеpиоде капитализма для нас полезно, так как в начале советской экономики возникли противоречия в представлении политэкономии социализма – и в возможности использовать политэкономию Маркса. Практики революции, войны и становления СССР интуитивно и из опыта считали, что для построения новой России на своей культуре и антропологии «Капитал» не годился. С самого 1918 г. это объяснял Грамши на основе политической философии, а с 1925 г. Кейнс объяснял исходя из развития Великой депрессии на Западе и новых возможностей СССР. А уже в 1980-е годы, на опыте неолиберализма, Сахлинс показал динамику рыночной системы капитализма с точки зрения антропологии: «резкие трансформации» и необычный тип буржуазного общества.
Из этого было очевидно, что российские крестьяне действовали для освобождения от феодальных отношений, отвергая собственнический индивидуализм, а укрепляли общину и культуру «русского коммунизма» (Вебер). Было видно, чем отличались антропологии индивидов собственников буржуазного общества и советских трудящихся (и даже большой части собственников и либералов). Из этого вытекал вывод: было невозможно соединить политэкономию капитализма с советской политэкономией.

https://sg-karamurza.livejournal.com/310299.html

Мы говорим о конструкции политэкономии. Она – это синтез всех систем и процессов, который создает образ бытия (более или менее – глубоко или поверхностно). Так или иначе, она высвечивает важные явления или представляет несколько пластов какого-то процесса. Те, кто считают, что политэкономия – это особая дисциплина экономики, ошибаются. Политэкономия связана с антропологией, обе они – сложные конструкции и необходимые друг другу. А также обе они необходимы обществу и государству для действия и для представления реальности.
Поэтому мы приведем этот раздел, чтобы коротко показать, какой свет бросает на политэкономию конкретной страны антропология, как «прибор» наблюдения. Она представляет в спектре своего света особые, или даже уникальные, образы. Мы здесь не можем заняться сравнением образа России со многими другими странами, – нам достаточно зафиксировать (даже без оценок) существенные расхождения структуры образов двух разных систем антропологии.
Речь идет не об отдельных личностях, а группах, общностях, этносах, народах. Но в ходе процессов, противоречий и конфликтов бывает разделение народа в «горячей точке» системы антропологии. Так у нас было в революции и Гражданской войне. С такими различиями в антропологии, и в политэкономии двух больших общностей будут наверняка различия. Для нас это простые приемы классификации, как отпечатки пальцев, но и более широкое ознакомление с антропологией очень полезно.
Изучение конкретной общности людей показывает ее образ, который дается на фоне других общностей, в сравнении с «иными». Но этот образ общности соединяет много срезов и аспектов его бытия. И хотя в антропологии есть много разделов, и они иногда выделяются как особые дисциплины, опытные ученые «видят и чувствуют» антропологию как научную сферу. Ядро этой сферы – мультидисциплинарный сгусток, и его щупальца проникают во многие сферы знания. Антропологию нельзя разделять на кусочки, она создает образы бытия общностей людей. Но все-таки, здесь мы не можем погружаться в антропологию, мы представим два-три кусочка, а читатель наверняка сам составит образ из опыта.
Полезно начать с прототипа политэкономии в античной цивилизации (с Гераклита, Платона и Аристотеля). Так, Аристотель представлял эту конструкцию как синтез хрематистики, политики, войны. Эта структура включает и систему мировоззрения (философия, религия, право, этика, театр и др.), так граждане городов-государств соединялись своим антропологическим типом. В Средние века церковь разрабатывала и контролировала политику, экономику и войну – и все это опиралось на культуру, нормы и запреты. Этносы соединялись под эгидой церкви в народы и прототипы наций.
Превращение средневековой Европы в капиталистический Запад сопровождалось освобождением человека от связывающих его солидарных, общинных человеческих связей. Бердяев писал (1923 г.): «В средние века человек жил в корпорациях, в органическом целом, в котором не чувствовал себя изолированным атомом, а был органической частью целого, с которым он чувствовал связанной свою судьбу. Все это прекращается в последний период новой истории. Новый человек изолируется. Когда он превращается в оторванный атом, его охватывает чувство невыразимого ужаса» [257].
Протестантская Реформация вместе с Научной революцией преобразили и картину мира, и самого человека (а также общество, государство, власть и религию). Население государств и регионов менялось, в их антропологии возникали национальности, а новые ученые создавали теории на основе природных и социальных условий, мессианских иллюзий и соблазняющих фантазий.
Поэтому нельзя выделить, например, «культурную антропологию», она будет неполна. Например, нам надо знать, как русские живут и действуют в зиме и морозы, но полезно знать, каков климат в Англии и как там живут зимой и в холоде. В Англии скот был на пастьбе круглый год, а в России скот в стойле 180-212 дней.
Чтобы обсуждать политэкономию Англии с ее колониями и взять ее за прототип для крестьянской России после революции, обязательно нужно было сравнить образы антропологий обеих общностей. И, сравнивая образы культурной антропологии, люди начинают связывать образы и понятия, так что они развиваются гораздо шире, как ростки и ветви. Или, точнее, включается сама культура – она тоже есть покров всего бытия людей, и как политэкономия, и как антропология, и политика, и др.
Но даже небольшие сюжеты антропологии активизируют синтез более широких образов. Вот несколько простых примеров. Например, важным аспектом общности является «профиль страхов». Эти профили различны у разных общностях. Так, совершенно различны страхи японцев и жителей Запада. Японцы не боятся божьей кары, загробных мучений, у них нет понятий смертного греха — основных источников страха в «культуре вины» Запада. Зато японцы испытывают сильные страхи перед «чужим», особенно если они роняют перед ним свое достоинство и заставляют стыдиться коллектив. Говорят: Япония — это «культура стыда». Страх позора так силен, что в Японии очень часты самоубийства молодых людей из-за неудач на вступительных экзаменах в университеты.
Огромный успех в Японии и на Западе имела книга известного ученого Ситихэя Ямамото «Японцы и евреи» (он выпустил ее под псевдонимом Исайя Бен-Дасан). В ней он показывает, как исторически формировались совершенно разные «профили страхов» у этих двух очень специфических народов. Конечно, культура, традиции и отношения изменяются – и вперед, и в сторону, и даже назад, вплоть до архаизации. Это изучается.
Важны потрясения и катастрофы народов и стран с распадом антропологической сети, которая соединяла общности. П. Сорокин, говоря об интеграции нации, исходил из наличия общих ценностей, считая, что «движущей силой социального единства людей и социальных конфликтов являются факторы духовной жизни общества – моральное единство людей или разложение общей системы ценностей». В работе «Причины войны и условия мира» (1944 г.) он пишет: «Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении. Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контр-революционеров» [257].
Но после окончания гражданской войны люди обдумывают компромиссы и соглашения, признают свои ошибки, прощают других, если возможно – так они ремонтируют свою антропологическую сеть и восстановляют главные структуры. Они снова входят в «семью» своих народов. Даже в успешном периоде сколько-то остается тайных идеологических врагов, сколько-то изуверов, диссидентов с мессианскими иллюзиями и т.д., – это мы не рассматриваем.
Но даже страны, практически одинаково развитые, различаются между собой, – их антропологии уникальны. Вот пример: в США и Японии в 1960-70-е годы велись большие сравнительные антропологические исследования японцев и американцев. В книге «Капитализм и конфуцианство» (1987), посвященной преобразованию западных экономических институтов в Японии, объяснили, что в японском хозяйстве «капиталистический pынок тpуда – лишь совpеменная фоpма выpажения “pынка веpности”» (см. [22, с. 67]). В понятиях англо-саксонского капитализма, работник продает предпринимателю свою рабочую силу и получает деньги – таков процесс рынка. Эти понятия искажали смыслы контракта работника и предпринимателя в Японии.
Если представить в адекватных понятиях реальные образы предприятия в США и Японии, сразу видно, что на этих предприятиях, которые производят почти одинаковые продукты, действуют общности людей, связанных разными антропологическими системами. И американцы, и японцы обычно очень редко об этом думают, но в подсознании знают или чувствуют разное воздействие «свыше». Эти флюиды антропологического покрывала мягко нас ведут. Хотя и все мы иногда нарушаем эти указания и советы свыше. Но в массе можно разглядеть и различить разные покрывала национальной политэкономии.
Япония считается страной капитализма, хотя ее народ опирается на картину мира, которая резко отличается от мировоззрения общества США. Очевидно, в образ бытия Японии входит источник ее политэкономии, и, вероятно, японцам не придет в голову вырабатывать свою политэкономию на основе понятиях марксизма ХIХ века и культуры Англии.
Это примеры. Теперь рассмотрим несколько сюжетов сравнения антропологических признаков общностей России внутри нашего общества и в других странах. Наша задача в этой главе – рассмотреть, какую роль играет в создании политэкономии антропологическая система конкретного народа. Мы говорим в основном о противоречиях и спорах в ходе становления народного хозяйства советского периода первого половины ХХ в. Но вначале вспомним устойчивые качества массивных общностей Российской империи, а с другой стороны – качества общностей капитализма (особенно того капитализма, который описала классическая англо-саксонская политэкономия).
Для нас важно, какие отношения складывались между массой советского народа с реальной политэкономией социализма, – в период революции и становления СССР, до конца 1950-х годов. Поскольку сложная система политэкономии пришла в Россию с Запада вместе с Научной революцией, приведем отдельные расхождения процесса разработки политэкономии и на Западе, и в России (СССР). Начнем разбирать главные и короткие сюжеты, чтобы они представили убедительную картину.
Как уже говорили, российские ветераны-марксисты (легальные марксисты, меньшевики, эсеры, другие группы) приняли учение и практическую доктрину Маркса, а также политэкономию. Его огромный труд «Капитал» завершил эпопею создания в три века «классической» политэкономии, которая и стала синтезом знаний, идеологии, философии, истории и пророчества. Это была Книга о генезисе, развитии, бытии и конце капитализма.
В начале ХХ веке в новом поколении марксистов сложилась общность, освоила новые понятия и смыслы науки, а также глубокие изменения в капитализме и всей картины миры. Эта общность (большевики) разработала доктрину революции нового типа и даже новую парадигму общественной науки. Обе ветви марксистов создавали разные политэкономии для России после революции. Над этими разными системами политэкономий трудились: меньшевики на основе «Капитала» Маркса, большевики – на основе реальности России и в дискуссиях с западными социал-демократами.
Уже тогда было видно, что все народы, даже в лоне большой цивилизации, достаточно разделяются культурами, и поэтому «классическая политэкономия» не может быть универсальной, а как научная абстракция она не годится из-за очень сложной структуры.
В хрестоматии о политэкономии в разделе «Государство и классическая политэкономия» составители сразу сказали: «Фундаментальным допущением классической политэкономии является тезис об универсальности законов человеческой природы. Предполагается, что человеческое поведение единообразно и не зависит от внешних обстоятельств. Экономическое развитие согласно классической политэкономии также подчиняется универсальным законам, регулирующим и определяющим человеческое поведение. Практически все индивидуумы, по мнению классиков, обладают эгоистическим интересом и соответственно стремлением к его удовлетворению. В процессе достижения этой цели люди вступают друг с другом во взаимодействие, что приводит к экономическому развитию и прогрессу. Именно этим объясняется рост благосостояния отдельных стран и народов, а не внешним вмешательством. Как следствие делается вывод, что хозяйственный процесс при условии наличия свободы индивидуальной деятельности способен к саморегуляции» [259].
Это допущение в политэкономии (вплоть до Маркса) должно быть признано ошибочным. Несовместимость антропологических моделей традиционного и буржуазного обществ – фундаментальное противоречие. Очевидно, что в стране есть общность индивидов-эгоистов, которая организует свое производство, а в деревне общинные крестьяне тоже организует свое производство (и продают часть продукт, даже на экспорт). Почему же не назвать их «общности с разным антропологическим типом», почему не включить в политэкономию?
У Маркса именно рыночная экономика представлена как нормальное хозяйство, а натуральное хозяйство, в системе которого жило большинство человечества, считалось дикостью и атавизмом – ему для контраста посвящены обильные примечания. Нерыночное хозяйство было для политэкономии капитализма «частью природы» См. постулат Маркса: «При рабстве, при крепостной зависимости и т.д. сам работник выступает как одно из природных условий производства». А важнейшим основанием естественного пpава капитализма являлся эгоизм людей-индивидов («атомов»). Маркс писал в «Капитале»: «В том строе общества, который мы сейчас изучаем, отношения людей в общественном процессе производства чисто атомистические» [24, с. 102-103].
Вспомним изменение структуры антропологии населения Запада в ходе ликвидации религиозного братства выросшим капитализмом (см. [4, c. 317]). Оно проявлялось во множестве видов. Вебер подробно описывает, например, проблемы, которые возникали у предпринимателей при введении сдельной оплаты с целью интенсификации труда. В шкале ценностей традиционного общества высоко стоит достаток, но предосудительной оказывается страсть к наживе. При таком отношении сдельная оплата вызывала обратный эффект. Вебер пишет: «Повсюду, где современный капитализм пытался повысить “производительность” труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду, за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление. На это сопротивление капитализм продолжает наталкиваться и по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело» [4, c. 80-81].
Таким образом, Маркс определил, что в обществе, политэкономию которого он разработал, с точки зрения антропологии доминируют индивиды и эгоисты («отношения людей в общественном процессе чисто атомистические»). А в обществе России (СССР) доминируют общинные группы. Очевидно, перед нами две разные общности!
Русский либерал С.Н. Булгаков указал на различия: «Человечество существует как семья, как племя, как классы, как национальности, как pасы, наконец, как единый человеческий pод. Бесспоpно одно, что оно опpеделенным обpазом оpганизовано, есть оpганизм... Человечество ищет такой общественной оpганизации, пpи котоpой тоpжествовала бы солидаpность и был бы нейтpализован эгоизм» [260].
Учтем, что и общинные крестьяне, и русские рабочие, могли сразу, на глаз, измерить массу и силу своего эгоизма как элемента их антропологической структуры. Хотя, качество и количество этих сущностей нам приходится оценивать сравнением фактов.
Также надо учесть, что капитализм, который представил Маркс, стал господствующим в ходе глубокого изменения в культуре (и даже религии). В ХХ веке культура капитализма изменилась, но эти изменения тоже можно оценивать. А в Западной Европе Реформация, породившая аскетическую «протестантскую этику», послужила капитализму с первых веков. У протестантов стало религиозно освященным накопление богатства – не ради его траты на радости жизни, а ради его превращения в капитал, позволяющий получать еще богатство.
Маркс писал об идеале буржуазной политической экономии: «Политическая экономия, эта наука о богатстве, есть в то же время наука о самоотречении, о лишениях, о бережливости, и она действительно доходит до того, что учит человека сберегать даже потребность в чистом воздухе или физическом движении. Эта наука о чудесной промышленности есть в то же время наука об аскетизме, и ее истинный идеал, это — аскетический, но занимающийся ростовщичеством скряга и аскетический, но производящий раб…
Поэтому политическая экономия, несмотря на весь свой мирской и чувственный вид, есть действительно моральная наука, наиморальнейшая из наук. Ее основной тезис — самоотречение, отказ от жизни и от всех человеческих потребностей. … Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности» [98, с. 132].
Это представление о бережливости и богатстве буржуазии в «Экономических рукописях 1844 г.» Маркса устарело. Вебер об этом предупредил: «Люди, преисполненные “капиталистического духа”, теперь если не враждебны, то совершенно безразличны по отношению к церкви... Капиталистическое хозяйство не нуждается более в санкции того или иного религиозного учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь (в той мере, в какой оно вообще ощутимо) такую же помеху, как регламентирование экономики со стороны государства. “Мировоззрение” теперь, как правило, определяется интересами торговой или социальной политики» [4, с. 90, 91].
Макс Вебер в своей фундаментальной книге писал: «”Из скота добывают сало, из людей — деньги”. Это своеобразный идеал “философии скупости”. Идеал ее — кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого рассматривать приумножение своего капитала как самоцель. … Чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим имманентным закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличнее становился мир капиталистического хозяйства» [4, с. 73, 315].
Вебер приводит выдержки из канонических текстов кальвинистов. В них настойчиво напоминали: «Проклят человек, который надеется на человека» (1779). На Западе в ходе становления рыночной экономики и ее мировоззренческих норм произошло драматическое изменение в человеческих отношениях, причем произошло и на уровне обыденных житейских обычаев и установок, и на уровне социальной философии.
Эти факты можно оценить. Ниже философии сложилась антропология, о которой писал Вебер. А Ф. Бродель представил материальные документы: «Эта буржуазная жестокость безмерно усилится в конце ХVI в. и еще более в ХVII в.». Он приводит такую запись о порядках в европейских городах: «В ХVI в. чужака-нищего лечат или кормят перед тем, как выгнать. В начале ХVII в. ему обривают голову. Позднее его бьют кнутом, а в конце века последним словом подавления стала ссылка его в каторжные работы» [43, с. 92].
Адам Смит так опpеделил жизнеустройство населения при капитализме: «Пpиобpетение кpупной и обшиpной собственности возможно лишь при установлении гpажданского пpавительства. В той меpе, в какой оно устанавливается для защиты собственности, оно становится, в действительности, защитой богатых пpотив бедных, защитой тех, кто владеет собственностью, пpотив тех, кто никакой собственности не имеет» (см. гл. 3.5). Этот строй стоял на холодной войне между социальными общностями.
Напротив, русских сильно связывало друг с другом ощущение родства, за которым стоит идея православного религиозного братства и тысячелетний опыт крестьянской общины. Англичане, прошедшие через огонь Реформации и раскрестьянивания, связывались законами, правом другого. Оба эти механизма дееспособны, но, очевидно, они очень различны.
В старой России «Домострой» учил: «И нищих, и малоимущих, и бедных, и страдающих приглашай в дом свой и как можешь накорми, напои, согрей, милостыню дай». Модернизация лишь придала этому порядку слабый европейский оттенок: Александр I в указе 1809 г. повелел бродяг отправлять к месту жительства «безо всякого стеснения и огорчения». В северных деревнях дома даже имели специальные приспособления в виде желоба. Нищий стучал клюкой в стену, подставлял мешок, и по желобу ему сбрасывали еду. Устройство находилось на тыльной стороне дома, вдали от окон – «чтобы бедный не стыдился, а богатый не гордился» (см. [50, с. 267]).

https://sg-karamurza.livejournal.com/310117.html

14-3. Коллективизация

– Современные оценки
Показатели сбора зерна в ходе коллективизации были таковы (млн т): 1929 – 70,1; 1930 – 77,2; 1931 – 68,9; 1932 – 66,1; 1933 - 69,3; 1934 – 67,6; 1935 – 75.
Данные представили на семинар (1993 г.) в Москве американские специалисты по истории колхозного строительства в СССР. Зимой 1932/33 г. поставки зерна государству не были чрезвычайно высокими, так что в распоряжении крестьян оставалось столько же зерна, как и в 1934 г. и намного больше, чем в 1936 г., однако голода в эти годы не возникало. Как уже говорилось, причина голода 1932/33 г., видимо, в том, что тогда был впервые введен порядок изымать зерно у колхозов и хранить его на элеваторах. Вероятно, при этом считалось, что, как и при продразверстке, на селе останется количество зерна, обеспечивающее безопасность жителей. Однако колхозы — это не миллионы автономных дворов, и зерно было вывезено полностью. Когда появились признаки голода, бюрократическая машина не смогла быстро отреагировать на необычную проблему, а возникший на селе и на транспорте хаос не позволил быстро спасти положение. Технократическая социальная инженерия дала колоссальный сбой. Для массы людей он стал катастрофой.
Несмотря на множество разумных, но запоздалых постановлений, устраняющих перегибы, положение выправилось лишь в 1935 г. Начали расти сборы зерна, поголовье скота, оплата труда колхозников. С 1 января 1935 г. в городах были отменены карточки на хлеб. В 1937 г. валовой сбор зерна составил уже 97,5 млн. т. (по американским оценкам, 96,3 млн. т).
На первом этапе коллективизации эффект был достигнут за счет простой кооперации и за счет распашки земель. Принципиально улучшить технологию за счет машин и удобрений еще не было возможности, перейти к травопольным севооборотам тоже — из-за нехватки скота для удобрения пашни. Поэтому на первых порах был использован экстенсивный фактор. Общая посевная площадь под зерновыми возросла к 1932 г. на 7 млн. га, а в целом посевная площадь колхозов по сравнению с входившими в них дворами до коллективизации — на 40%. Этого удалось достичь за счет более эффективного использования рабочего скота и инвентаря. Эта простая кооперация соединила тех крестьян с трудовыми ресурсами, которые в единоличных хозяйствах не имели лошадей и инвентаря. Важно подчеркнуть, что это было достигнуто даже при резком сокращении числа рабочих лошадей на первом этапе коллективизации.
В 1929 г. – 33 млн лошадей в СССР, 1930 – 31, 1935 – 15, 1940 – 17 млн.
Уже при простой кооперации, без машин, крестьяне на одну и ту же работу стали затрачивать на 30% меньше труда, чем раньше. Это было важным результатом реализации новой политэкономии. А для целей индустриализации важнейшим результатом стало резкое повышение товарности колхозов — до 50% по сравнению с менее чем 20% у единоличных хозяйств. Создание МТС с тракторами и грузовиками, взявших на себя самые трудоемкие работы – по вспашке, уборке и перевозке урожая, – привело к высвобождению больших трудовых ресурсов. К 1940 г. мощность тракторного парка выросла в десятки раз и достигла 13,9 млн. л.с. (то есть почти сравнялась с суммарной мощностью тяглового скота, которая оценивалась в 15,8 млн. л.с.). На закупки тракторов и комбайнов за рубежом была израсходована примерно половина доходов от экспорта зерна.
В годы перестройки многие авторы представляли ошибки первого этапа следствием субъективных и ошибочных воззрений Сталина, склонного к «нарушению объективных экономических законов». Это суждение не обосновано. Если Политбюро не находило другого выхода, кроме коллективизации, то ни на марксизм и ни на экономические законы Сталин не смотрел, – потом какой-то академик докажет, что именно это решение и вытекало из объективных законов общественного развития. Эту сторону истмата практики уже знали и старались опираться на здравый смысл и опыт. Сталин сказал в 1929 г. на конференции аграрников-марксистов: «Если мы придерживаемся НЭПа, то потому, что она служит делу социализма. А когда она перестанет служить делу социализма, мы отбросим ее к черту» [254]. Какие были аргументы против реальных условий? Почти все уже понимали, что надвигалась война.
Но и в годы перестройки и реформы критиками коллективизации не было сделано никаких расчетов, которые бы показали реальную возможность иным способом осуществить за десять лет индустриализацию России с выведением ее оборонного потенциала на необходимый для мировой войны уровень. А без этого критика политэкономии коллективизации и индустриализации в рамках плановой системы, а не НЭПа, осталась чисто идеологической риторикой.
Тогда влиятельная группа (член Политбюро Н.И. Бухарин, председатель Совнаркома А.И. Рыков и председатель ВЦСПС М.П. Томский) отстаивали «щадящий» вариант постепенного накопления средств через продолжение НЭПа. Сталин отстаивал форсированный вариант. Победила точка зрения Сталина.
В годы перестройки (в 1989 г.) было проведено моделирование варианта Бухарина современными математическими методами. Расчеты показали, что при продолжении НЭПа был бы возможен рост основных производственных фондов в интервале 1-2% в год. При этом нарастало бы отставание не только от Запада, но и от роста населения СССР (2% в год). Это предопределяло поражение при первом же военном конфликте, а также годовой прирост валового продукта опустился бы ниже прироста населения — началось бы обеднение населения. Был риск внутреннего социального взрыва из-за нарастающего обеднения населения.
Был взят курс на форсированную индустриализацию.
Как и в Японии, индустриализация в СССР проводилась не через возникновение свободного рынка рабочей силы, а в рамках государственной программы. В Англии крестьяне в ходе «огораживаний» были превращены в пролетариев, которые вышли на рынок рабочей силы как свободные индивидуумы. В СССР после революции 1917 г. в селе была возрождена община (мир), лишь частично подорванная в 1906—1914 гг. реформами Столыпина. Необходимые для индустриализации (и избыточные для села) трудовые ресурсы были получены посредством программы «коллективизации» – создания сельских кооперативов (колхоз) и государственных ферм (совхоз), которые государство снабжало машинами и другими средствами интенсивного сельскохозяйственного производства.
Коллективизация была глубоким революционным преобразованием не только села и сельского хозяйства, но и всей страны. Она повлияла на всю экономику в целом, на социальную структуру общества, демографические процессы и урбанизацию. Она вызвала на первом этапе тяжелую катастрофу, которая сопровождалась массовыми страданиями и человеческими жертвами. Именно в ходе этой реформы были, видимо, допущены самые принципиальные ошибки с самыми тяжелыми последствиями за весь советский период (не считая стадии демонтажа советского строя после 1988 г.). Тот факт, что советское государство пережило эту катастрофу, говорит о его большом потенциале и запасе доверия, которое возлагал на него народ.
Полезно посмотреть статью американского историка-советолога Г. Хантера «Советское сельское хозяйство с коллективизацией и без нее» (1988 г.). Позже вышла большая книга Г. Хантера и Я. Штирмера «Советская экономическая политика в 1928—1940 гг.» («Faulty Foundations. Soviet Economic Policies. 1928—1940». Princeton, 1992, 339 р.). Эти материалы обсуждались в 1993 г. на теоретическом семинаре в Институте российской истории РАН. Материалы и Хантера, и этого обсуждения опубликованы в журнале «Отечест¬венная история» [255].
Для нас здесь особенно интересны результаты того экономико-математического моделирования, которое провели американские экономисты для варианта развития советского сельского хозяйства без коллективизации. Понятно, что при таком моделировании ученые исходят из нереального допущения, что СССР мог бы в эти годы не проводить индустриализацию, а продолжать НЭП так, что страна оставалась аграрной. Модель абстрагируется от проблемы выживания в грядущей войне и фактора времени, отпущенного историей на то, чтобы к ней приготовиться.
Тем не менее, результаты моделирования даже при таком допущении очень важны, потому что оказывается, что без изъятия из села огромных средств для ускоренной индустриализации сохранение традиционного некооперированного хозяйства означало бы слишком низкий темп развития. Без коллективизации переход российского села к современным травопольным севооборотам и интенсивному хозяйству оказался бы невозможен.
Г. Хантер ввел в модель исходные данные о земельном фонде, рабочей силе и численности тяглового скота в сельском хозяйстве СССР, затем учел реальные погодные условия 1928—1940 гг. и составил прогноз урожайности и возможности увеличения поголовья тяглового скота. Как показали расчеты, именно этот последний фактор и был главным ограничением. Выходило, что к 1940 г. численность рабочих лошадей выросла бы на 40% по сравнению с 1928 г. Это позволило бы увеличить посевные площади под зерновые на 20%. При оптимистических прогнозах роста урожайности получалось, что без коллективизации можно было бы получить примерно на 10% больше зерна, чем было реально получено в СССР. На семинаре, где обсуждались результаты этого моделирования, их признали слишком оптимистическими, завышенными: без механизации работ, которая была возможной только при коллективизации и индустриализации, для такого увеличения производства не хватило бы рабочих крестьянских рук.
Д. Кэранс (Филадельфия) рассмотрел фактор технологических изменений, которые к концу 20-х годов назрели в советском сельском хозяйстве, так что их необходимость осознавалась и местными Советами, и самими крестьянами. Он сказал: «Без благоприятных условий сбыта продукции интенсивные системы земледелия не вводятся. Маломощным дворам с избыточной рабочей силой это часто непосильно из-за отсутствия капитала, а зажиточным дворам нет резона переходить к ним. Постепенный же переход маломощных дворов к интенсивному производству в рамках зерновых-паровых систем путем внедрения скромных агротехнических улучшений может привести к тому, что первый же засушливый год станет для них последним.
Вот это была настоящая опасность. И к концу 20-х годов малоземельные и маломощные дворы стали реагировать на нее, создавая колхозы и используя получаемые при этом льготы от государства. Во многих из этих колхозов применялись многопольные севообороты и урожайность была сравнительно высокой» [255].
Иными словами, по мнению Кэранса, коллективизация в принципе была необходима и желательна крестьянам, и тяжелые проблемы возникли вследствие того, что ее проводили форсированно. Насколько можно было избежать этого форсированного темпа — другой вопрос.
Американские ученые моделировали щадящий вариант развития советского хозяйства без коллективизации, совершенно отвлекаясь от второй части того «заколдованного круга», в который попала экономика СССР,— необходимости срочной, еще более форсированной индустриализации. А единственным источником ресурсов для нее была деревня — и как производитель хлеба на экспорт, и как источник трудовых рук. Поэтому тот прирост производства в 10%, который обещает оптимистическая модель, реально не давал возможности изъятия из деревни каких-либо средств для индустриализации.
Стабильное развитие сельского коллективного хозяйства началось после ВОВ (см. [256]). Для оценки крупного социального института полезно сравнить кризис становления и кризис ликвидации. Для колхозно-совхозного строя история дала нам это сравнение как чистый эксперимент. Кризис коллективизации привел к снижению производства зерна в 1931, 1932 и 1934 гг. по сравнению с 1929 г. на 3%. Засуха 1933 г. была стихийным бедствием, а затем производство стало расти – и через пять лет коллективизации превысило уровень 1929 г. на 36%. Войдя после войны в стабильный режим, колхозы и совхозы довели производство зерна в 1986-87 гг. до 210-211 млн. т, то есть увеличили его более чем в три раза (а молока, яиц, технических культур — в 8-10 раз).
Каков же был кризис ликвидации колхозов?
Колхозный строй ликвидировали в 1991-92 гг. С тех пор в течение 7 лет производство всех видов продукции стабильно снижалось и упало вдвое. А главное – в отличие от 30-х годов, долго не было никаких пpизнаков оживления. Подоpвана была база производства. В 1997 впеpвые в России в ХХ веке число коpов на 10 человек упало ниже 1 – ниже всего, даже после массового забоя скота в 1933 г. (1,3 голов на 10 человек). Количество овец и коз во вpемя коллективизации ниже всего упало в 1935 г. – до 2,6 голов на 10 человек, в «годы застоя» деpжалось на уpовне 4,9, а в конце 1997 г. составило 1,3.
Если бы сегодня страна не имела созданной ранее нефтяной и газовой промышленности, в России наступил бы всеобщий голод, поскольку половина продовольствия поступала 15 лет по импорту за нефть и газ.
Согласно промышленной переписи на 31 августа 1918 г., было национализировано 3 тыс. крупных предприятий – практически все, какие были в России. Но большинство их было разрушено во время гражданской войны и потом восстановлено уже советским государством. Еще до коллективизации приходилось изымать ресурсы из села. Но уже за годы первой и второй пятилеток и часть третьей пятилетки до начала войны было построено 9 тыс. крупных предприятий – изначально государственных.
Экзаменом для колхозного строя стала война.

https://sg-karamurza.livejournal.com/309837.html

Программа коллективизации была ключевой частью политэкономии СССР в 1930-е годы. С этой программой были жестко связаны и индустриализация, и наука, и оборона и др. Реализация программы коллективизации была, вероятно, самой сложной после 1917 г. Видимо, поэтому и в советский период, и постсоветский история этой программ была опрощена. Многие ошибки и даже провалы наше образование их обходило, но сейчас для нас они важны. Очень мало говорилось о наследии проблем российского сельского хозяйства на период НЭПа и коллективизации. Об этом сделаем короткий обзор.
Мы раньше говорили о «секторном разрыве» между промышленностью и сельским хозяйством. С.В. Онищук писал: «Избыточное рабочее население деревни увеличилось (без учета вытеснения труда машинами) с 23 млн. в 1900 г. до 32 млн. человек в 1913 г. В 1911 г. разразился голод, охвативший до 30 млн. крестьян» [78]. В результате русские крестьяне не могли перейти от трехпольной системы к более интенсивной и продуктивной травопольной — у них для этого было слишком мало скота, чтобы удобрять поля.
Более того, это положение в конце XIX века стало быстро ухудшаться, так как из-за роста населения приходилось распахивать пастбища. Оптимальным для трехполья считается соотношение пастбища и пашни 1:2, а в центральной России оно уже в середине XIX века снизилось до 1:5. За полвека количество крупного рогатого скота на душу населения и единицу площади сократилось в 2,5-3 раза и опустилось до уровня в 3-4 раза ниже, чем в странах Западной Европы.
Полноценная травопольная система требовала около 10 т навоза или 6 голов крупного рогатого скота на 1 га пашни. А в России на десятину пара было 1,2-1,3 головы скота. Нормально для его прокорма надо было иметь 1 десятину луга на голову, а в России с десятины луга кормили 2-3 головы. При отсутствии минеральных удобрений это не позволяло повысить урожайность, что заставляло еще больше распахивать пастбища. Замкнулся порочный круг.
А в странах Западной Европы длительных периодов аграрного перенаселения вообще не было, при этом сокращение сельского населения сопровождалось ростом производства в расчете на одного занятого вследствие перехода к интенсивной травопольной системе (см. о факторе эмиграции европейцев в колонии).
Сама по себе идея товариществ по совместной обработке земли не была, конечно, советским изобретением. Идею коллективизации предлагали не большевики, проблема обсуждала еще в полвека раньше. О ней уже в XIX веке писал в Письме десятом (3 декабря 1880) А.Н. Энгельгардт: «Если бы крестьянские земли и обрабатывались, и удобрялись сообща, не нивками, а сплошь всеми хозяевами вместе, как обрабатываются помещичьи земли, с дележом уже самого продукта, то урожаи хлебов у крестьян были бы не ниже, чем у помещиков. С этим согласны и сами крестьяне. Узкие нивки, обрабатываемые каждым хозяином отдельно, препятствуют и хорошей обработке, и правильному распределению навоза. При обработке земли сообща эти недостатки уничтожились бы и урожаи были бы еще лучше» [88, с. 369-370].
В советской политэкономии период НЭПа обеспечил восстановление минимум промышленности, торговли и возможность выйти из чрезвычайных мобилизиционных условий военного коммунизма. Развитие экономики НЭП двинуть не мог.
К 1928 г. абсолютный прирост сельского населения составил по сравнению с 1913 г. 11 млн. человек (9,3%), а общая посевная площадь выросла всего на 5%, причем посевы зерновых совсем не увеличились. Таким образом, посевы зерновых на душу населения сократились на 9% и составили в 1928 г. всего 0,75 га. За счет некоторого роста урожайности производство зерна на душу сельского населения выросло всего до 570 кг. При этом заметно возросло поголовье скота — до 60 голов крупного рогатого скота на 100 га пашни в 1928 г. против 55 в 1913 г. Больше стало и птицы. На их прокорм в 1928 г. расходовалось почти 32% зерна. Питание крестьян заметно улучшилось, но товарное производство зерна сократилось более чем вдвое и составило 48,4% от уровня 1913 г. В результате началось сокращение доли рабочей силы, занятой в промышленности и торговле — процесс, несовместимый с индустриализацией. Доля занятых в промышленности к 1928 г. снизилась до 8% (в 1913 г. 9%), занятых в торговле до 3% (в 1913 г. 6%). Напротив, доля занятых в сельском хозяйстве возросла за это время с 75 до 80%. Шла, как говорили, «натурализация и аграризация народного хозяйства».
Отдельно надо учесть, что состояние отношений власти с крестьянством в такой стране, как Россия, было едва ли не главным вопросом государства. Изменение политической обстановки способствовало и социальному расслоению. В 1927 г. 3% хозяйств, относимых к категории кулацких, имели 14-20% всех средств производства и примерно треть всех сельхозмашин на селе. Расширились сдача земли в аренду, теневой найм батраков, ссуды семян и инвентаря за отработки. По данным Наркомфина СССР в 1929/30 г. в стране было 708,1 тыс. кулацких хозяйств. Из них около 200-250 тыс. «самораскулачились» и около 400 тыс. хозяйств вошли в колхозы в ходе коллективизации [252]. Получение достоверного «социального портрета» села стало важной государственной задачей.
Порочный круг «секторного разрыва» между промышленностью и сельским хозяйством смог быть разомкнут, а секторный разрыв преодолен, – только при советском строе в результате единого процесса коллективизации-индустриализации. Как ни труден был этот процесс, он воссоединил промышленность и сельское хозяйство в единое народное хозяйство СССР, ликвидировал угрозу голода, поднял сельский труд на совершенно новый технологический уровень и предоставил уходящим из деревни молодым людям рабочее место в современном производстве.
Поначалу образование колхозов шло успешно, крестьяне воспринимали колхоз как артель, известный вид производственной кооперации, не разрушающий крестьянский двор — основную ячейку всего уклада русской деревни. Более того, идея совместной обработки земли, производственной кооперации, существовала в общинном крестьянстве давно, задолго до коллективизации и даже до революции. Коллективизация виделась как возрождение и усиление общины.
И это — исторический факт.

– Проект коллективизации (1)
После XV съезда ВКП(б) была образована Комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) по вопросам коллективизации под руководством А.Я. Яковлева (Эпштейна), которая должна была рекомендовать модель колхоза. Над ней работало несколько групп ученых-аграрников, органы статистики, группы ЦКК-РКИ, изучавшие хлебофуражный баланс, а также специальная комиссия СНК СССР под руководством А.И. Рыкова. «Аграрники-марксисты» (например, бывший «максималист» Л.Н. Крицман, возглавивший в 1928 г. Аграрный институт) делили крестьянство на три упрощенные категории: кулаки, середняки, бедняки. (А.В. Чаянов и его школа, исходя из теории трудового крестьянского хозяйства, различали шесть социальных типов и выделяли в категорию кулацких лишь то хозяйство, «центр тяжести доходов которого лежит в торговых оборотах, ростовщическом кредите, в том числе сдаче в аренду инвентаря на кабальных условиях».)
7 декабря 1929 г. постановлением ЦИК СССР был образован Наркомат земледелия СССР (вопреки Конституции, которая не предполагала союзного наркомата в этой отрасли). На него было возложено проведение коллективизации и функции перспективного и оперативного руководства сельским и лесным хозяйством. Наркомом был назначен А.Я. Яковлев. В ведение Наркомзема перешла и Академия сельскохозяйственных наук с сетью ее институтов.
Поначалу образование колхозов шло успешно, крестьяне воспринимали колхоз как артель, известный вид производственной кооперации, не разрушающий крестьянский двор — основную ячейку всего уклада русской деревни. Более того, как было сказано, идея совместной обработки земли, производственной кооперации, существовала в общинном крестьянстве давно, задолго до коллективизации и даже до революции.
Коллективизация виделась как возрождение и усиление общины. Вскоре, однако, оказалось, что обобществление заходит так далеко (в колхоз забирался рабочий и молочный скот, инвентарь), что основная структура крестьянского двора рушится. Возникло сопротивление, административный нажим, а потом и репрессии.

– Провал первого этапа программы и коррекция (2)
Вероятно, в создании новых форм жизнеустройства самой тяжелой была неудача первого этапа в коллективизации как крупнейшей программе по модернизации страны.
Те частные причины, которые обычно называют (слишком высокие темпы коллективизации, низкая квалификация проводивших ее работников, разгоревшиеся на селе конфликты, злодейский умысел Сталина) недостаточны, чтобы объяснить катастрофу такого масштаба. Между тем причина провала была фундаментальной: несоответствие социально-инженерного проекта социально-культурным характеристикам российских крестьян. Разработка модели кооператива для советской деревни была, видимо, одним из немногих имитационных проектов.
Историки коллективизации до последнего времени не ответили на самый естественный и простой вопрос: откуда и как в Комиссии Политбюро по вопросам коллективизации, а потом в Наркомземе СССР, появилась модель колхоза, положенная в основу государственной политики? Насколько известно из воспоминаний В.М. Молотова, сам И.В. Сталин, посетив вместе с ним несколько возникших еще ранее колхозов (до 1929 г. они охватывали 6-7% крестьянских хозяйств), был воодушевлен увиденным. Но в тех «старых» колхозах не обобществлялся домашний скот, а каждой семье был оставлен большой приусадебный участок. Модель новых колхозов был совсем другая.
Из зарубежных источников (особенно в США) следует такая история программы. Опыт разных типов сельскохозяйственных кооперативов, которые возникали во многих странах начиная с конца XIX века, в 20-е годы был обобщен в нескольких крупных трудах (прежде всего, изданных в Германии). Самым удачным проектом (некоторые авторы называют его «гениальным») оказался киббуц – модель кооператива, разработанная в начале века во Всемирной сионистской организации. Эта разработка была начата учеными-аграрниками в Германии, затем продолжена сионистами (трудовиками и социалистами) в России. Главным идеологом проекта был ученый из Германии видный сионист А. Руппин. Он руководил всей программой создания киббуцев в Палестине, для которых закупались участки земли. Он описал эту программу в книге, вышедшей в Лондоне в 1926 г. Сейчас можно прочитать об этом в Интернете.
[Руппин заслужил звание «отца еврейской социологии». Он участвовал в создании первого кибуца в Эрец-Исраэль (Дгания, 1910), где и был впоследствии похоронен. При его содействии в 1909 г. была основана Палестинская землеустроительная компания, организован Аграрный банк и другие учреждения, заложившие основы организационной структуры сельского хозяйства страны. За деятельность по созданию новых форм коллективной жизни он был прозван «отцом трудовых поселений» (см. [253])].
Эта схема возникла под влиянием pазpаботанной в 1897-1914 гг. в Миpовой сионистской оpганизации, сначала в Геpмании, а после 1909 г. сионистами-тpудовиками в Восточной Евpопе, модели сельхозкоопеpатива для колонизации Палестины. И сейчас эта модель эффективно действует в Изpаиле (только называется не колхоз, а киббуц), и обобществление там было доведено до того, что члены коопеpатива даже обедали только в общей столовой. Это вполне соответствует миссионеpскому духу сионистских общин из людей, воспитанных в гоpодской культуpе, но совеpшенно пpотивоpечило жизненному укладу кpестьянина, для котоpого лошадь это не пpосто сpедство пpоизводства, но и дpуг, почти член семьи.
Проект Руппина был разработан для колонистов-горожан и вполне соответствовал их культурным стереотипам. Они и не собирались ни создавать крестьянское подворье, ни заводить скота – обобществление в киббуцах было доведено до высшей степени. Строительство киббуцев сильно расширилось после Первой мировой войны. Они показали себя как очень эффективный производственный уклад (и остаются таковым вплоть до нынешнего времени), но для крестьянской деревни он оказался разрушительным. Видимо, и руководство Наркомзема, и Аграрного института было под большим впечатлением от экономических показателей этого типа кооперативов и без особых сомнений использовало готовую модель. Вопрос о ее соответствии культурным особенностям русской деревни и не вставал.
Здесь надо дать отступление: механистический детерминизм был заложен в основание истмата уже самим Марксом и усилен Энгельсом. Это предопределялось самой господствующей тогда научной картиной мира, основанной на ньютоновской модели мироздания. «Выпрыгнуть» за рамки современного им взгляда на мир классики марксизма, разумеется, не могли – и поэтому они отвергали парадигму становления. А у Ленина и Сталина помогала «диалектическая интуиция». Они после быстрого анализа принимали верные решения – вопреки давлению догматизированного «партийного» истмата.
Однако во времена Сталина последствием механистического мышления стал тяжелейший ошибочный выбор модели сельскохозяйственного кооператива в программе коллективизации. Эта модель была скопирована с модели киббуца, использованной сионистами при устройстве поселений колонистов в Палестине. Истмат абстрагировался от культурного своеобразия, и деятели Наркомзема СССР не подумали о том, что еврей-колонист из Германии или Польши – и рязанский крестьянин, принадлежат к разным культурным мирам.
Грамши в «Тюремных тетрадях», критикуя истмат Бухарина, писал важное для нас суждение (притом, и сейчас): «Можно наблюдать, как детерминистский, фаталистический механистический элемент становится непосредственно идеологическим “ароматом” философии, практически своего рода религией и возбуждающим средством (наподобие наркотиков), ставшими необходимыми и исторически оправданными “подчиненным” характером определенных общественных слоев. ... Но когда “подчиненный” становится руководителем и берет на себя ответственность за массовую экономическую деятельность, то этот механизм становится в определенном смысле громадной опасностью, происходит пересмотр всего образа мышления, ибо в общественном бытие произошло определенное изменение» [119, с. 54-55].
(Грамши писал: «Угасание “фатализма” и соответствующего “механицизма” является показателем великого исторического поворота» [119, с. 60]. Но он выдавал желаемое за действительное, это «угасание» было лишь временным, вызванным необходимостью мобилизации интеллектуальных и творческих сил в форсированной программе развития СССР.)
Провал первого этапа в коллективизации как крупнейшей программе советского государства по модернизации страны был столь тяжелым, что на его исследование и гласное обсуждение было, по сути, наложено табу. Это помешало извлечь важный урок. Те частные причины, которые обычно называют (слишком высокие темпы коллективизации, низкая квалификация проводивших ее работников, разгоревшиеся на селе страсти и конфликты, злодейский умысел Сталина и т.д.) недостаточны, чтобы объяснить катастрофу такого масштаба.
Между тем причина провала была фундаментальной: тот тип колхоза, в который пытались втиснуть крестьян, был несовместим с представлениями крестьян о хорошей и даже приемлемой жизни. Не имея возможности и желания сопротивляться активно, основная масса крестьян ответила пассивным сопротивлением: уходом из села, сокращением пахоты, убоем скота. В ряде мест были и вооруженные восстания (с января до середины марта 1930 г. на территории СССР без Украины было зарегистрировано 1678 восстаний), росло число убийств в конфликтах между сторонниками и противниками колхозов.
Огромный провал на первом этапе в 1931-32 гг. принял катастрофический характер. Процесс недовольства и сопротивления против коллективизации (он был усугублен снижением из-за недорода сборов зерна в 1932 г. до 68,4 млн. т против 83,5 в 1930 г., спадом поголовья коров и лошадей вдвое, овец втрое). Этот кризис завершился страшным голодом зимы 1932-1933 г. с гибелью большого числа людей (в основном на Украине). Судя по статистике рождений и смертей, на Украине от голода умерло около 640 тыс. человек. Считается, однако, что был большой недоучет смертей. Ряд зарубежных исследователей считают, что всего от голода умерло 3-4 млн. человек.
В годы перестройки широко распространялось мнение, будто голод был вызван резким увеличением экспорта зерна для покупки западного промышленного оборудования. Это неверно. В 1932 г. экспорт был резко сокращен – всего 1,8 млн. т против 4,8 в 1930 и 5,2 млн. т в 1931 г., а в конце 1934 г. вообще прекращен. Не были чрезмерными и государственные заготовки — они составляли менее трети урожая.
Наверняка, что первая модель и неверные оценки реального в чрезвычайных условиях возникли не по злому умыслу наркома Яковлева, и тем более Сталина, это были фундаментальные ошибки с трагическими последствиями. Большевики не имели теоретического знания о России, а марксистские шоры помешали и проявлению неявного и интуитивного знания. Катастрофа была следствием состояния многих подсистем новой, еще не сложившейся государственной машины. В марте 1933 г. состоялся судебный процесс против ряда работников Наркомзема СССР как виновных в возникновении голода (это было и официальным признанием наличия голода в стране).
Провал и кризис создал инерцию, которую погасить было трудно. Уже в марте-апреле 1930 г. ЦК ВКП(б) принял ряд важных решений, чтобы выправить дело, но масса запущенной машины сопротивления была очень велика, созданный в селе конфликт разгорался. Начатое зимой «раскулачивание» было продолжено. 2 марта 1930 г. в «Правде» была напечатана статья Сталина с критикой «перегибов» – «Головокружение от успехов». Нажим на крестьян был ослаблен, начался отток из колхозов, степень коллективизации, которая к тому моменту достигла 57% всех дворов, в апреле упала до 38, а в июне до 25%. Затем она до января 1931 г. стабилизировалась на уровне 22-24%, а потом стала расти вплоть до 93% к лету 1937 г.
Лишь весной 1932 г. местным властям было запрещено обобществлять скот и даже было предписано помочь колхозникам в обзаведении скотом. С 1932 г. уже не проводилось и широких кампаний по раскулачиванию. К осени 1932 г. было объявлено, что сплошная коллективизация в основном завершена. К 1933 г. в колхозах было сосредоточено 61% крестьянских хозяйств, 76% всех посевов. Было создано почти 2,5 тысячи МТС с 150 тысячами тракторов. В конце 2-й пятилетки – в колхозах 93% крестьян и 99% посевных площадей. Несмотря на множество разумных постановлений, устраняющих перегибы, положение выправилось лишь в 1935 г. Начали расти сборы зерна, поголовье скота, оплата труда колхозников. С 1 января 1935 г. в городах были отменены карточки на хлеб. В 1937 г. валовой сбор зерна составил уже 97,5 млн. т.
Новый устав артели гарантировал существование личного подворья колхозника. Вступили в действие крупные тракторные заводы, начала быстро создаваться сеть МТС, которая в 1937 г. обслуживала уже 90% колхозов. Произошел переход к крупному и среднему механизированному сельскому хозяйству, стали быстро расти объемы производства и производительность труда. Советское крестьянство «переварило» чуждую модель и приспособило колхозы к местным культурным типам (приспосабливаясь и само).

https://sg-karamurza.livejournal.com/309666.html

14.2. Финансы

Сила советского строя и рывок в развитии хозяйства были связаны с тем, что, обобществив средства производства, советская Россия смогла укротить монетаризм – то есть, ввести деньги без ссудного процента. Заметим, что во время таких тяжелых кризисов, как сейчас в России, государство просто вынуждено взять на себя контроль за денежными потоками. Это и было, после 70 годов, объявлено «нарушением объективных экономических законов».
Вот пример: в обращении к нации 12 марта 1935 г. Ф. Рузвельт говорил: «В стране создалось напряженное положение с банками. Некоторые банкиры, распоряжаясь средствами людей, показали свою некомпетентность или пошли на нечестные пути. Доверенные им деньги они вкладывали в спекуляции или рискованные ссуды. Они потрясли народ Соединенных Штатов и на время лишили его ощущения безопасности» [245].
Однако, придя в России к власти и начав грандиозный советский проект, коммунисты приняли в качестве официальной идеологии учение, объясняющее совершенно иной тип общества и хозяйства — западный. Это несоответствие теории и реальности временно маскировалось бедствиями и перегрузками, которые заставляли действовать просто исходя из здравого смысла в очень узком коридоре возможностей. Но оно сразу выявилось в благополучный период «застоя».
Вспомним, как Маркс писал о римском праве и цитировал Катона Старшего: «А предками нашими так принято и так в законах уложено, чтобы вора присуждать ко взысканию вдвое, а ростовщика ко взысканию вчетверо». Поэтому можно судить, насколько ростовщика они считали худшим гражданином против вора. В советском хозяйстве деньги товаром не были и не продавались. Напротив, современный капитализм не может существовать без финансового капитала, без превращения денег в товар.
В царской России в начале ХХ века были развиты беспроцентные кредитные товарищества и кооперативные банки. Сегодня крупные банки подобного типа действуют в исламских странах. Например, в Бангладеш есть крупный «Грамин банк», который предоставляет кредиты населению. 90% его акций принадлежат заемщикам, из которых 94% — женщины, он охватывает 50% деревень страны. В 1994 г. он выдал займов на 500 млн. долларов — без всяких процентных ставок [246].
Когда в ХVII веке произошла научная революция и природные процессы стали изучаться и осмысливаться с помощью рационального метода, логики и расчета, одна лишь экономическая наука осталась привержена представлениям алхимии. Видимо, влиятельные силы позаботились. Это вызвало замешательство в ученом мире, но экономисты стояли на своем. Они утверждали, что деньги растут, а капитал есть самовозрастающая сущность. Денежное дело стало искусством и оружием. Испанцы завозили из Америки огромные количества золота и серебра, но прямо из Севильи они утекали, вследствие махинаций голландских банкиров, в Амстердам и Лондон. Испания стала должником и проиграла войны — ее элита не владела методами монетаризма.
Маркс прекрасно показал в «Капитале», что происходит при вторжении рыночной экономики в натуральное хозяйство. Он подчеркнул, что внедрение монетаризма в любое некапиталистическое хозяйство приводило к катастрофе: «Внезапный переход от кредитной системы к монетарной присоединяет к практической панике теоретический страх, и агенты обращения содрогаются перед непроницаемой тайной своих собственных отношений» [247].
Это как будто его предупреждение для становления советской политэкономии было крайне важно, поскольку в СССР строили некапиталистическое, немонетарное хозяйство.
Со времени индустриальной революции началась схватка между производственным капиталом и финансовым, ростовщическим. Ростовщики были париями западного общества, но имели многовековой опыт. Они не торопились и разрабатывали свои монетарные технологии, недоступные пониманию профанов. Джек Лондон писал в 1908 г.: «Капитализм почитался социологами тех времен кульминационной точкой буржуазного государства. Следом за капитализмом должен был прийти социализм… цветок, взлелеянный столетиями — братство людей. А вместо этого, к нашему удивлению и ужасу, а тем более к удивлению и ужасу современников тех событий, капитализм, созревший для распада, дал еще один чудовищный побег — олигархию» (см. [248, с. 254]).
Некоторые философы капитализма (например, М. Вебер) считали, что ведущим институтом индустриальной цивилизации станет, в широком смысле слова, Университет. Но с начала ХХ столетия банкиры стали брать реванш над производственниками — и к концу века совсем их подчинили и заставили «срастись» с финансовым капиталом. Возможностями новых технологий на Западе овладел не ученый и организатор производства нового типа, а совершенно иной социальный тип – финансист-спекулянт. Он подавил и Фабрику, и Университет, и Государство. Институтами, определяющими судьбу человечества, должны стать, по его проекту, Банк и Биржа.
Тогда и Россия, впустив к себе западные банки, не сумела с ними справиться. Эти банки завладели хлебной торговлей и большей частью промышленности. Начался отток капиталов, большие внешние заимствования, теневой контроль над торговлей и энергетикой. Угроза была так велика, что проектированием системы защиты российской финансовой системы занялась военная разведка. Должны были наши авторитеты изучить этот урок, прочитать книги руководителя этой программы генерала Нечволодова? Сейчас нам надо обратиться к «археологии знания».
Попытку разоблачить алхимию денег сделал лауреат Нобелевской премии английский физик Фредерик Содди. Он открыл явление радиоактивного распада элементов в природе и их трансмутации в разные изотопы. Однако он с ранней юности думал также о природе денег и вскоре после получения Нобелевской премии (в 1921 году) занялся исследованием их роста, распада и трансмутации. Он перевел эти процессы на язык рационального метода, предписанного Декартом, и прочитал в «кузнице кадров» монетаризма, Лондонской экономической школе, две знаменитые лекции «Картезианская экономика». Ф. Содди показал в них, что монетаристская экономика неизбежно должна время от времени «уничтожать деньги» в форме финансовых кризисов, нанося тем самым тяжелые удары и по реальному (натуральному) хозяйству.
В ХХ веке в Европе знали, что разрушительный монетаризм приодически создает кризис. М. Фуко писал: «Кризис – это вечное настоящее. В современной западной истории не было ни одной эпохи, когда отсутствовало бы чрезвычайно тяжкое осознание глубоко переживаемого кризиса, такого кризиса, который люди не чувствовали бы своей собственной кожей» [249, с. 148].
Поскольку эти лекции были сильным разоблачением ростовщичества и банковского кредита, их предали забвению, и они глухо упоминаются лишь историками экономики. Только сейчас, когда бомбы искусственных финансовых кризисов стали рваться в одной стране за другой, их начали вытаскивать из библиотечной пыли и почитывать. А наши реформаторы «с небес бросались в монетаризм» и такой литературы, кажется, не читают.
Лекции Содди насыщены актуальными сегодня идеями, но здесь упомянем лишь одну. Он показал, что богатство в форме денег не растет, а испытывает распад. Ростовщики (банки), чтобы получить выгоду, должны соблазнить клиентов нести им деньги со скоростью, превышающей скорость распада. Для этого им внушают как непререкаемую догму, что деньги растут. Они вырастут, если ты их положишь в банк, и еще больше, если ты возьмешь у банка взаймы и вложишь их в дело или даже купишь себе что-то ценное.
Как же могут банки платить вкладчикам сложный процент на их деньги, если деньги при этом распадаются, как какой-нибудь изотоп цезия? Как же может устоять такая пирамида? Никак, говорил Содди, и показывал реальные временные ряды. Необходимой операцией в этой системе является регулярное обрушивание пирамид. Иногда это катастрофа-фарс, иногда дефолт государства, иногда и кризисы покруче, где сгорают триллионы долларов, как началось с пирамиды ипотеки в США. Так или иначе, раздутые денежные «навесы», не обеспеченные реальными ценностями, время от времени сбивают, как весной навесы снега с крыш, «сжигая» эти дутые деньги.
Это — железный закон финансовой экономики. Как выразился Содди, «нельзя иметь пирог и в то же время есть его». Представьте, предложил он, что некто положил в банк под 5% 20 фунтов стерлингов. При сложном проценте сумма удвоится через 12,5 лет, а через 200 лет превысит 1,3 миллиона фунтов. Наследники вкладчика будут миллионерами, а исходное богатство остается неизменным. Этого не может быть. Через какой-то срок в норме эти деньги должны быть как-то уничтожены.
Деньги не растут, и, чтобы давать рантье его сложный процент на вклад, надо кого-то обобрать. Когда на ренту начинают жить многие, приходится обирать массу людей с большой жестокостью — вплоть до устройства мировой войны. Сейчас, впрочем, заимодавцы поднаторели, до этого дело не доводят, собирают со всего мира, хотя небольшие войны приходится устраивать постоянно [250]. Как сказал наш поэт Владимир Костров: «Словно Шейлок, пришли кредиторы / За трепещущей плотью твоей».
В своей книге «Богатство, виртуальные богатства и долги» Ф. Содди уже в 1926 г. утверждал, что реальное богатство происходит от использования энергии в превращение сырья в товары и услуги, а не от денежных операций. Он также предупредил об опасности чрезмерного долга и связанного с «виртуальным богатством», предвосхитив тем самым Великую депрессию (см.: Soddy, F., Wealth, Virtual Wealth and Debt. L: George Allen & Unwin, 1926).
Монетаризм исходил из главной догмы алхимиков, согласно которой металлы растут в рудниках и даже испытывают трансмутацию — облагораживаются вплоть до превращения в золото. Если применить к ним некоторые утраченные в древности рецепты, то превращать свинец в золото можно почти сразу, прямо на конторке. Аналогией этого стало получение ренты с денег, помещенных в банк, и получение большого барыша от спекуляции валютой или ценными бумагами. В метро Москвы в ходе реформ (до кризиса 2008 г.) была даже расклеена реклама — за небольшую плату предлагали обучить желающих этим рецептам. На рекламе были портреты Сороса, Мэддока, Баффета.
А в начале ХХ в. Россия хлебнула горя. Во время I Мировой войны частные банки в России резко разбогатели и усилились (при сильном ослаблении Госбанка — обеспечение золотом его кредитных билетов упало за годы войны в 10,5 раза). Во время войны банки занялись спекуляцией продовольствием, скупили и арендовали склады и взвинчивали цены. Таким образом, они стали большой политической силой.
В начале 1917 г. возникли перебои в снабжении хлебом Петрограда и ряда крупных городов. Вероятно, они были созданы искусственно, ибо запасы хлеба в России были даже избыточными. На заводах были случаи самоубийств на почве голода. Подвоз продуктов в Петроград в январе составил половину от минимальной потребности. Контроль иностранного капитала над продовольственными запасами позволил быстро активизировать Февральскую революцию.
Это казалось эпизодом, но и на Западе, и в России, ряд ученых видели угрозу в таком развитием капитализма. Бумажные деньги отделились от золотого эквивалента и стали жить своей жизнью – финансисты уверили, что деньги «по природе своей стали плодоносны». Возник мощный авантюрный спекулятивный финансовый капитал. Деньги освободились от связи с натуральными экономическими показателями, наращиваются и «сгорают» вне всякой связи с состоянием реального хозяйства. Финансисты оперируют с деньгами, создавая финансовые пирамиды. «Деньги – родина безродных» (С. Московичи).
Латентная опасность консолидации этих групп и их рывка к экономиче¬ской и политической власти существовала с самого зарождения современного капитализма, но в социологии она была осмыслена позже. И сейчас у нас эта проблема возникла тоже.
А.С. Панарин сравнивает две теории буржуазии – Макса Вебера и Георга Зиммеля. Вебер считал, что буржуазия разделяется на два типа: финансовые спекулянты, выходцы из средневековых ростовщиков; иной тип буржуа вышел из протестантских аскетов с морально-религиозной традицией («протестантской этикой») и стал организатором промышленного производства. Зиммель считал, что для обоих типов главным мотивом является прибыль вообще, как самовозрастание денег. И в период империализма началось сращивание финансового и промышленного капитала, а культурные и социальные различия двух типов сглаживались. Но мировая верхушка буржуазии качнулась в прогноз Зиммеля. Спекулятивный капитал дает такие доходы, что центром общества стал именно банк, а не предприятие. И буржуа предпочитают вкладывать деньги не в местную социальную среду, а в спекуляции в той точке мира, где прибыль максимальна.
А.С. Панарин пишет: «Монетаризм — больше, чем одно из экономических течений. Он является сегодня, может быть, самой агрессивной доктриной, требующей пересмотра самих основ человеческой культуры — отказа от всех традиционных сдержек и противовесов, посредством которых любое общество защищалось от агрессии денежного мешка» [251, с. 178].
Знание проблем Запада и дореволюционной России, а также здравый смысл опыта населения влияли на формирование политэкономии в СССР. Ядро экономики России (плановая система) действовала по типу «семейного хозяйства», которое принципиально отличалось от «рыночной экономики». В семье ресурсы и усилия не продаются и покупаются, а складываются. Внешняя торговля тогда регулировалась исходя из принципа максимизации выгоды целого (страны). На это была настроена большая система государственных и общественных институтов. Особенностью была принципиальная неконвертируемость рубля. Масштаб цен в СССР был совсем иным, нежели на мировом рынке, и рубль мог циркулировать лишь внутри страны (это была «квитанция», по которой каждый гражданин получал свои дивиденды от общенародной собственности — в форме низких цен). Поэтому контур наличных денег должен был быть строго закрыт по отношению к внешнему рынку государственной монополией внешней торговли.
Понятно, что хозяйство семьи нельзя «раскрывать» внешнему рынку, действующему на принципе максимизации прибыли – он высосет из «семьи» все средства. Поэтому институты советской России кардинально отличались от институтов стран с рыночной экономикой.
А сейчас нам помогает история экономики США. Историк Найал Фергюссон в своей книге «Связь Наличных. Деньги и Власть в Современном Мире, 1700 — 2000» (Cash Nexus. Money and Power in the Modern World 1700 — 2000) анализирует отношения финансов и государств. Он, в частности, сообщает: в 1837 году в США начался финансовый кризис и бурная инфляция, вызванные спекулятивными операциями с бюджетными деньгами. С тех пор США жили с долгом, и долги позволяли финансировать войны США и, более того, они укрепляли отношения с кредиторами, поскольку «должников любят и стараются им помогать, в надежде на возращение долга». В Ветхом Завете есть следующая фраза: «Богатый властвует над бедным, и должник делается рабом заимодавца». Более того, историк доказывает, что война и империалистическая политика де-факто помогали в становлении современных финансовых систем стран Запада (см. фрагмент из коллекции фактов Washington ProFile [166]).
Понятно, что хозяйство семьи нельзя «раскрывать» внешнему рынку, действующему на принципе максимизации прибыли – он высосет из «семьи» все средства. Поэтому институты советской России кардинально отличались от институтов стран с рыночной экономикой.
Советское хозяйство так и строилось, в основном не по типу рынка, а по типу семьи – не на основе купли-продажи ресурсов, а на основе их сложения. Это позволяло вовлекать в хозяйство «бросовые» и «дремлющие» ресурсы, давало большую экономию на трансакциях и порождало хозяйственную мотивацию иного, нежели на рынке, типа. Сложение ресурсов в «семье», расширенной до масштабов страны, требовало государственного планирования и особого органа управления – Госплана. Именно сложение ресурсов без их купли-продажи позволило СССР после колоссальных разрушений войны 1941-1945 гг. очень быстро восстановить хозяйство – без иностранных инвестиций и не влезая в долги. В 1948 г. СССР превзошел довоенный уровень промышленного производства – можно ли это представить себе в рыночной системе? Это удалось потому, что ресурсы не продавались и не покупались, а соединялись при помощи плана. А купить их – никаких денег не хватило бы.
В послевоенные годы, во время массового городского строительства, в СССР решили отказаться от индивидуального учета потребления ряда услуг ЖКХ (за исключением электричества) – в квартирах, например, были сняты имевшиеся ранее газовые счетчики. Это удешевило всю систему и вовсе не породило расточительства, которое вполне ограничивалось культурными средствами. Благодаря этим качествам хозяйства в СССР базовые материальные потребности населения удовлетворялись гораздо лучше, чем при том же уровне развития, но в условиях рыночной экономики.
Советская уравниловка корнями уходила в общинный крестьянский коммунизм, о котором писалось в первых главах. Но это равенство было разумным, население его в основном приняло.
Дж. Кейнс, работавший тогда в СССР, в статье «Беглый взгляд на Россию» (1925) писал: «Я не считаю, что Русский Коммунизм изменяет или стремится изменить природу человека, что он делает евреев менее жадными, а русских менее экстравагантными, чем они были... Но в будущей России, видимо, карьера “делающего деньги” человека просто невозможна как доступная в силу своей открытости для респектабельного человека сфера деятельности, как и карьера вора-взломщика либо стремление научиться подлогам и хищениям. Каждый должен работать на общество — гласит новое кредо — и, если он действительно выполняет свой долг, общество его всегда поддержит. Подобная система не ставит целью понижать доходы, уравнивая их, — по крайней мере на нынешней стадии. Толковый и удачливый человек в Советской России имеет более высокие доходы и живет благополучнее, нежели все другие люди» [109].
Кейнс писал это в 1925 г., а ведь тот, первый этап советского проекта был, конечно, гораздо более уравнительным, нежели 70-е годы. Тогда, например, действовал т.н. «партмаксимум» — обязанность члена партии сдавать государству доходы, превышающие определенный максимум.
Устройство народного хозяйства СССР как хозяйства одной большой семьи обеспечило ему огромную мобильность всей системы производственных ресурсов, несравнимую с тем, что мог обеспечить рынок с его стихийными механизмами. Это отличие от рыночной экономики было столь разительно, что западная методология экономического анализа не могла делать стандартных измерений параметров советского хозяйства.
Но с 1960-х годов общество стало изменяться, и эти процессы не были поняты. Когда произошла смена поколений, так что люди молодого и среднего возраста просто не представляли себе, что такое голод и недоедание, на советское равенство начались атаки (сначала в элите). Мао Цзэдун как-то сказал в беседе с Андре Мальро: «Когда существует голод, то стремление к равенству приобретает силу религиозного чувства». Тот, кто хотя бы военное детство провел, как обычный советский ребенок, не клюнул бы на призыв отказаться от равенства. Но мы живем уже в другом времени.

https://sg-karamurza.livejournal.com/309391.html

14.2. Финансы

Сила советского строя и рывок в развитии хозяйства были связаны с тем, что, обобществив средства производства, советская Россия смогла укротить монетаризм – то есть, ввести деньги без ссудного процента. Заметим, что во время таких тяжелых кризисов, как сейчас в России, государство просто вынуждено взять на себя контроль за денежными потоками. Это и было, после 70 годов, объявлено «нарушением объективных экономических законов».
Вот пример: в обращении к нации 12 марта 1935 г. Ф. Рузвельт говорил: «В стране создалось напряженное положение с банками. Некоторые банкиры, распоряжаясь средствами людей, показали свою некомпетентность или пошли на нечестные пути. Доверенные им деньги они вкладывали в спекуляции или рискованные ссуды. Они потрясли народ Соединенных Штатов и на время лишили его ощущения безопасности» [245].
Однако, придя в России к власти и начав грандиозный советский проект, коммунисты приняли в качестве официальной идеологии учение, объясняющее совершенно иной тип общества и хозяйства — западный. Это несоответствие теории и реальности временно маскировалось бедствиями и перегрузками, которые заставляли действовать просто исходя из здравого смысла в очень узком коридоре возможностей. Но оно сразу выявилось в благополучный период «застоя».
Вспомним, как Маркс писал о римском праве и цитировал Катона Старшего: «А предками нашими так принято и так в законах уложено, чтобы вора присуждать ко взысканию вдвое, а ростовщика ко взысканию вчетверо». Поэтому можно судить, насколько ростовщика они считали худшим гражданином против вора. В советском хозяйстве деньги товаром не были и не продавались. Напротив, современный капитализм не может существовать без финансового капитала, без превращения денег в товар.
В царской России в начале ХХ века были развиты беспроцентные кредитные товарищества и кооперативные банки. Сегодня крупные банки подобного типа действуют в исламских странах. Например, в Бангладеш есть крупный «Грамин банк», который предоставляет кредиты населению. 90% его акций принадлежат заемщикам, из которых 94% — женщины, он охватывает 50% деревень страны. В 1994 г. он выдал займов на 500 млн. долларов — без всяких процентных ставок [246].
Когда в ХVII веке произошла научная революция и природные процессы стали изучаться и осмысливаться с помощью рационального метода, логики и расчета, одна лишь экономическая наука осталась привержена представлениям алхимии. Видимо, влиятельные силы позаботились. Это вызвало замешательство в ученом мире, но экономисты стояли на своем. Они утверждали, что деньги растут, а капитал есть самовозрастающая сущность. Денежное дело стало искусством и оружием. Испанцы завозили из Америки огромные количества золота и серебра, но прямо из Севильи они утекали, вследствие махинаций голландских банкиров, в Амстердам и Лондон. Испания стала должником и проиграла войны — ее элита не владела методами монетаризма.
Маркс прекрасно показал в «Капитале», что происходит при вторжении рыночной экономики в натуральное хозяйство. Он подчеркнул, что внедрение монетаризма в любое некапиталистическое хозяйство приводило к катастрофе: «Внезапный переход от кредитной системы к монетарной присоединяет к практической панике теоретический страх, и агенты обращения содрогаются перед непроницаемой тайной своих собственных отношений» [247].
Это как будто его предупреждение для становления советской политэкономии было крайне важно, поскольку в СССР строили некапиталистическое, немонетарное хозяйство.
Со времени индустриальной революции началась схватка между производственным капиталом и финансовым, ростовщическим. Ростовщики были париями западного общества, но имели многовековой опыт. Они не торопились и разрабатывали свои монетарные технологии, недоступные пониманию профанов. Джек Лондон писал в 1908 г.: «Капитализм почитался социологами тех времен кульминационной точкой буржуазного государства. Следом за капитализмом должен был прийти социализм… цветок, взлелеянный столетиями — братство людей. А вместо этого, к нашему удивлению и ужасу, а тем более к удивлению и ужасу современников тех событий, капитализм, созревший для распада, дал еще один чудовищный побег — олигархию» (см. [248, с. 254]).
Некоторые философы капитализма (например, М. Вебер) считали, что ведущим институтом индустриальной цивилизации станет, в широком смысле слова, Университет. Но с начала ХХ столетия банкиры стали брать реванш над производственниками — и к концу века совсем их подчинили и заставили «срастись» с финансовым капиталом. Возможностями новых технологий на Западе овладел не ученый и организатор производства нового типа, а совершенно иной социальный тип – финансист-спекулянт. Он подавил и Фабрику, и Университет, и Государство. Институтами, определяющими судьбу человечества, должны стать, по его проекту, Банк и Биржа.
Тогда и Россия, впустив к себе западные банки, не сумела с ними справиться. Эти банки завладели хлебной торговлей и большей частью промышленности. Начался отток капиталов, большие внешние заимствования, теневой контроль над торговлей и энергетикой. Угроза была так велика, что проектированием системы защиты российской финансовой системы занялась военная разведка. Должны были наши авторитеты изучить этот урок, прочитать книги руководителя этой программы генерала Нечволодова? Сейчас нам надо обратиться к «археологии знания».
Попытку разоблачить алхимию денег сделал лауреат Нобелевской премии английский физик Фредерик Содди. Он открыл явление радиоактивного распада элементов в природе и их трансмутации в разные изотопы. Однако он с ранней юности думал также о природе денег и вскоре после получения Нобелевской премии (в 1921 году) занялся исследованием их роста, распада и трансмутации. Он перевел эти процессы на язык рационального метода, предписанного Декартом, и прочитал в «кузнице кадров» монетаризма, Лондонской экономической школе, две знаменитые лекции «Картезианская экономика». Ф. Содди показал в них, что монетаристская экономика неизбежно должна время от времени «уничтожать деньги» в форме финансовых кризисов, нанося тем самым тяжелые удары и по реальному (натуральному) хозяйству.
В ХХ веке в Европе знали, что разрушительный монетаризм приодически создает кризис. М. Фуко писал: «Кризис – это вечное настоящее. В современной западной истории не было ни одной эпохи, когда отсутствовало бы чрезвычайно тяжкое осознание глубоко переживаемого кризиса, такого кризиса, который люди не чувствовали бы своей собственной кожей» [249, с. 148].
Поскольку эти лекции были сильным разоблачением ростовщичества и банковского кредита, их предали забвению, и они глухо упоминаются лишь историками экономики. Только сейчас, когда бомбы искусственных финансовых кризисов стали рваться в одной стране за другой, их начали вытаскивать из библиотечной пыли и почитывать. А наши реформаторы «с небес бросались в монетаризм» и такой литературы, кажется, не читают.
Лекции Содди насыщены актуальными сегодня идеями, но здесь упомянем лишь одну. Он показал, что богатство в форме денег не растет, а испытывает распад. Ростовщики (банки), чтобы получить выгоду, должны соблазнить клиентов нести им деньги со скоростью, превышающей скорость распада. Для этого им внушают как непререкаемую догму, что деньги растут. Они вырастут, если ты их положишь в банк, и еще больше, если ты возьмешь у банка взаймы и вложишь их в дело или даже купишь себе что-то ценное.
Как же могут банки платить вкладчикам сложный процент на их деньги, если деньги при этом распадаются, как какой-нибудь изотоп цезия? Как же может устоять такая пирамида? Никак, говорил Содди, и показывал реальные временные ряды. Необходимой операцией в этой системе является регулярное обрушивание пирамид. Иногда это катастрофа-фарс, иногда дефолт государства, иногда и кризисы покруче, где сгорают триллионы долларов, как началось с пирамиды ипотеки в США. Так или иначе, раздутые денежные «навесы», не обеспеченные реальными ценностями, время от времени сбивают, как весной навесы снега с крыш, «сжигая» эти дутые деньги.
Это — железный закон финансовой экономики. Как выразился Содди, «нельзя иметь пирог и в то же время есть его». Представьте, предложил он, что некто положил в банк под 5% 20 фунтов стерлингов. При сложном проценте сумма удвоится через 12,5 лет, а через 200 лет превысит 1,3 миллиона фунтов. Наследники вкладчика будут миллионерами, а исходное богатство остается неизменным. Этого не может быть. Через какой-то срок в норме эти деньги должны быть как-то уничтожены.
Деньги не растут, и, чтобы давать рантье его сложный процент на вклад, надо кого-то обобрать. Когда на ренту начинают жить многие, приходится обирать массу людей с большой жестокостью — вплоть до устройства мировой войны. Сейчас, впрочем, заимодавцы поднаторели, до этого дело не доводят, собирают со всего мира, хотя небольшие войны приходится устраивать постоянно [250]. Как сказал наш поэт Владимир Костров: «Словно Шейлок, пришли кредиторы / За трепещущей плотью твоей».
В своей книге «Богатство, виртуальные богатства и долги» Ф. Содди уже в 1926 г. утверждал, что реальное богатство происходит от использования энергии в превращение сырья в товары и услуги, а не от денежных операций. Он также предупредил об опасности чрезмерного долга и связанного с «виртуальным богатством», предвосхитив тем самым Великую депрессию (см.: Soddy, F., Wealth, Virtual Wealth and Debt. L: George Allen & Unwin, 1926).
Монетаризм исходил из главной догмы алхимиков, согласно которой металлы растут в рудниках и даже испытывают трансмутацию — облагораживаются вплоть до превращения в золото. Если применить к ним некоторые утраченные в древности рецепты, то превращать свинец в золото можно почти сразу, прямо на конторке. Аналогией этого стало получение ренты с денег, помещенных в банк, и получение большого барыша от спекуляции валютой или ценными бумагами. В метро Москвы в ходе реформ (до кризиса 2008 г.) была даже расклеена реклама — за небольшую плату предлагали обучить желающих этим рецептам. На рекламе были портреты Сороса, Мэддока, Баффета.
А в начале ХХ в. Россия хлебнула горя. Во время I Мировой войны частные банки в России резко разбогатели и усилились (при сильном ослаблении Госбанка — обеспечение золотом его кредитных билетов упало за годы войны в 10,5 раза). Во время войны банки занялись спекуляцией продовольствием, скупили и арендовали склады и взвинчивали цены. Таким образом, они стали большой политической силой.
В начале 1917 г. возникли перебои в снабжении хлебом Петрограда и ряда крупных городов. Вероятно, они были созданы искусственно, ибо запасы хлеба в России были даже избыточными. На заводах были случаи самоубийств на почве голода. Подвоз продуктов в Петроград в январе составил половину от минимальной потребности. Контроль иностранного капитала над продовольственными запасами позволил быстро активизировать Февральскую революцию.
Это казалось эпизодом, но и на Западе, и в России, ряд ученых видели угрозу в таком развитием капитализма. Бумажные деньги отделились от золотого эквивалента и стали жить своей жизнью – финансисты уверили, что деньги «по природе своей стали плодоносны». Возник мощный авантюрный спекулятивный финансовый капитал. Деньги освободились от связи с натуральными экономическими показателями, наращиваются и «сгорают» вне всякой связи с состоянием реального хозяйства. Финансисты оперируют с деньгами, создавая финансовые пирамиды. «Деньги – родина безродных» (С. Московичи).
Латентная опасность консолидации этих групп и их рывка к экономиче¬ской и политической власти существовала с самого зарождения современного капитализма, но в социологии она была осмыслена позже. И сейчас у нас эта проблема возникла тоже.
А.С. Панарин сравнивает две теории буржуазии – Макса Вебера и Георга Зиммеля. Вебер считал, что буржуазия разделяется на два типа: финансовые спекулянты, выходцы из средневековых ростовщиков; иной тип буржуа вышел из протестантских аскетов с морально-религиозной традицией («протестантской этикой») и стал организатором промышленного производства. Зиммель считал, что для обоих типов главным мотивом является прибыль вообще, как самовозрастание денег. И в период империализма началось сращивание финансового и промышленного капитала, а культурные и социальные различия двух типов сглаживались. Но мировая верхушка буржуазии качнулась в прогноз Зиммеля. Спекулятивный капитал дает такие доходы, что центром общества стал именно банк, а не предприятие. И буржуа предпочитают вкладывать деньги не в местную социальную среду, а в спекуляции в той точке мира, где прибыль максимальна.
А.С. Панарин пишет: «Монетаризм — больше, чем одно из экономических течений. Он является сегодня, может быть, самой агрессивной доктриной, требующей пересмотра самих основ человеческой культуры — отказа от всех традиционных сдержек и противовесов, посредством которых любое общество защищалось от агрессии денежного мешка» [251, с. 178].
Знание проблем Запада и дореволюционной России, а также здравый смысл опыта населения влияли на формирование политэкономии в СССР. Ядро экономики России (плановая система) действовала по типу «семейного хозяйства», которое принципиально отличалось от «рыночной экономики». В семье ресурсы и усилия не продаются и покупаются, а складываются. Внешняя торговля тогда регулировалась исходя из принципа максимизации выгоды целого (страны). На это была настроена большая система государственных и общественных институтов. Особенностью была принципиальная неконвертируемость рубля. Масштаб цен в СССР был совсем иным, нежели на мировом рынке, и рубль мог циркулировать лишь внутри страны (это была «квитанция», по которой каждый гражданин получал свои дивиденды от общенародной собственности — в форме низких цен). Поэтому контур наличных денег должен был быть строго закрыт по отношению к внешнему рынку государственной монополией внешней торговли.
Понятно, что хозяйство семьи нельзя «раскрывать» внешнему рынку, действующему на принципе максимизации прибыли – он высосет из «семьи» все средства. Поэтому институты советской России кардинально отличались от институтов стран с рыночной экономикой.
А сейчас нам помогает история экономики США. Историк Найал Фергюссон в своей книге «Связь Наличных. Деньги и Власть в Современном Мире, 1700 — 2000» (Cash Nexus. Money and Power in the Modern World 1700 — 2000) анализирует отношения финансов и государств. Он, в частности, сообщает: в 1837 году в США начался финансовый кризис и бурная инфляция, вызванные спекулятивными операциями с бюджетными деньгами. С тех пор США жили с долгом, и долги позволяли финансировать войны США и, более того, они укрепляли отношения с кредиторами, поскольку «должников любят и стараются им помогать, в надежде на возращение долга». В Ветхом Завете есть следующая фраза: «Богатый властвует над бедным, и должник делается рабом заимодавца». Более того, историк доказывает, что война и империалистическая политика де-факто помогали в становлении современных финансовых систем стран Запада (см. фрагмент из коллекции фактов Washington ProFile [166]).
Понятно, что хозяйство семьи нельзя «раскрывать» внешнему рынку, действующему на принципе максимизации прибыли – он высосет из «семьи» все средства. Поэтому институты советской России кардинально отличались от институтов стран с рыночной экономикой.
Советское хозяйство так и строилось, в основном не по типу рынка, а по типу семьи – не на основе купли-продажи ресурсов, а на основе их сложения. Это позволяло вовлекать в хозяйство «бросовые» и «дремлющие» ресурсы, давало большую экономию на трансакциях и порождало хозяйственную мотивацию иного, нежели на рынке, типа. Сложение ресурсов в «семье», расширенной до масштабов страны, требовало государственного планирования и особого органа управления – Госплана. Именно сложение ресурсов без их купли-продажи позволило СССР после колоссальных разрушений войны 1941-1945 гг. очень быстро восстановить хозяйство – без иностранных инвестиций и не влезая в долги. В 1948 г. СССР превзошел довоенный уровень промышленного производства – можно ли это представить себе в рыночной системе? Это удалось потому, что ресурсы не продавались и не покупались, а соединялись при помощи плана. А купить их – никаких денег не хватило бы.
В послевоенные годы, во время массового городского строительства, в СССР решили отказаться от индивидуального учета потребления ряда услуг ЖКХ (за исключением электричества) – в квартирах, например, были сняты имевшиеся ранее газовые счетчики. Это удешевило всю систему и вовсе не породило расточительства, которое вполне ограничивалось культурными средствами. Благодаря этим качествам хозяйства в СССР базовые материальные потребности населения удовлетворялись гораздо лучше, чем при том же уровне развития, но в условиях рыночной экономики.
Советская уравниловка корнями уходила в общинный крестьянский коммунизм, о котором писалось в первых главах. Но это равенство было разумным, население его в основном приняло.
Дж. Кейнс, работавший тогда в СССР, в статье «Беглый взгляд на Россию» (1925) писал: «Я не считаю, что Русский Коммунизм изменяет или стремится изменить природу человека, что он делает евреев менее жадными, а русских менее экстравагантными, чем они были... Но в будущей России, видимо, карьера “делающего деньги” человека просто невозможна как доступная в силу своей открытости для респектабельного человека сфера деятельности, как и карьера вора-взломщика либо стремление научиться подлогам и хищениям. Каждый должен работать на общество — гласит новое кредо — и, если он действительно выполняет свой долг, общество его всегда поддержит. Подобная система не ставит целью понижать доходы, уравнивая их, — по крайней мере на нынешней стадии. Толковый и удачливый человек в Советской России имеет более высокие доходы и живет благополучнее, нежели все другие люди» [109].
Кейнс писал это в 1925 г., а ведь тот, первый этап советского проекта был, конечно, гораздо более уравнительным, нежели 70-е годы. Тогда, например, действовал т.н. «партмаксимум» — обязанность члена партии сдавать государству доходы, превышающие определенный максимум.
Устройство народного хозяйства СССР как хозяйства одной большой семьи обеспечило ему огромную мобильность всей системы производственных ресурсов, несравнимую с тем, что мог обеспечить рынок с его стихийными механизмами. Это отличие от рыночной экономики было столь разительно, что западная методология экономического анализа не могла делать стандартных измерений параметров советского хозяйства.
Но с 1960-х годов общество стало изменяться, и эти процессы не были поняты. Когда произошла смена поколений, так что люди молодого и среднего возраста просто не представляли себе, что такое голод и недоедание, на советское равенство начались атаки (сначала в элите). Мао Цзэдун как-то сказал в беседе с Андре Мальро: «Когда существует голод, то стремление к равенству приобретает силу религиозного чувства». Тот, кто хотя бы военное детство провел, как обычный советский ребенок, не клюнул бы на призыв отказаться от равенства. Но мы живем уже в другом времени.

https://sg-karamurza.livejournal.com/309391.html

Авиация. В мировой истории было большое внимание уделено осуществленной в СССР программе создания мощного авиастроения и авиации. Для ее успеха требовалась не только развития техники, производства и финансов, но и программа распространения знаний об авиации и создание обстановки всенародного энтузиазма. Эта программа должна была служить частной моделью для политэкономии.
Отметим, что в 1914-1917 гг. войны, ведущие страны производили самолеты на таком уровне (тыс. единиц): Англия – 22,4; Франция – 27,2; Германия – 33,7; Россия – 5,6 [68, Т. 1, с. 305].
Решение о развитии авиации было принято сразу после Гражданской войны, которая позволила оценить значение этой техники. В 1923 г. было учреждено Общество друзей воздушного флота (ОДВФ) и акционерное общество «Добролет» (для развития гражданской авиации). В 1924 г. состоялась торжественная передача XIII съезду партии эскадрильи «Ленин» из 19 самолетов, построенной на средства общества (на аэродроме собралось 20 тыс. человек и на Октябрьском поле вблизи него 100 тыс.). В 1923 г. был проведен всенародный сбор средств на строительство самолетов, тема авиации заняла заметное место в поэзии, кино, театре. Через год в обществе состояло миллион человек, самым популярным мероприятием были агитполеты, во время которых граждане могли бесплатно полетать на самолетах. В городах ожидали прилета самолетов многотысячные толпы, в Сибири крестьяне съезжались на такие встречи за сотни километров. Маршруты таких полетов составляли иногда тысячи километров, самолет подлетал к деревне, разбрасывал листовки с агитацией за авиацию, затем садился. Около него собирался митинг, летчики показывали самолет, а затем поднимали в воздух желающих («воздушные крестины»). Во многих деревнях России крестьяне увидели самолет раньше, чем паровоз или пароход. В то же время авиация была представлена как символ знания, науки [236].
Кампания поддержки авиации активизировалась, чтобы помочь другим программам. Так, на авиацию возлагалась важная роль в освоении Крайнего Севера. Было создано Главное управление Северного морского пути и при нем Управление полярной авиации. В 1925 г. советский летчик первым в мире освоил посадку самолета на дрейфующую льдину. Идея создать на Северном полюсе дрейфующую научную станцию для автономной работы была по тем временам фантастической. В 1934 г. прошло успешное 500-часовое испытание первого в СССР мощного авиамотора, и это было большим событием для мирового авиастроения.
К началу войны СССР создал сеть авиационных КБ и заводов, массовое производство самолетов и эффективное обучение летчиков. За время ВОВ СССР выпустил 112,2 тыс. боевых самолетов, а Германия – 81,4 тыс. Были достигнуты высокие аэродинамические качества новых образцов самолетов, усилена их броня, вооружение, упрощена технология изготовления, что позволило значительно обогнать германские заводы по производительности. Конструкторы удвоили мощность авиационных моторов, не увеличив при этом их массу. За период войны было создано 23 типа мощных двигателей (см. [237]).
Производство танков. Советское танкостроение стало действительно важной отраслью советской военной промышленности только в 1932 г., когда общее производство танков составило 3038 штук. Историки этой отрасли подчеркивают, что успехи танковой промышленности были связаны с экономической системой и политикой, – быстрой индустриализацией и ростом промышленного производства, а также высокими качествами конструкторов и организации отрасли. При этом было максимальное упрощение технологии производства. В январе 1942 г. на танке Т-34 было отменено 5641 деталь 1265 наименований.
В СССР было произведено значительно больше танков, чем в Германии. «Имея меньшие ресурсы, советская экономическая система смогла более эффективно использовать их для достижения основной цели — максимального выпуска вооружений и военной техники. Экономическая победа СССР в Великой Отечественной войне стала триумфом советской системы руководства экономикой» [238].
В СССР создали первую в мире автоматизированную линию агрегатных станков для обработки танковой брони — производительность труда сразу возросла в 5 раз. Институт электросварки АН УССР под руководством Е.О. Патона, эвакуированный в Нижний Тагил, в 1942 г. создал линию автоматической сварки танковой брони под флюсом, что позволило организовать поточное производство танков – общая производительность труда при изготовлении танков повысилась в 8 раз, а на участке сварки в 20 раз. Немцы за всю войну не смогли наладить автоматической сварки брони. Дело не только в себестоимости и производительности труда, а и в качестве продукта.
Атомное оружие. Вот атомная программа, успех которой красноречиво объясняет роль доктрины политэкономии СССР почти до конца ХХ в. Вот «график» этого проекта [243].
– В 1910 г. В.И. Вернадский подал записку «О необходимости исследования радиоактивных минералов Российской империи» и неизбежности использования атомной энергии. На нее в правительстве не обратили внимания.
– В 29 марта 1918 г. ВСНХ предложил Академии наук организовать исследования для производства радия. В 1918 г. стали разрабатывать высоковольтный трансформатор на 2 млн. вольт как ускоритель элементарных частиц (он был опробован в 1922 г.). До этого вся руда урана продавалась на Запад. Сырье для отправки в Германию было секвестировано и передано Академии с личным участием Ленина. В декабре 1921 г. были получены высокоактивные препараты радия и заработал завод по производству радия. Началась атомная программа [243].
– В 1938 г. в АН СССР была образована Комиссия по атомному ядру, ее планы: строительство большого ускорителя в 1941 году и добычу 10 т урана в 1942-1943 годы. Это была полная комплексная программа и строительство большого ускорителя в 1941 г., когда еще было неясно, возможно ли осуществление цепной реакции на уране. Научная система работала на опережение.
– Первая статья о делении ядер при бомбардировке нейтронами (в Радиевом институте) была представлена в СССР всего через два месяца после публикации об открытии в 1939 году деления ядер.
– Научно-техническая работа в этой области сопровождалась интенсивной пропагандой. В новогоднем номере «Известий» 31 декабря 1940 года целый подвал занимала статья под названием «Уран-235».
– В ноябре 1942 года И.В. Сталин в беседе с академиками А.Ф. Иоффе и В.И. Вернадским поставил вопрос о создании атомной бомбы. Руководителем атомного проекта был назначен И.В. Курчатов. В 1943 году для этого проекта создано научно-исследовательское учреждение.
Академик А.П. Александров писал об организации «атомной программы» в конце 1940-х годов: «Кроме специально созданных крупных научных учреждений в Москве, Харькове и других местах отдельные участки работ поручались практически всем физическим, физико-химическим, химическим институтам, многочисленным институтам промышленности. К работам широко была привлечена промышленность: машиностроение, химическая, цветная и черная металлургия и другие отрасли» (цит. в [239]). (Атомная программа внимательно изучалась за рубежом. А в 1970-е годы в США самой эффективной по затратам программой считалось создание ракеты «Поларис», которая была организована по «советскому» образцу – нужные для работы ученые и конструкторы были собраны во временный коллектив из разных университетов и корпораций. Однако повторить этот опыт оказалось невозможным – корпорации сочли, что участие их персонала в таких совместных работах нарушает права интеллектуальной собственности и наносит ущерб их интересам.)
Точно так же обстояло дело с созданием ракет. В августе 1933 г. состоялся первый полет ракеты ГИРД-09, в ноябре того же года – ГИРД-10, а уже в 40-е годы над созданием ракетной техники работали 13 НИИ и КБ и 35 заводов.
Во второй половине 30-х годов советская промышленность стала в высшей степени инновационной – и в технологическом, и в социальном смысле. Эти качества во многом предопределили темп развития во второй половине ХХ века и живучесть постсоветских стран в 1990-2010 гг. Тот опыт для нас чрезвычайно актуален сегодня.
В результате выполнения по всему фронту работ научных программ СССР подошел к началу Великой Отечественной войне как мощная научная держава, причем это было достигнуто с очень скромными финансовыми, кадровыми и техническими средствами. Наука тогда буквально «пропитала» все, что делалось для войны. Президент АН СССР С.И. Вавилов писал: «Почти каждая деталь военного оборудования, обмундирования, военные материалы, медикаменты — все это несло на себе отпечаток предварительной научно-технической мысли и обработки».
В феврале 1941 г. председатель Госплана Н.А. Вознесенский отметил такие крупные инновации:
– непрерывная разливка стали на роторных линиях с обработкой отливок на автоматических станках (сокращение производственной площади в 6 раз, количества оборудования в 4 раза, брака и себестоимости в 2 раза, повышение производительности труда в 2,5 раза);
– широкое использование штамповки вместо ковки;
– автоматическая электросварка под флюсом;
– применение станков с приборами автоматического контроля и программирования.
Здесь названы технологические нововведения, которые требовали участия современной и по-новому организованной науки. Таких достижений было множество. Вот пример: в 1942 г. персонал промышленности сократился по сравнению с 1940 г. на 3,8 млн. человек, а из 7,2 млн. работников значительную часть составляли необученные женщины и подростки от 12 до 18 лет.
Обучить их не было времени, требовались широкая автоматизация и упрощение технологий. Была предпринята большая программа автоматизации и замены дискретных технологических процессов поточными. Этим занялись ученые АН СССР. Было быстро создано большое число автоматических и полуавтоматических станков и приборов, которые резко повысили производительность труда и снизили требования к уровню квалификации. Работы в СССР 1941-1942 гг. стали первым в мире опытом широкой автоматизации массового производства.
Исходя из этих принципиальных установок, было выработаны особые принципы советской промышленности, которое можно назвать способностью мобилизовать «дремлющие» ресурсы низкой интенсивности. Это качество присуще хозяйству «семейного типа», которое вовлекает ресурсы, негодные для рынка (трудовые и материальные). Конечно, для этого требуются и социальные отношения, аналогичные семейным! Это – великое достижение советской политэкономии.
Особым качеством советской промышленности стало привлечение для решения технических проблем самого фундаментального теоретического знания. Такое соединение стало возможным благодаря качественно новым контингентам научных работников, инженеров, рабочих и управленцев. Государственная система организации науки позволила с очень скромными средствами выполнить множество проектов такого типа. Примерами служат не только лучшие и оригинальные виды военной техники, как система реактивного залпового огня «Катюша» и ракеты «воздух-воздух», создание кумулятивного снаряда, а потом и кумулятивных гранат, мин, бомб, резко повысивших уязвимость немецких танков, но и крупные научно-технические программы типа создания атомного оружия. (Осенью 1941 г. остро встала проблема борьбы с танками. Исходя из новой гидродинамической теории, исследования М.А. Лаврентьева по теории струй, было создано свое производство кумулятивных снарядов и мин. Они были испытаны в мае 1942 г. и показали высокую эффективность.)
Все участники этого процесса, от академиков до рабочих, продемонстрировали высокую культуру взаимодействия и коммуникативные нормы высшего качества. То, что им удалось сделать, поражает масштабами.
Безусловным результатом усилий по созданию за два десятилетия новых социальных форм было осуществление индустриализации 30-х годов, конструирование и производство той техники, без которой было бы невозможно победить в Великой Отечественной войне а затем создать ракетно-ядерный щит России. Британская энциклопедия фиксирует этот факт: «В течение десятилетия [1930–1940 гг.] СССР действительно был превращен из одного из самых отсталых государств в великую индустриальную державу; это был один из факторов, который обеспечил советскую победу во Второй мировой войне» [240].
Условием для столь высокого уровня интеграции работ при относительно небольших затратах ресурсов достигался благодаря тому, что инновации и научная информация в советской системе находилась в общенародной собственности.
В.В. Шлыков объясняет систему ВПК СССР, созданную на основе политэкономии еще начального периода. Он пишет: «За пределами внимания американского аналитического сообщества и гигантского арсенала технических средств разведки осталась огромная “мертвая зона”, не увидев и не изучив которую невозможно разобраться в особенностях функционирования советской экономики на различных этапах развития СССР. В этой “мертвой зоне” оказалась уникальная советская система мобилизационной подготовки страны к войне. Эта система, созданная Сталиным в конце 20-х – начале 30-х годов, оказалась настолько живучей, что её влияние и сейчас сказывается на развитии российской экономики сильнее, чем пресловутая “невидимая рука рынка” Адама Смита.
Чтобы понять эту систему, следует вспомнить, что рожденный в результате первой мировой и гражданской войн Советский Союз был готов с первых дней своего существования платить любую цену за свою военную безопасность. … Начавшаяся в конце 20-х годов индустриализация с самых первых шагов осуществлялась таким образом, чтобы вся промышленность, без разделения на гражданскую и военную, была в состоянии перейти к выпуску вооружения по единому мобилизационному плану, тесно сопряженному с графиком мобилизационного развертывания Красной Армии…
Советское руководство сделало ставку на оснащение Красной Армии таким вооружением (прежде всего авиацией и бронетанковой техникой), производство которого базировалось бы на использовании двойных (дуальных) технологий, пригодных для выпуска как военной, так и гражданской продукции. Были построены огромные, самые современные для того времени тракторные и автомобильные заводы, а производимые на них тракторы и автомобили конструировались таким образом, чтобы их основные узлы и детали можно было использовать при выпуске танков и авиационной техники. Равным образом химические заводы и предприятия по выпуску удобрений ориентировались с самого начала на производство в случае необходимости взрывчатых и отравляющих веществ… Создание же чисто военных предприятий с резервированием мощностей на случай войны многие специалисты Госплана считали расточительным омертвлением капитала…
Сама система централизованного планирования и партийного контроля сверху донизу идеально соответствовала интеграции гражданской и военной промышленности и была прекрасной школой для руководства экономикой в условиях мобилизации. Повышению эффективности мобилизационной подготовки способствовали и регулярные учения по переводу экономики на военное положение... Именно созданная в 30-х годах система мобилизационной подготовки обеспечила победу СССР в годы второй мировой войны…
После второй мировой войны довоенная мобилизационная система, столь эффективно проявившая себя в годы войны, была воссоздана практически в неизменном виде. Многие военные предприятия вернулись к выпуску гражданской продукции, однако экономика в целом по-прежнему оставалась нацеленной на подготовку к войне…
Совершенно очевидно, что капитализм с его рыночной экономикой не мог, не отказываясь от своей сущности, создать и поддерживать в мирное время подобную систему мобилизационной готовности» [241].
Приведем суждение западных историков Р. Толивер и Т. Констебль: «Немцы, американцы и англичане, все вместе, долго разделяли роковое заблуждение относительно достижений Советов. … Советский Союз представляет странное сочетание низкого уровня жизни с блестящими техническими достижениями, что противоречит западным понятиям и приводит к огромному количеству ошибок при оценках… Советский Союз во многих отношениях был лучше подготовлен к войне, чем Британия в 1939 или Соединенные Штаты в 1941 г.» (цит. в [68, т. 4, с. 107]).
Кроме того, в структуре политэкономии СССР была разработана важная и инновационная доктрина. Ее надо обязательно знать, она до сих пор работает. В.В. Шлыков пишет об этой доктрине и ее результата. Поводом была дискуссия в США о том, почему ЦРУ не могло, даже затратив миллиарды долларов на исследования, установить реальную величину советского ВПК. Шлыков писал на основании заявлений руководства ЦРУ США: «Только на решение сравнительно узкой задачи – определение реальной величины советских военных расходов и их доли в валовом национальном продукте (ВНП) – США, по оценке американских экспертов, затратили с середины 50-х годов до 1991 года от 5 до 10 млрд. долларов (в ценах 1990 года), в среднем от 200 до 500 млн. долларов в год…
Один из руководителей влиятельного Американского Предпринимательского Института Николас Эберштадт заявил на слушаниях в Сенате США 16 июля 1990 года, что “попытка правительства США оценить советскую экономику является, возможно, самым крупным исследовательским проектом из всех, которые когда-либо осуществлялись в социальной области”» [241].
Предвоенная и военная политэкономия СССР сдала свой экзамен в Великой Отечественной войне, а дальше продвинула возможности в ходе «холодной войны». Эта политэкономия во второй части ХХ века имела миссию довести состояния СССР до военного паритета с Западом. И эту миссию выполнила, да и постсоветская Россия питается от остатков этой политэкономии.
Далее структуры этой политэкономии будут изменяться – прошли широкая демобилизация, быстрая урбанизация, смена образа жизни и структуры общества, новые поколения. В этом процессе был короткий переходный период. Война дала начало мощному пассионарному подъему у всего населения СССР, а «красные сотни» испытали настоящий пассионарный взрыв. В целом, энергия войны была умело направлена Сталиным на развитие народного хозяйства СССР. Американские ученые отмечают, что «темпы экономического роста в СССР держались на довольно высоком уровне до середины 60-х годов» [242].
Энергия войны была столь велика и имела такую инерцию, что ее можно было лишь «переключить» на мирное строительство. По напряженности оно было сходно с войной: в 1948 г. страна достигла и превзошла довоенный уровень промышленного производства, что по нормальным меркам немыслимо. А в 1952 г. объем промышленного производства в 2,5 раза превысил уровень 1940 года.
Важным фактором была позиция крестьянства СССР после революционной реформы – коллективизации. Как крестьяне относились к советскому проекту и реальному советскому строю, показала Великая отечественная война. Накануне войны в СССР в колхозах было 16,9 млн. трудоспособных мужчин. Во время войны мобилизовали на фронт и в промышленность 13,5 млн. крестьян. Столько же населения колхозов привлекалось на временные и сезонные работы. Труд сельского хозяйства СССР взяли на себя женщины, старики и подростки – без техники, горючего и почти без лошадей. К январю 1944 г. в колхозах число трудоспособных мужчин сократилось с 16,9 млн. до 3,6 млн. – на 79%. Но и призванные в армию городские рабочие в большинстве своем были недавно выходцами из деревни, во время индустриализации и коллективизации 1930-х годов. И нельзя забывать: деревни дали кров и хлеб для 20 млн. человек эвакуированных на восток.
Восполнить потери села было труднее, чем в городах: крестьянство понесло главные потери в людях, было сожжено более 70 тыс. сел и деревень, угнано 17 млн. голов крупного рогатого скота (для сравнения: на 1 января 2016 г. в Российской федерации имелось 18,8 млн. голов). При этом засуха на значительной территории европейской части СССР в 1946 г. привела к голоду c гибелью людей и как бы «продолжила войну». Такой засухи не было в нашей стране более 50 лет. Реально в общественном сознании переход «на мирные рельсы» произошел в конце 1947 г., с отменой карточек и денежной реформой. См. [244].
Восстановление промышленности и городов, как и индустриализация 30-х годов (хотя в меньшей степени), проводилось в основном за счет деревни, из которой до середины 50-х годов изымали ресурсы. Закупочные цены на сельхозпродукцию оставались на уровне довоенных, а цены на товары для села выросли многократно. Колхозы сдавали половину продукции по государственным поставкам. Война на треть убавила число трудоспособных крестьян, особенно с образованием. Для укрепления руководства в 1949-1950 гг. было проведено укрупнение колхозов.
Но, при этом, война усилила так называемое «морально-политическое единство» советского общества, символом которого продолжал быть культ личности И.В. Сталина. Теперь некоторые это называют «тоталитаризм». В.В. Кожинов называет этот период одним из самых загадочных в отечественной истории [231, с. 153-154].
Для этой загадки с 1960-х годов накопилось много симптомов и фактов. Об этом позже.

https://sg-karamurza.livejournal.com/309223.html