Иногда кажется, что, пока молчишь, жизнь - это просто разного рода молчание, напряжённое, тихое, отсутствующее. Но стоит начать рассказывать о жизни, она предстаёт настолько яркой, богатой, подвижной и неожиданной, что я думаю - всё дело в речи. Нет объективной жизни или жизни вообще. Поэтому о речи Головина можно сказать, что просто так "продаёт" жизнь, делает её вкуснее. Но тогда и я её продаю. А я ведь не делаю этого))... Поэтому мне интересно. Жизнь с точки зрения скуки - скучна, с точки отсутствия зрения - и вовсе не видна. Она всякая, какая угодно - одновременно...
– Мне известно, что уже в 13 лет вы знали латынь. Откуда? Вы ведь учились в обычной послевоенной советской школе, где, насколько я знаю, древние языки не преподавались… – Дело в том, что я составил мнение о советской школе ещё в первом классе. Она меня совершенно не интересовала, единственный предмет, по которому я получил пятёрку, был «сталинская конституция». У нас преподавал автор учебника, некий Баринов, совершенно удивительный человек, симпатяга, он мне очень нравился. Я думаю, что отметки в школе зависят от того, насколько тебе симпатичен педагог. Я терпеть не мог математику: когда нам преподавали таблицу умножения, я сказал, что ничего не понимаю, потому что это просто чушь. Что такое дважды два? Ну, помножьте два яблока на две селедки, спросил я математика, что у вас получится? Он просто озверел. И сразу уличил меня в том, чем я страдаю до сих пор: полным отсутствием абстрактного мышления. Очень долго я не мог научиться читать. Где-то к концу второго класса я читал с трудом. Но мне очень понравилась конфигурация греческих букв. Я подумал, что если уж учиться писать, то лучше красивыми буквами писать красивые слова. Совершенно по-детски я начал перерисовывать греческие буквы и таким образом освоил язык. Поскольку мальчик я был довольно одинокий, ненавидел все эти заводные машинки и прочую чепуху, то свободное время у меня было, и греческий язык, который считается сложным языком, дался мне быстро. Потом я увлёкся латынью, которую изучал года три, потому что она показалась мне очень трудным языком...
...я знал людей, несколько человек, которые проиграли в преферанс начиная с семнадцатого года и вышли в пятидесятом на тезоименитство императора Николая. То есть они ни о чём вообще не слышали, не знали, что произошла революция, или слышали краем уха о каких-то «беспорядках, учинённых хулиганами и черносотенцами». Они жили вне времени, но продолжали жить в России. Дело в том, что эта страна сложна по своей структуре. ...Москва была очень спокойным городом. Она была, конечно, раз в 50 поменьше, но в ней можно было жить. И то, что я вдруг возымел желание учить древние языки, перебиваясь при этом в школе с кола на двойку, ни у кого не вызывало удивления, это было нормально. Жизнь текла в своём спокойном медленном ритме, не было этого безумия, которое я сейчас наблюдаю, когда женщины бегут в метро или на улице, все в штанах, как королевская морская пехота, не хватает только автоматов.
...Это были книги из монастырей, которые большевики свезли все сюда, в Ленинку, когда в двадцатые годы разоряли монастыри. Усилиями Луначарского всё это было свезено и брошено гнить в страшных сырых подвалах. Я поразился, насколько тщательно в православных монастырях изучали алхимию, мистику, причём не в Москве или Петербурге, а в провинции. Бёме был весь исчерчен карандашом. Попадались книги по очень сложной, не для новичков, алхимии с пометками на русском языке. Я читал, например, письма знаменитого алхимика Сандевогиуса и встречал на полях надпись: «Смотри книгу его сына о соли». Действительно, был такой алхимик, который называл себя сыном Сандевогиуса, но он не был его родным сыном, а, так сказать, духовным – значит, они и его знали! Я стал по-другому думать о России. Это была очень сильная культура, но опять же какая-то потайная.
Там были первоиздания Эразма Роттердамского, Иоганна Рейхлина, Парацельс в больших количествах. Я понял, что монастыри имели гораздо более тесную связь с Европой, чем мы себе это сейчас представляем, и тратили немалые деньги на покупку этих книг. Я понял это, прочитав воспоминания Артура Ди, сына знаменитого астролога и герметика Джона Ди. Он десять лет был здесь придворным врачом, приехал при Борисе Годунове и оставался ещё при первых Романовых. Он написал, что нигде не встречал людей такой культуры, как в Москве, и нигде не вёл таких интересных бесед, что мало вяжется с той исторической картиной, какую мы имеем.
– Скажите, насколько я знаю, вы в то время ничего об алхимии не писали, у вас не было никакого заказа, это был сугубо частный поиск? Но ведь это требовало огромных затрат энергии и времени, которые не вели и не могли привести ни к какому реальному результату… – Дело в том, что у меня никогда не было чувства времени и полностью отсутствовала торопливость, которая является богом современных людей. Я как-то думал, ну, посижу сколько-то времени над какой-то книгой, ну и хорошо. Потом со временем я научился очень хорошо читать мистическую литературу. Когда я впервые открыл «Аврору» Якоба Бёме на русском языке, издание 1911 года, я ужаснулся: там вообще ничего непонятно. Но я знал, что есть словарь языка Якоба Бёме – так же, как есть словарь языка Парацельса, без которых, даже зная немецкий и латынь, бесполезно читать этих авторов. Я угробил дикое количество времени на то, чтобы понять эти словари, зато потом чтение очень быстро пошло. Эти словари составили их ученики, правильно рассудив, что через сто лет Парацельс и Бёме будут вообще никому непонятны. И есть ещё очень хорошие комментарии к ним. Бердяев в 50-е годы взялся переводить на французский полное собрание Бёме, но успел перевести только два тома и умер. В предисловии он пишет, сколько он над этими словарями просидел, прежде чем начать. На мой взгляд, это очень правильно. Ни одного серьёзного автора, не обязательно такого сложного мистика, как Бёме, нельзя читать без его словаря.
...Как сказал Гастон Башляр, алхимия – это наука одиноких мужчин. И действительно, в большинстве своём алхимики были людьми бессемейными, здесь, в России, если вспомнить книги из отдела редких книг в Ленинке, они сидели по монастырям и там занимались своими делами. Поэтому я не думаю, что герметика требует такого коллективного изучения, как сейчас это принято в европейских университетах. Это в принципе не верно, когда речь идёт об алхимии. Она в корне не понимается современностью, потому что только сам мастер с помощью того, что мы называем философским камнем, или философской пудрой, или пудрой проекции, может произвести трансмутацию, скажем, ртути в золото. Никто другой этого сделать не сможет. Поэтому смешно говорить, что философский камень есть универсальный рецепт. Дело в том, что алхимия и химия – полярно противоположные вещи. Меня всегда поражал страх людей, пытающихся писать об алхимии, перед официальной наукой. Книга одного довольно известного алхимика начала 18-ого века, который потом изобрёл саксонский фарфор, начинается так: «Возьми сколько-нибудь какого-нибудь вещества». Как вы понимаете, строгой наукой в такой рекомендации и не пахнет. Это совершенно иное мировоззрение. Алхимик обладал внутренним огнём, позволяющим ему превращать вещества. Этот самый философский камень он нёс в себе. Если он может экстраполировать свою внутреннюю, очень тайную энергию, то ему действительно всё равно, какое вещество взять. Это напоминает рассказ Гофмана «Саламандра». Там, когда за столом кончилось вино, обратились к одному майору, о котором было известно, что он неравнодушен к чёрной магии. Вам, наверное, понадобятся ваши чёрные магические книги, сказали собутыльники, но майор ответил, что может обойтись любой книгой. Ему дали французский словарь, из которого он торжественным тоном зачитал несколько слов, и тут же на столе появились бутылки с вином. То есть решающее значение имеет не что читается, а кто читает. Важно не что написано в книге по алхимии, а кто её пишет и кто читает. В этом смысле их бесполезно просто читать глазами, их может читать только тот, кто знает, как это надо делать. Вычитывать из них какие-то рецепты – это смешно.
Раз уж мы коснулись тёмы черной магии… В интервью Раде Анчевской вы обмолвились, что интересу к этим материям у вас предшествовал жизненный период, длившийся около года, когда вы жили с двумя ведьмами. Могу я спросить вас об этом, если это не секрет? – Ни магия, ни ведовство, ни алхимия – не секретные науки, они совершенно открытые, и это понятно почему. Это науки индивидуумов. Изучать их людям обычным, социальным совершенно бесполезно. Поэтому зачем мне скрывать, что я какое-то количество времени провёл с весьма интересными девицами. Да, это было, и не год, а два года. Тогда мне было 14 лет, это происходило в Калужской губернии. Случайное знакомство, под Калугой, две сестры, было им за 80. Всё случилось летом, в жаркий июнь, одна из них ходила в шофёрском ватнике прямо на голое тело, в кирзовых сапогах, и выглядела так, как и должен выглядеть человек в 80 лет, но глаза у неё были озорной девки, совершенно поразительные. Я с ними очень вежливо поздоровался, съездил в город, купил пирожных и решил пойти к ним в гости. Они жили на отшибе, электричества у них, конечно, не было. Когда я пробрался через палисадник, окно их было слабо освещено немного красноватым светом. Я подошел к окну и стал смотреть. Две эти бабки сидели за столом, свеча горела алым пламенем удивительной красоты, по столу было рассыпано просо, которое клевал чёрный петух, точнее, он как-то отбирал зёрнышки, перекладывая их с места на место, а они на клочках бумаги что-то за ним каким-то обгрызанным карандашиком отмечали. А потом одна из них сказала: «Ну, входи, сынок, входи». То есть они уже знали, что я пришёл. Они были очень польщены этими пирожными. Мальчик я был такой галантерейный, вежливый, и поскольку вся деревня подвергала их полному остракизму – когда они шли по улице, люди их даже сторонились, боялись очень, – то мне они были рады. Меня поразило, что высокая квалификация соединялась в них с совершенно наивной радостью деревенской девки, которой принесли гостинцы: они любили конфеты, леденцы, пирожные, всё городское. Им льстило, что ими интересуется юноша из города. Это целая отдельная вселенная – чёрная магия. Точнее, это неправильное название, правильно – натуральная магия. Это оказало на меня очень сильное влияние, потому что я повидал кое-что, чего просто так никогда бы не увидел.
– Например? – Ну, там было много всего. В горнице, где жил этот чёрный петух, который на куриц, кстати сказать, не обращал никакого внимания, для куриц был другой петух, обычный, а с этим старухи обращались очень деликатно, он у них жил, как иноземный гость или посол какой-нибудь; что они за ним записывали, я до сих пор не знаю… Так вот, в этой горнице я как-то вижу, что из-под вороха тряпья в углу высовывается старческая голая нога, поросшая белыми волосами. Я не стал обращать внимания, думаю, старик какой-то спит, прошёл в комнату, а потом оттуда шевеление какое-то послышалось и, стряхнув тряпьё, к двери пошла роскошная голая девица лет 18-19. Я к тому времени уже понял, в каком я обществе, поэтому ничего не сказал, их дела, мало ли что. Масса там было таких вещей, пересказывать которые много займёт времени, а я устал уже… Помню такой случай: как-то деревенский парень послал матом одну из сестёр – старухи были сёстры и девственницы, мужей у них не было – и ещё кулаком ей погрозил. И кулак у него так сжатым и остался, хотя она на него даже не оборачивалась. Он и в город ездил, и к врачу, и к фельдшеру – всё напрасно. Мать его на коленях перед сёстрами стояла, поросёнка зарезала, им принесла, они поросенка выбросили, сказали, что мяса не употребляют. Недели две всё это длилось, пыталась мать участкового позвать из соседней большой деревни, мент сказал, ни за что я к ним не пойду, разбирайтесь сами. Я деталей уже не помню, так как тогда другим был занят, сёстры меня лесу учили, растениям, птицам, так что мне своих дел хватало, но, в общем, они, видимо, хотели, чтобы он сам к ним пришёл, этот парень. И когда он пришёл, едва вошёл в комнату, рука у него сразу ожила. Стал благодарить, извиняться, они только махнули, чтоб шёл. Меня поразило, что над ним они никаких действий вообще не производили, как вязали что-то из ниток, так и вязали. Что они там вязали, чёрт их знает, у них и клубка-то целого не было.
...В юности на меня произвела большое впечатление одна фраза в «Дневниках» Андре Жида – он сказал, что журналистикой я называю всё то, что интересно сию минуту и завтра уже умрёт. Я решил, что надо заниматься так называемыми осевыми темами, которые от времени не зависят. Другое, что произвело на меня поразительное впечатление, это, когда я не поленился выучить латынь и прочёл «Энеиду», я понял, что эта поэма будет интересна всегда. В «Энеиде», конечно, упоминаются характерные для того времени моменты, но они практически исчезают, главное – это осевое путешествие: Земля, Инферно, а после Инферно начинаются необозримые космические элементы. Мы выходим на свободу иного порядка. Это меня поразило даже больше, чем Гомер, который всё-таки привязан к истории – Троянская война, распря богов, передел мира – это, всё же, история, тогда как «Энеида» не имеет вообще никакого отношения к истории. Позже, когда я что-то пытался писать сам, я старался это делать так, чтобы это мог читать и современник, и человек эпохи Платона. В этом смысле я никогда не забочусь о темах, которые были бы интересны специально нашим современникам. Я не то чтобы презираю современников, но поскольку я совершенно ненавижу эту чудовищную техническую цивилизацию… я не романист, но если я писал бы роман, я постарался бы полностью избежать примет времени: автомобилей, компьютеров, радио, телевиденья и так далее. Писать надо так, чтобы это было интересно читателю любой эпохи. Я сделал бы всё, чтобы избежать этого распроклятого прогресса и всех его примет. Нас должны окружать пейзажи, которые столь же мало зависят от времени, как и вечные человеческие темы.
http://vgora.livejournal.com/1706.html http://nandzed.livejournal.com/4343401.html
ninaofterdingen в Луганские записки. Городские легенды
